***
Потом наступило мутным декабрьским утром. Борис впервые встал с постели, не залёживаясь от ломоты в ногах, сполоснулся в ванной, чисто выбрился, — простые бытовые действия приносили свежесть и облегчение. С Софией в эти дни он пересекался только за едой — они почти не разговаривали, она только проведывала его, заводила короткую беседу ни о чём, а потом закрывалась либо в спальне, либо на кухне, и допоздна работала. Борис отсыпался в тепле и тишине, и чем больше восстанавливалось тело, тем сильнее становилась его тревога. Софию он нашёл на кухне — она сидела за обеденным столом за стопкой документов, облокотившись на спинку стула, усталая и чуть обмякшая, и курила. На плите посвистывал на слабом огне чайник. — Доброе утро, товарищ, — сказала тихо. Борис вздрогнул от напоминания: его позывной в Китае был «Comrade». — Завтрак? — Нет, спасибо. Я... я хотел бы... — он смутился почему-то — на кухне был разложен небольшой диван, белел смятыми простынями. Он знал, что София спит здесь же, она вообще всё делала в одном месте, ей так было удобно — работать, спать, есть, но ему всё равно стало очень неловко. Им уже случалось делить конспиративные квартиры — в восемьдесят девятом они жили в одной коммуналке в Ясенево и совершенно не смущались друг друга в нехитром офицерском быту. Борис был свой, её правая рука, её ближнее плечо, они ходили друг перед другом в штатском, в чём-то домашнем, неприглядном, по очереди дежурили на кухне, вместе работали допоздна, вместе ездили на переговоры, вместе пили с товарищами. Он мог спокойно бриться над раковиной в ванной, пока София тут же за ширмой вымывала из волос дорожную пыль, мог не глядя подать ей полотенце — между ними стояла железная субординация, но сейчас он на секунду засмотрелся: она была в коротких шортах и десантной майке, и в пронзительном свете дня обнажённые плечи бликовали слабой, не вытершейся с лета бронзой. Длинные ноги она забросила на соседний табурет — Борис ни разу не видел их открытыми доверху. Тайком оглядел мускулистые женские бёдра, задержался на изящных коленях, тут же стыдливо отвёл взгляд. — Ты хотел бы — что? — подняла бровь София. — Нет, ничего, — отмахнулся Борис. Брякнул: — Как спали? — Нормально, — выдохнула она между затяжками. — Хорошо. — Замолчала надолго — и тут он заметил: что-то не то, не так — капитан была очень расслабленная, на прикушенных губах блуждала совсем блаженная улыбка, и расширенные зрачки вполовину поглощали голубую радужку. Она была вся в поту, он тёк в майку между грудей, приклеивал русые пряди к шее, серебрился на лбу, а между пальцев дотлевала аккуратно начинённая сигарета. — София Павловна. — София. Зови меня по имени, — у неё был очень ровный, плавный голос. Влекущий, рекой льющийся. Он потянул носом — по кухне разливался душистый привязчивый запах марихуаны. — Здесь очень жарко. — И давно вы... увлеклись? — кивнул на сигарету. — Вы же раньше никогда не... — Ты, — поправила. — У нас обоих был тяжёлый месяц. Борис сел, неотрывно глядя ей в глаза, надышавшись терпкого дыма. Она не моргала, будто гипнотизировала, скользила взглядом по его лицу, шее, плечам, — как ни крути, только он и был сейчас рядом с ней — среди кромешного одиночества, среди отчаяния, — молодой, физически развитый мужчина, от него пахло чистым здоровым телом и будоражащей уверенностью. Между ними никогда ничего не было — она была привязана к нему как к наместнику, безгранично доверяла во всех делах, иногда по-сестрински ласково ерошила ему волосы, и сколько тепла было в её вроде бы товарищеском — «мой дорогой», но сейчас она вполне осознанно повела на стуле бёдрами, меняя положение. — Там, в Шанхае, я подумал, что это — всё, — сказал Борис. Слова давались трудно. — Совсем — всё. — М-да, — София вынула ещё одну сигарету, зажала в чувственных губах. Она двигалась медленно — так плавно и сильно накрыл её травяной приход. — Я бы всё равно тебя вытащила оттуда. Чего бы мне это ни стоило. Он поднёс зажигалку, вспыхнувшую алой искрой; она затянулась, пропуская сизые клубы сквозь ноздри, накрыла ладонью его кулак, чувствуя, как жарко потянуло внизу живота, как скрутился внутри тяжёлый узел. Проговорила на длинных паузах: — Здесь отвратительно находиться. В Китае мерзкие зимы, и дела здесь ведутся мерзкие. Я устала от этого контрабандного блядства. От всего этого дерьма. — Нам пора возвращаться в Союз. В Москву. Она смотрела вприщур — ледяные глаза, большие зрачки. — Мы ещё об этом поговорим. Потом, не сейчас. Никто пока не списал нас со счетов. Москва подождёт, ты меня слышишь? Пот тонкой струйкой тёк ей под майку, и он заметил мельком, как напряглась её грудь — белья на ней не было, и простая одежда выдавала изгибы тела. Она что-то объясняла, и смысл сказанного доносился до него с задержками, как издалека. Он пытался спорить — без толку, да и не хотелось: её присутствие успокаивало, придавало немереных сил. До чего они договорились — он не помнил, помнил только, как затянулся её сигаретой, и во рту вспыхнул, раскрываясь, терпкий вкус. София едва уловимо улыбалась; теперь он уже таращился в открытую, сгорая со стыда, — он прекрасно знал, как женщины десанта реагировали на такую явную похоть, но в тот момент самообладание было чем-то недостижимым... Голова у Бориса звонко кружилась, и в секундном замешательстве ему показалось, что накрыл горячей ладонью её голое бедро — или нет?.. Тут же протрезвел, ожидая чего угодно, понял вдруг, что не убирал рук с собственных колен. Невольно дёрнулся — копившееся возбуждение выедало изнутри, но сама мысль, недопустимая, крамольная мысль об этом претила. — Капитан, извините, я... — Перестань. — Товарищ капитан, — он резко встал; хотелось открыть окна настежь, развеять этот сладкий липкий туман, и только теперь до него дошло, как именно она отреагировала. — Никаких капитанов, — жёстко сказала София, притянула его к себе за шею. — И ты возьмёшь меня сейчас же. Сигарета дотлела до фильтра.***
Он не помнил, как оказался рядом, как наклонился — в глазах стало темно, в наступившей духоте замутило. Хмель в голову ударил такой горячий, что он даже не думал — взял её под ягодицы, уложил на скрипнувший диван. София мигом сгруппировалась, прижимаясь грудью и животом, и запах от неё исходил — тягуче-женственный, запах голода и жажды. Борис зажмурился от страшного, острого наслаждения, завозился с колотящимся сердцем на простынях, упираясь коленями и наспех пытаясь её раздеть. Перед глазами ещё стоял мрак китайской тюрьмы, яркое солнце красной Москвы, сама София в капитанской шинели, её ледяной до одури взгляд. Мрак их съёмной тёмной, выходящей окнами на теневую сторону «сталинки», в которой они жили вместе первые месяцы после Афганистана. Самый страшный застой миновал, они снова вдвоём вели дела, а в промежутках — много, почти на износ тренировались. На приличном рационе и здоровом сне к Софии вернулись её потерянные в госпитале формы, они начали сходиться врукопашную, и Борис не раз потом в болезненном ночном бреду вспоминал, как она двигалась, как уворачивалась, какая она была крепкая и гибкая. Он уже тогда безоглядно любил в ней эту силу и стойкость, и сейчас она брала его сама — обхватила литыми бёдрами, властно впилась в губы, глубоко, жадно выцеловывая, ощутила под ладонью, как вздыбилась ширинка его мягких домашних шорт. Стащила с него футболку, обнажая объёмную грудь в тёмной поросли, твёрдый поджарый живот. Борис никогда ещё не видел её такой возбуждённой, такой голодной, — всегда строгая, из железа и льда, сейчас она по-кошачьи выгибалась на столе, сгорая от собственного нерастраченного жара. Руки у него чуть подрагивали, когда он стаскивал с неё майку, — вернее, она сама выворачивалась, являя взгляду стройное, точёное тело в индокитайском загаре. Он жадно, лихорадочно оглядывал её всю — старые рубцы кое-где, тонкие ключицы, латунный армейский номерок на цепочке, высокие сочные груди с острыми лиловатыми сосками, сухой живот с аккуратной завязью пупка и швом справа. Блестящие бешеные, жаждущие глаза, раскусанные губы, светлынь волос — она замирала, опираясь на локти, и в кромешной тишине было слышно только сбитое, рваное, пахнущее табаком и травой дыхание... Борис кое-как сдёрнул шорты, стянул с неё вымокший хлопок спортивных плавок, и осталось только ощущение болезненной пульсации в паху и осознание того, как же давно у него не было женщины и как комканно в бесконечных войнах прошла его юность. — Давай, — она запрокинула голову, и он увидел, как мечутся её золотые, склеенные от слёз ресницы. Осторожно развёл её бёдра, легко провёл пальцами — там было горячо и влажно, её сок пах дурманяще сладко, и вся она открывалась ему навстречу. Их собственная война не прекращалась ни на секунду. В первый раз он взял её плавно и глубоко, сминая сливочно-белую грудь, — внутри у неё после долгого перерыва было непривычно узко. Двинулся в оглушительной тесноте — она сжалась до предела, спросил хрипло: — Больно? — Блядь, — она закусила костяшки кулака, коротким рывком подалась навстречу, — нормально, — и одним движением впустила его целиком, до упора, до самой бархатной сердцевины. Он остановился, похолодел на секунду — жёг стыд, нереальность происходящего, но София прижалась к его плечу мокрой солёной щекой: — Борис, ну. Иди сюда. Она была такая же сильная и гибкая, как в рукопашной, только двигалась податливее, мягче, чувствуя его каждым сантиметром кожи в потном скольжении. Борис держал её под поясницу, до багровых следов хватал за расставленные ноги, то замирал в ней, то резко толкался, обмирая от полузабытого удовольствия, и София, от которой он в последнее время слышал только английскую речь и редкую китайщину, металась под ним и тихо материлась по-русски. Оба думали об одном — как они отчаялись, как им нужна эта странная близость, эта минутная страсть. Это неподдельное движение жизни. Он не мог бы сказать, сколько это длилось, — казалось, что невообразимо долго. София забрасывала ему влажные бёдра на плечи, неслышно ахала, не выпуская стонов из забагровевших губ, и простыни под ней скатывались, не успевая просыхать. Потом перевернулась на живот, жилисто потягиваясь чуть затёкшим телом, и Борис запальчиво расцеловал выгнутую спину — кожа на лопатках оказалась неожиданно нежной. Взял снова, уже аккуратнее, медленнее, — она дрожала, опираясь на локти, и кусала край подушки... Он вспомнил зачем-то — ярко, одной вспышкой — как в прошлом году они в последний раз собрались с товарищами перед отъездом в Китай. Они много пили, курили, фоном крутили хриплый винил, чтобы было не так тоскливо. Под конец, когда половина гостей уже вышла из квартиры в ливневую апрельскую ночь, София попросила его потанцевать с ней. Они, кажется, танцевали, — в тот вечер кто-то из ребят, зная о любви своего командира к перестроечному року, привёз ей новую пластинку Цоя. Она тихо покачивалась в объятиях Бориса, прижавшись щекой к плечу — к такому гладкому теперь плечу, на котором не было погонных звёздочек, и песня, кажется, была — «Спокойная ночь». В ту ночь она немного перебрала, и Борис отнёс и уложил её в постель, а сам до утра просидел один на кухне. Они оба тогда были заняты. За Софией ухаживал красавец-майор из внешней разведки, строгий и сдержанный, он называл её исключительно «товарищ капитан», но Борис-то видел, каким жестом он подавал «товарищу» шинель и предлагал руку. Борис совсем не ревновал, нет, у него тоже была тогда девочка, Наташа Литвяк, дочка бывшего райкомовского председателя, нежная и влюблённая по уши. Борис не любил её, влечение было совершенно земное — хотелось беречь, не втягивать в грязные криминальные игры. Одна эта связь не дала бы ему подумать о командире как о женщине — но Наташу он сейчас толком и не помнил, а вот Софию — чётко как наяву. За окном взошло бледно-лимонное, слабое по-зимнему солнце, бликами легло на ладное тело капитана, — но в стократ ярче вспыхнуло под веками у Бориса, когда она сжалась до предела и приняла на себя его вес, вся влажная, в горячем полуобмороке. — Прости, — сказал в ухо, отвёл золотые пряди. Вжался пахом ей в ягодицы, не выходя, чувствуя, как мешаются внутри вязкие соки быстрого соития. — Ничего. Мне это было... нужно, — шёпотом ответила София, выпустила его. Вывернулась, попробовала на вкус его твёрдые губы. Он вытер ей щёки, вспомнил — в ту пьяную ночь прощания с Москвой она тоже плакала у него на плече. Так же беззвучно — навзрыд ей бы не позволила убийственная командирская гордость. Тогда у них ещё были надежды, они были не одиноки, а потом... А потом. Её майор умер за месяц до сорокалетнего юбилея от обширного инфаркта — мирным днём в своём кабинете. Борисова девочка Наташа застрелилась из отцовского «Макарова» в свои комсомольские двадцать лет. Никто из них не знал причин. За всей этой кромешной тьмой, крепко держа Софию в руках, Борис вспомнил ещё один эпизод — своей настолько далёкой молодости, что в неё уже не верилось. Год восемьдесят третий, учебка в Фергане высасывает из него остатки надежды, выжигает дотла, и раз на перевалочном пункте он натыкается на девчонку из соседней роты. Она тоже юная, может, чуть старше его, в погонах старлея, и всё при ней — стать, непрошибаемая твёрдость в голосе, но самое впечатляющее в ней — чистые холодные, как ни у кого больше, глаза. Ледяные-ледяные. Она на ходу вынимает пачку сигарет, выбивает одну щелчком, окликает его: — Эй, у тебя огня не будет? Борис послушно чиркает зажигалкой, подносит ей крохотное блёклое пламя, — девушка с наслаждением затягивается, а он неотрывно смотрит ей в голубой лёд. Она вдыхает полной грудью и жёстко, светло улыбается: — Спасибо, товарищ. И следом — снова — уже девяностый год, дождливая апрельская ночь, задымлённая кухня, и они с Владиленой вдвоём танцуют под Цоя... Сбитое дыхание восстанавливалось. Всё возвращалось на круги своя.***
— Не думай ни о чём. Мы найдём своё место. — София легла ему на голую грудь, волосы у неё пахли мылом и травой. — Оно у нас есть, — не чувствуя подвоха, ответил Борис. — Мы вернёмся домой. В Союз. — На том берегу многое изменилось. Союза больше нет. На перекидном календаре на тумбе зловеще чернел декабрь девяносто первого года.