Датчик

В первый раз было больно, липко и захватывающе страшно. Гена старался убедить себя, что это вовсе не страх спускался скользким, холодящим кожу червём вдоль позвоночника и сворачивался душащим комком где-то в груди. Так — волнение, лёгкий мандраж, который отчего-то сковал виски чугунными щипцами. Он мог уговаривать себя сколько угодно, ведь думать так было проще, чем признаться, что трясёшься, как пугливая девчонка. Но чувство, что сковало его лёгкие в первый раз там, на полу, было именно страхом. Боялся он, конечно, не Никиту. Как вообще можно бояться этого здоровенного круглолицего очаровательного болвана с широкой улыбкой на половину ебала? Нет, он боялся не его. И даже не того, что произошло в темноте на пыльном ковре. Нет. Он боялся той точки невозврата, что последует далее, того рубежа, что навсегда изменит всё, что он знал о себе. Вся его прежняя жизнь, каждое событие, каждое воспоминание, каждая мелочь, которую он, казалось, знал о себе все эти годы, изменятся безвозвратно. Теперь всё, что когда-либо происходило с Геннадием Фарафоновым, будет окрашено тем, что они сделали. Одна деталь, одна встреча с неизбежностью обрушит твою личность в собственных глазах. Только вот остановиться Гена в ту ночь так и не смог. Страх, извечный спутник инстинкта самосохранения, подвёл его. Вместо того чтобы вцепиться в загривок и остановить мужчину, он смешался с желанием и наоборот подгонял вперёд, подстёгивал, нашёптывая: «быстрее, быстрее», пока Гена сам это не начал повторять. И от этого поистине захватывало дух. После первого раза болела задница, поясница и саднили колени. Казалось, что всё тело Гены сопротивлялось тому, что они сделали. Почему-то больше всего его самого волновали именно колени. Утром он сидел на кровати, пока за его спиной вставало солнце, и долго рассматривал собственные ноги. Два огромных алых ожога, а под ними каплями чернил начинали формироваться маленькие синяки. Он вспомнил, как на первом курсе, после одного из зачётов на зимней сессии заглянул в столовую, где в столь ранний час скучала лишь одна повариха, да охранник завтракал холодной гречкой. В то утро он был один и цедил отвратительный кофе, дабы не уснуть, когда за столик по соседству уселись две девчонки. Может, они его не заметили, а, может, не обратили внимания. Но их громкий шёпот ворвался в невыспавшийся разум Фарафонова и сконцентрировал всё внимание на себе, наверное, от того, что концентрировать это самое внимание больше было не на чем. Девочки прихлёбывали чай и обсуждали то, что при парнях девочки в том возрасте не обсуждают, а именно свой сексуальный опыт. И вот одна из них, чуть более скромная, наклонилась к самому уху подруги и громко зашептала. Она говорила о том, что вчера они со своим ухажёром решили поэкспериментировать и попробовали на полу и теперь у неё огромный ожог от ковра пояснице. Она шептала, что теперь каждый раз, когда платье скользило по раздражённой коже, она возбуждалась, вспоминая прошлую ночь. Девочки громко рассмеялись и продолжили пить круто заваренный чай, вряд ли догадываясь, что их подслушивали. А Гена не мог и подумать, что через несколько лет, он будет сидеть и рассматривать красные пятна на собственных коленях. Тебя выебали, дружище. Ебаный гомик. Гена надеялся, что первым разом всё и ограничится. Любопытство удовлетворено, запретное удовольствие ухвачено. Ну и всё, баста. Это же не сигареты, это не должно вызывать привыкание. Верно же? Был второй, затем третий, а потом, чёрт его знает, какой. Гена перестал надеяться, что это закончится, Гена стал надеяться, что это никогда не закончится. Потому что в первый раз было хорошо, потом очень хорошо, а затем стало просто охуительно. Что-то запретное, перехваченное урывками и впопыхах, скомканное, быстрое и опасное, смешанное со страхом и томительной болью. Это что-то не имело ничего общего с тем, что он знал до этого. Желание. Потому что Никиту хотелось. Всегда. Но рядом его хотелось почти до невозможности, до какой-то грани абсурда. Ведь даже, когда его не хотелось, его хотелось. Вот такой вот парадокс имени Курскеева в Гениной жизни. Рядом с Никитой всё тело превращалось в один огромный датчик, который постоянно зашкаливал, стрелка уже давно выехала за максимум и болталась где-то там, иногда подёргиваясь, а иногда замирая в томительном ожидании. Сейчас стрелка явно нервно колотится в такт Гениному сердцу, потому что Никита рядом, а ещё он бесстыдно пьян и грязно очарователен в этом своё пьянстве. Он затягивается сигаретой и выдыхает дым в, и без того, прокуренное пространство крохотной кухни. Гене сорвало крышу где-то пять минут назад, когда их ноги соприкоснулись под столом и друг бросил на него долгий влажный взгляд блестящих глаз. И вот сидят они так, едва касаясь тканями брюк где-то в полуметре от пола, пока вокруг кто-то что-то говорит, кто-то что-то обсуждает. Они сидят, придавленные огромным и невидимым весом некого знания, недоступного другим. Их секрет столь большой, что, кажется, может вытеснить всех этих людей из комнаты и заполнить всё вокруг, но его никто не замечает. И это заставляет Гену дышать чуть более рвано, чем обычно. — Блядь, да откройте это ебанное окно уже кто-нибудь, дышать нечем, — просит Курскеев, прекращая короткое существование сигареты в пепельнице, которая уже доверху заполнена такими же белыми солдатиками, что пали в бою за чужие лёгкие. В этот же момент его нога пододвигается на какой-то сантиметр, да так, что площадь соприкосновения увеличивается вдвое. Гена тяжело втягивает воздух, который кажется непривычно густым и чужеродным. — Колян, блядь, реально открой уже окно, — поддакивает Гена, пока его рука исчезает под столом. Когда ладонь сжимается где-то в районе колена, Никиту передёргивает, никто этого не замечает в духоте и угаре, но Гена шалостью остаётся доволен. Курскеев уже не так уверенно тянется за следующей сигаретой. — Мне дует, идите на хуй, — Колян глубокомысленно перекидывает сигарету из одного уголка рта в другой и крепко затягивается, даже не думая проникнуться просьбой окружающих. Рука тем временем скользит выше, заставляя Никиту сжать в руках ни в чём неповинную пачку красной Явы. — Бля, смотри, что нашла, — Эмелевская протягивает телефон с другого конца стола, чтобы показать что-то Никите. Ему приходится привстать и нависнуть над столом, а Гене это открывает новую возможность сжать внутреннюю сторону бедра. Рот Никиты широко распахивается, рождая на его лице выражение то ли крайнего удивления, то ли крайнего охуевания. — А это же я, блядь, — нервный смех вырывается из его рта со скрипучим звуком сдающих нервов. — Ага, ты на этом же самом месте год назад. Если пять минут назад крыша Гены отъехала в неизвестном направлении, то сейчас она вернулась и шандарахнула его по буйной головушке, потому что только так он может объяснить себе, что он творит. То, что он делает, вырывается за рамки разумного и граничит с полным безрассудством. Но от вида пятен, что раскрылись алыми цветами по шеи казаха, становится так жарко, что останавливаться нет сил. Оказывается, не только Геннадий у нас способен краснеть. Никита возвращает свой зад на прежнее место, а Гена и не думает останавливаться, пальцы уже скользят по шершавому шву куда-то выше. Сердце, кажется, стремится своими толчками пробить грудную клетку, подгоняемое адреналином. Гене лучше бы убрать руку, но ему слишком охуительно смешно и невероятно жарко, чтобы останавливаться на достигнутом. — Дай, я тебя сфоткаю, посмотришь, как ты изменился за год, — темные глаза Лемы вновь отрываются от экрана, а зоркий глазок камеры мобильного телефона уже направлен в сторону ошалевшего Курскеева. — Да ну на хуй, я ж в говно. Подушечки пальцев натыкаются на холод молнии. Голос Никиты на последнем слове становится чуть выше, чем обычно. — Ой, а тогда ты прям трезвый был, — продолжает уговаривать девушка. — Бля, не, хуёвая идея, — Никита опускает лицо вниз, прячась от назойливого взгляда линзы и чуть поворачивая лицо к соседу. Их взгляды пересекаются на долю секунды, почти неуловимое мгновение, но этого короткого срока Гене хватает, чтобы слегка сжать пальцы и насладиться видом расплывающихся по радужной оболочке зрачков казаха. Никита на медленном выдохе отпускает смятую пачку, что до этого момента смирно покоилась в его руке. Этой же рукой он прикрывает чуть розоватое лицо, прячась от назойливой Эмелевской, а вторая резко уходит под стол, где он перехватывает запястье Гены, сжимает так сильно, что второму становится больно. Но он этого даже не замечает, лишь замирает и отводит взгляд куда-то в сторону, надеясь, что их красные щёки незаметны в сумраке маленькой кухни. — Да давай. — Не, Лем, не хочу. Никита держит запястье мёртвой хваткой, Гена чувствует себя в капкане, кажется, что если дёрнется сейчас, то его собственная ладонь так и останется в руках мужчины. Но Никита и не отталкивает его, не убирает подальше от самой уязвимой части тела, а только сжимает и сжимает пальцы, доводя этим Гену до какой-то крайней степени исступления. Фарафонов слегка перебирает пальцами, почти осторожно, утыкаясь лицом в свободный кулак. Подушечками пальцев он чувствует как под плотной тканью джинсов всё твердеет, чувствует как там горячо, и от того у него захватывает дух. Длится это совсем недолго, почти сразу Курскеев скидывает с себя чужую конечность, не давая Гене толком насладиться моментом. — Ну, не хочешь, как хочешь, — убирает, наконец, телефон Лема. Никита же убирает руку от лица и поднимает голову так, что Гена во всей красе может рассмотреть розоватые щёки и шальной блеск в глазах. — Ой, бля, а там ещё выпить осталось? Курскеев встаёт, одёргивая ткань длинной футболки, и разворачивается спиной к остальным, а лицом к Гене, протискиваясь мимо него. На Фарафонова он не смотрит, а тому и не надо видеть лицо друга, чтобы понять, что тот чувствует. Потому что сам Гена сейчас старательно пытается восстановить если не сердцебиение, то хотя бы дыхание. Выходит неважно. Когда Никита покидает задымлённую кухню, Гена с каким-то странным ощущением смотрит на собственную освободившуюся руку, запястье которой всё ещё отдаёт тянущей болью, будто бы она ему больше не принадлежит. Потом медленно выдыхает и покидает кухню вслед за Никитой. — Ты куда, Ген? — доносится из-за спины голос Лемы. Курскеев ждёт его в коридоре, стоит, опираясь спиной на стену очень узкого прохода, из-за угла которого доносится шум пьянки. Брови сведены в очень недовольную гримасу. — Это чё сейчас было, Гена, блядь? — шипит он, как только дверь кухни захлопывается. — А чего? Фарафонов не дурак, он-то прекрасно понимает, как сильно только что облажался, также он понимает и то, что по этому поводу думает Никита. Но, признаться честно, сейчас ему совершенно насрать, потому что Никиту хочется, и не когда-нибудь там, а сейчас здесь. Вот вынь да положь. Поэтому вместо хоть каких-то объяснений он делает шаг навстречу. Никита отшатывается от него, словно тот собирается его ударить. Гене кажется это донельзя забавным, как большой страшный Алфавит трусит, словно мелкая сучка, и он ухмыляется. Лучше б он этого не делал, потому что «мелкая сучка» быстро вспоминает, что на самом-то деле она вовсе и не сучка, а здоровый бородатый казах, и Гена оказывается прижатым к стене. — Гена, блядь. — Чего? Очередное «чего» звучит очень жалобно и почти просяще, потому что, честное слово, он сейчас растечётся лужицей, прямо к ногам Курскеева. Сам Никита тоже замирает, потому что ну прижал ты его к стене, а дальше что? Целовать? Ебальник бить? — Иди к чёрту, Гена, блядь, — шипит он, пока за тонкой кухонной дверью разносится чей-то смех, а за углом коридора кто-то, громко матерясь, врубает на полную музыку. Гене сейчас очень интересно, насколько быстро можно преодолеть то крохотное расстояние между их лицами, он чувствует, как воздух вырывается из приоткрытого рта казаха и обдает красное лицо Фарафонова. Как быстро это происходит? И Гена растекается, но, собирая всю свою молодецкую волю в кулак, отталкивает от себя Никиту одной рукой, а второй открывает дверь туалета прямо за ним, проталкивая его внутрь. — Ты что творишь, уёбок тупой? — шепчет Курскеев, когда дверь за ними закрывается, и они оказываются запертыми в плену одного квадратного метра пространства, где компанию им составляет одинокий фаянсовый конь. — Серьёзно? — спрашивает он же, когда Гена обрубает путь отхода одним движением щеколды. — Заткнись, пожалуйста, — Фарафонов прижимается к нему и впивается губами куда-то в подбородок. Гена без понятия, что он собирается делать дальше. В голове не то чтобы планов нет, даже мыслей в этой чёртовой голове не осталось, только одно большое пульсирующее и мигающие ярко-красным цветом желание, сводящее с ума и застилающее всё остальное. — Ты что творишь, блядь? — снова этот дурацкий вопрос. Гене хочется заорать. Ты что не видишь, придурок? Расстёгиваю тебе штаны. Кажется, Никита тоже уже мало, что соображает, потому что очередное «что ты творишь?» он произносит уже куда-то в губы Фарафонову, прижимая его к стене. Гена закрывает глаза и растворяется, исчезает где-то между дешёвой плиткой и горячей грудью Курскеева, но застревает в его пьяном дыхании и влажных губах, оставаясь волею случая в этом мире. Руки не слушаются и соскальзывают с расстёгнутого ремня, повисая вдоль тела бессмысленными кусками мяса. Ладонь Никиты прижимается к холодной керамике где-то недалеко от левого уха обладателя седой чёлки, служа точкой опоры для нетрезвого тела мужчины. — Почему пьяный здесь я, а хуйню творишь ты? Генино «потому что» вырывается хриплым скрежетом и замирает несформировавшимся предложением где-то на середине выдоха, потому что борода уже колет где-то в районе шеи и ужасно мешает формулировать хоть какие-то словесные конструкции. Губы обхватывают мочку уха и опускаются ниже в ямку под скулой, окончательно выбивая из Геннадия остатки разума. Руки переплетаются какой-то странной вереницей. Две пары молний на ширинках скрежещут одновременно, две пары штанов приспускаются. Никита справляется одной рукой, Гена едва управляется трясущимися обеими. Тяжёлое дыхание сбивается раз от раза, обжигая восприимчивую кожу. Фарафонов, зажмурившись, словно слепой котёнок, постоянно ищет чужие губы, находит, целует жадно, кусает до боли, пока Никита не решит, что довольно, чтобы отстраниться и накрыть ими Генины скулы или щёки, подбородок или шею. Когда руки Гены добираются до заветной цели, и тёплая ладонь обхватывает член, Никита отстраняется, дыша как загнанный пёс. Воздух выходит из горла с едва слышным хрипом перед шумным вдохом. Фарафонов распахивает глаза, чтобы увидеть, как мужчина напротив запрокидывает голову назад, кусая губы в беззвучном стоне, пока рука в трусах водит вдоль члена, размазывая капли смазки. Курскеев резко поднимает голову, словно выныривая, и прижимается лбом к покрытому испариной пота лбу Гены. Его рука скользит по ткани боксеров, никуда не торопясь, пока Гена на инстинкте подаётся тазом вперёд. Фарафонову хочется начать умолять, тереться, просить и исходить влечением, выторговывая возможность удовлетворить переходящее все грани желание. Он снова зажмуривается, чувствуя каждый миллиметр, пройденный пальцами Курскеева, электрическими разрядами по всему телу, это долгое и томительное касание отзывается в нём лёгким трепетом восхищения. — Смотри на меня. Гена подчиняется и сталкивается с взглядом серых глаз, под которым он, блядь, натурально тает, как всякие томные дамочки в этих сопливых бульварных романах. Только тогда этот уёбок запускает руку под резинку трусов. Внутри черепной коробки Гены однозначно что-то взрывается, потому что только так он может объяснить этот невообразимый грохот в ушах, который смешивается с внешним шумом. Он продолжает слышать музыку, ритм которой пропитал хмельной воздух квартиры; продолжает слышать какофонию громких голосов, доносящихся из-за стены; продолжает слышать шаркающий смех Коляна, который стоит всего в двух метрах от них на кухне. Но всё это приглушает звук взрывающихся боеголовок у него в голове. Внезапно приходит абсолютно тупая мысль, что никто из присутствующих на этих пятидесяти квадратных метрах не подразумевает, что находится в шаговой доступности от двух дрочащих друг другу мужиков. От этого становится как-то жутко и хорошо одновременно. Когда ручку дёргают в первый раз, никто из этих двоих даже не обращает внимания, слишком увлеченные друг другом. Во второй раз Никита замирает, но успокаивается, как только слышит удаляющиеся шаги. В третий раз после пары настойчивых дёрганий несчастной ручки последовал ещё более настойчивый стук. — Эй, блядь, кто там застрял-то? Я ща в раковину нассу. Голос знакомый, до боли знакомый Гене. Колян ломится в дверь. А Колян — это пиздец. Здравый смысл Гены выходит из состояния комы, где находился последний час уж точно, оглядывает сложившуюся ситуацию и гордо заявляет, что Гена — дебил, который не додумался затащить Никиту хотя бы в ванну. Как теперь объяснять их внезапное желание провести время вдвоём там, где обычно предпочитают оставаться наедине с собой? Пока Колян ломится в дверь, а оглушённой паникой мозг пытается перебирать варианты, которых оказывается мало от слова нихуя, Фарафонов проклинает раздельные санузлы и старательно пытается не натолкнуться виноватым взглядом на находящегося на грани ярости Никиту. То, что тот зол, Гена ощущает почти физически. Никита натягивает собственные брюки и даже застёгивает ширинку обомлевшему товарищу. Дверь подозрительно трещит под натиском того самого, ну вы знаете. — Бля, может, она это… ну захлопнулась? — Она на щеколде, долбоёб, — доносится голос с кухни. Колян с новой силой начинает колошматить несчастный кусок ДСП. — Блядь, Колян, иди на хуй! — внезапно гаркает Никита, отчего Гена аж подпрыгивает на месте и поднимает испуганный взгляд на сосредоточенное лицо казаха. Никита на него не смотрит, он смотрит куда-то впереди себя, на бледно-голубой кафель и хмурит брови в бессильной злобе. — Алф, ты что ли? Ты там срёшь? Впусти, блядь, я на две секунды, поссу и оставлю тебя додрачивать на мамку Букера. Фарафонов забывает, как дышать. Он-то точно знает, что теперь Колян не отъебётся. Он скорее выломает дверь, чем оставит в покое, а не получится выломать — обоссыт. Курскеев глубоко вздыхает, медленно сжимая одной рукой ворот майки Гены, и шепчет сквозь зубы: «долбоёб», непонятно к кому обращаясь. — Что же ты тупой-то такой, а? С этими словами Никита резко открывает дверь, чуть не повалив Коляна, благо коридор узкий — только в стену вписывается. — Эй поаккуратнее…, а чего вы это? Курскеев молча отталкивает от себя Гену, который всё ещё находится в состоянии некоторого ахуя от происходящего, напоследок чуть не порвав ткань футболки, которую всё ещё сжимал в кулаке. Выходя из туалета, он задевает Коляна плечом и хлопает дверью на кухню. — Алф, блядь, ты чего? — пытается что-то сказать в след Колян, а потом оборачивается к Гене. — Всё в порядке, братан? Кажется, Алф перепил. Тут до Гены доходит, что именно увидел злоебучий Колян. Он увидел, как разъярённый пьяный Алфавит прижимает к стене перепуганного товарища. — Да всё нормально, мужик, — похлопывает его Геннадий по плечу, сдерживая какое-то безумное желание рассмеяться. До конца вечера Никита не выходит из кухни, мало пьёт и много курит, мало говорит и много огрызается. Колян от него шарахается, а Гена просто старается лишний раз не попадаться на глаза. Через пару часов всеобщее веселье начинает угасать. Самые трезвые разъезжаются по домам, менее стойкие подыскивают себе горизонтальные поверхности для сна, оставляя самым пропитым пьяные дискуссии на прокуренной кухне. Гена скучает рядом с сонным и ужратым в минуса Коляном, когда Курскеев покидает обитель курящих и заходит в комнату. — Ген. — Чего? — Пойдём, выйдем, поговорить надо. — Алф, слушай, ты охуенный чувак и всё такое, — вдруг оживает тот самый заебавший всех Коля, — но, если соберешься бить Гене ебальник, я за него пасть порву и моргалы выколю, понял? — Блядь, да никто никому ебальник бить не будет, поговорим и вернёмся, — бросает через плечо Фарафонов, поспешно выводя уже собиравшегося что-то сказать Никиту к выходу. Когда они выходят в обоссаный и прокуренный падик с потрясающим ароматом забившегося мусоропровода, Гена решается что-то сказать, но ему этого сделать не позволяют. — Поехали, блядь. — Куда? — Домой. Фарафонову хватает одного взгляда, чтобы понять простую истину: спорить сейчас — не вариант. *** В такси они едут молча, Никита ещё и демонстративно садится на переднее сиденье, хлопнув дверью так, что бедная жёлтая шкода чуть не отправляется к своему чешскому создателю на тот свет. Поднимаются в квартиру они тоже молча. Гену это молчание начинает раздражать ещё в лифте, когда он разглядывает недовольное лицо друга в разбитом зеркале. Колян, безусловно, тот ещё мудозвон, но беситься из-за этого полночи — это как-то слишком. Они молча проходят в съёмное жилище Фарафонова и молча стягивают с себя куртки. Когда Гена оглядывается на Курскеева в полумраке коридора, он наталкивается на не просто сердитый взгляд. Этим взглядом можно было испепелять целые цивилизации. А ему ведь казалось, что Никита в туалете был на грани ярости. Нихуя подобного, Геннадий. Тогда он выглядел просто слегка раздосадованным по сравнению с бешенством, что бурлит сейчас в глазах бородатого мужчины. — Алф, ты чего? Курскеев медленно вздыхает, по всей видимости, собирая остатки душевного равновесия воедино, и делает шаг навстречу, вставая впритык к ошалевшему Гене. — Гена, блядь, ты мне можешь объяснить одну вещь, ты совсем мудак? Становится ясно, что Колян здесь вообще ни при чём, безудержная ярость была направлена целиком и полностью на Фарафонова. Гене становится неуютно. Никита никогда на него не злился, злился рядом с ним или вместе с ним, но не на него. От вида рассерженного лица в паре сантиметров от собственной морды ему делается как-то жутковато-любопытно. — Чего? — в очередной раз за сегодняшнюю ночь протягивает Фарафонов. — Ты, блядь, понимаешь, что нас за этот вечер могли спалить раз двадцать по твоей инициативе, сука ты тупая? Никита не кричит, нет, говорит совершенно спокойно, размеренно и без любимой «каши» во рту. Только вот челюсти и губы так плотно сжаты, что ими сейчас самое угли в алмазы превращать. От этой идиотской по всем меркам ассоциации в собственной башке Гена ухмыляется. Опять. И опять очень зря. Потому что в этот раз его толкают с такой силой, что затылок очень неприятно встречается со стеной. Курскеев прижимает его локтём поперёк груди и на секунду Гене кажется, что ему сейчас врежут. Но даже сейчас он не верит, что Никита может сделать ему больно. Ведь как можно этого круглолицего болвана, пусть и с гримасой злобы на лице? Удар прилетает, только достаётся он стене в двух сантиметрах от Гениного лица. Курскеев шипит от боли и отстраняется. — Бля, Никит… Гена тянется поцеловать этого бешеного идиота, объяснить ему, что да, был не прав, но хули так нервничать-то? — Не трогай меня, блядь. Они некоторое время смотрят друг на друга, не отрываясь, пока Никита трясёт покалеченной частью тела, а Гена старается чуть ли не перестать дышать, чтобы не потревожить не на шутку разозлённого мужчину. Внезапно Курскеев щурится и пристально разглядывает Гену с головы до ног, потом берёт одной рукой за лицо и крепко сжимает, подбираясь ближе, рассматривает его внимательно-изучающе, будто хочет уловить в знакомом лице что-то новое, найти ответ на незаданный вопрос. От этого взгляда, от впившихся в щёки пальцев, которые больно сжимают скулы, Гене становится не по себе. По шее ползёт удушливый румянец, чтобы затем захватить в свои владения сначала щёки, а потом и всё лицо разом. — Ты ведь с этого прёшься, да, сучонок? На какое-то мгновение Гене кажется, что ему сейчас плюнут в лицо и оттолкнут в отвращении, словно погань какую-то. Потому что Никита-то прав, он действительно с этого прётся. От этой правоты становится так мерзко и стыдно, хочется возмутиться, начать всё отрицать, кричать что-то вроде: «нет, нет, я не такой». Только вот поздно, товарищ Геннадий, поздно всё отрицать, вас поймали с поличным, извольте жить с этим. Никита ещё раз окидывает взглядом перепуганный красный ебальник в собственной руке и наклоняется к самому уху: — Ещё раз такое вытворишь, я тебя так выебу, что ты не то, что сидеть не сможешь, а даже ходить, понял? Горячий шёпот вонзается Гене в висок острым шилом, касается там какой-то точки, отчего член в штанах сразу же каменеет, а рот наполняется вязкой слюной, как у собаки Павлова, не иначе. Вмиг желание скручивает все внутренности, заставляя в который раз за сутки терять обрывки самоуважения, а сердце рухнуть куда-то вниз живота. — Понял, я спрашиваю? — Да, — шепчет Фарафонов на выдохе. Злости в голосе он больше не слышит. Мужчина отстраняется и разворачивает его к себе спиной. — Никит, — звучит жалобно голос, обладатель которого уткнут лицом в стену. — Просто, блядь, заткнись на сегодня, — казах наклоняется и целует его в шею, под линией роста волос. «Заткнись, заткнись, заткнись», — шепчет он, утыкаясь носом куда-то под затылок, а потом снова горячо целует, царапая колючей бородой, выцеловывает каждый сантиметр, кусает, облизывает, оттягивая майку. Горячие ладони забираются под ткань, носятся по спине и животу, гладят, сжимают, ласкают кожу. Фарафонов только и может, что шумно дышать, прижимаясь к старым обоям лбом, наслаждаясь каждым прикосновением, чуть ли не дрожа всем телом. Резким движением его таз отодвигают от стены. Никита прижимается сзади, обнимая за талию, и кусает красное ухо: — Грёбаный извращенец. «Да, блядь, извращенец. И это ты со мной сделал, там, на ковре, превратил в озабоченного, текущего как последняя шлюха сучонка. Вот теперь и разбирайся с творением рук своих», — проносится в голове у Гены. Никита же почти нежно проводит горячими ладонями по соскам, спускается вдоль живота, расстёгивает джинсы и одним движением спускает их с трусами вместе почти до колен. Гена прикусывает губы до боли, лишь бы справиться как-то с этим огромным, несоизмеримым со всем остальным, желанием. Большая, чуть шершавая ладонь обхватывает член. В этот момент Гена давится воздухом и зажмуривает глаза, голым задом он чувствует чужой член под плотной тканью джинс и начинает натурально тереться, выгибаясь в спине, сгорая в исступление и стыде. — Никит, пожа… — Я, кажется, заткнуться к хуям попросил. Курскеев выпрямляется и отступает. Гена чувствует себя ребёнком, с которым дразнятся, что невероятно бесит, изо рта вылетает недовольный стон. — Жди тут и не оборачивайся, мне нравится, как ты выглядишь, — доносится голос сзади. Фарафонов хочет выразить своё недовольство, но вспоминает, что его же, блин, попросили заткнуться. Перед тем, как уйти, Никита сжимает голый зад и почти ласково чмокает куда-то в копчик. Секунды тянутся невероятно долго. Гена слышит, как Никита возится со шкафчиком в ванной, затем недовольный мявк кошки и щелчок замка туалета. Если бы не сводящее с ума желание, он бы даже умилился этому, но не сейчас. Сейчас он недовольно пыхтит, переминаясь с ноги на ногу. В определённый момент он почти решается разогнуться из неудобной позы и развернуться от остервеневшей ему стены. Действительно, какого хуя он должен слушаться перевозбуждённого и психованного Курскеева? Почти решается, но остаётся на месте, прижимаясь потным лбом к бездушной поверхности. «Грёбаный извращенец», — отдаётся голос Никиты в голове. Когда тот возвращается из своего импровизированного путешествия, Гена дёргается в попытке хотя бы обернуться, за что сразу же получает увесистый шлепок по заду. — Стоять, блядь. Ладонь так и остаётся на ягодице, сжимает её так сильно, что угроза про неспособность ходить не кажется такой уж абсурдной. Пока Гена переживает за сохранность своего мягкого места, вторая ладонь Никиты прочерчивает линию вдоль позвоночника и останавливается у шеи. — Ты че… — Блядь, Фарафонов, ты когда-нибудь затыкаешься? — шепчет себе под нос недовольный мужчина, обращаясь скорее к вселенной, чем к разговорчивому партнёру. Он наклоняется к нему и нежно, еле касаясь, прочерчивает пальцами линию ключиц и ямки между ними, затем поднимается вдоль шеи, задевая кадык, чтобы оттуда перескочить через подбородок к пересохшим губам, которые тут же обхватывают две первые фаланги. Губы-то у него пересохли, а вот во рту влажно-влажно от скопившейся слюны. Гена всасывает в себя пальцы, проводит между ними языком, прямо по тому месту, где обычно покоится сигаретный фильтр, замирает у подушечек пальцев, а затем берёт их в рот полностью. Когда он начинает посасывать горько-солёную кожу, сзади раздаётся хриплый полустон. Никита на секунду прижимается пахом сзади, заставляя Гену тихонечко всхлипнуть, потому как неймётся уже, сил нет терпеть. Он чуть ли не подёргивается, пока пальцы двигаются вдоль шершавого языка, задевая нёбо. Через некоторое время Никита освобождает его рот, напоследок мазнув слюной по красной щеке. Щёлкает крышка лубриканта. Скользкие пальцы ложатся между ягодиц, обводя колечко ануса, пока вторая рука обхватывает член. Гена сглатывает густую слюну, что ещё хранит вкус чужих ладоней и в очередной раз больно прикусывает губы, чтобы хоть как-то не сойти с ума. Когда первые фаланги сразу двух пальцев оказываются внутри, Гена снова всхлипывает. Всхлип оборачивается громким и протяжным стоном, когда в него резко входят оба пальца почти до основания, задевая простату. Он закрывает глаза и перед веками начинают плясать красные пятна под аккомпанемент взрывающихся боеголовок. — Бля… Гена не узнаёт собственный голос. Кажется, что он просто не может издавать такие жалобно-просящие звуки. Никита трахает его пальцами медленно, иногда разводя чуть в стороны, иногда сгибая внутри, пока вторая рука скользит по члену. Но Гене мало, чертовски мало. Потому что Никиту хочется, сейчас же, полностью и внутри, никак иначе. От этого желания натурально сводит все мышцы и выворачивает мозг наизнанку, опять хочется кричать и умолять, но вместо этого он прижимает потные ладони к обоям и сильнее сжимает глаза, тихо постанывая. Курскеев наклоняется и целует в спину, щекоча бородой и приговаривая: — Маленький, пиздливый, грязный извращуга. Гена бы, наверное, поспорил бы с первым утверждением, если бы слушал. Но сейчас в его голове проносится только: «выеби меня, выеби меня» и так по кругу, пока не срывается на язык и не формулируется вполне и звучное, и живое: — Выеби меня. Никита останавливается так резко, что Гена вздрагивает, руки исчезают с его тела. Внезапно он улавливает еле заметный шорох, целый миг требуется для узнавания, но потом сомнений не остаётся — с таким звуком ремень освобождается от джинсовых петель. Быстрая волна колких мурашек проносится по всему телу, голову, будто холодной водой обдали, а потом вновь бросает в жар. Он слышит, как расстёгивается ширинка, как вновь щёлкает крышка лубриканта, он слышит и тяжёлое сопение за спиной, но весь его разум сейчас сосредоточен на образе чёрного ремня в руках сзади стоящего. Кажется, он даже может его видеть: длинный, дешёвый ремень со стальной пряжкой в волосатых ручищах. Внутри всё замирает, он, быть может, забывает дышать время от времени, только сердце бешено колотится, разгоняя кровь по телу. — Открой рот. Гена слушается, не предпринимая в этот раз попыток что-нибудь выяснить. — Шире. Шире — так шире. Между зубов оказывается кусок чёрного кожзама, рот тут же заполняется слюной, язык упирается в неизведанную преграду. Ремень ложится между алыми губами, проходит по щекам, прижимает уши к голове и обвивается петлей чуть на загривке. Никита дёргает чёрный поводок, заставляя Гену задрать голову и распахнуть глаза. Из его рта врывается какой-то нечленораздельный звук, что заставляет мужчину сзади ухмыльнуться. — Вот так лучше, я считаю. Поцеловав напоследок затылок, он отстраняется, натягивая ремень. Гена в ответ изгибается, выставив вперёд подбородок. Никита входит в него резко и даже грубо, в такие моменты он в принципе терпением не отличался, но сейчас Гена уж точно не против. Когда бёдра впервые соприкасаются с его задом, из горла вырывается хриплый стон, который обрывается на высокой надрывной ноте, но из-за препятствия во рту он выходит сдавленно-томным. С каждым толчком ремень врезается в щёки и уголки губ, заставляя Гену хрипеть. Это не так больно, как он думал, или он просто ни черта не замечает, пока член продолжает двигаться в нём. Хуй его знает. Только боль почти незаметна, она смешивается с чем-то более сильным, чем-то обжигающе-опасным, прямо как тогда, на ковре. Возможно, именно она и не даёт потеряться где-то внутри этого огромного жаркого чувства, которое иногда пугает, а иногда восхищенно захватывает. Сейчас Гена точно не готов размышлять на эту тему, сейчас он застрял где-то между быстрыми толчками и тяжёлым дыханием Никиты, одна рука которого контролирует его, а вторая крепко сжимает бок, фиксируя на месте. Гена крепко сжимает зубами ремень, пока слюна копится во рту и свисает с подбородка, капая прямо на пол под ним. Кажется, только сегодня с ремнём во рту мужчина позволяет себе стонать в полную громкость, не страшась звуков собственного голоса. И это вызывает кривую усмешку у казаха и жёсткий шёпот сквозь зубы: «извращенец». Дыхание у него быстрое, хриплое, иногда срывающееся на стоны. Ебётся он сегодня действительно остервенело с какой-то непередаваемой отдачей, отчего у Гены ноги подкашиваются. Через некоторое время толчки становятся сильнее и жёстче, а вот хватка ошейника ослабевает, пока ремень и вовсе не выпадает из руки. Вместо ремня Никита хватается за талию партнёра обеими руками, сжимая изо всей силы. Гена же даже не сразу замечает, что его стонам больше ничего не мешает, а ремень повис на шее своеобразным галстуком. Курскеев внезапно замирает в нём и наклоняется, слегка двигаясь внутри и вновь натягивая ремень, который теперь превращается в удавку и перекрывает Гене кислород. Он замолкает с широко раскрытым ртом, лёгкие всё ещё надеются на поступление воздуха, хотя мозг уже чётко осознаёт, что произошло. А сам Гена сжимается до размеров точки, готовый взорваться в любую минуту, перед глазами темнеет, и он почти чувствует, что вот-вот этот самый чёртов взрыв произойдёт. Но его не происходит. С первыми же горячими каплями спермы на пояснице, кулак разжимается, и кислород поступает в лёгкие, пропуская вместе с ним внутрь очередную порцию неудовлетворения, желания. Хочется больше, хочется ещё и прямо сейчас. В голове у Геннадия всё грохочет, пылает и вертится в каком-то чумном танце, Никита что-то ему говорит, но тот не слышит, стараясь не упасть без поддержки. До дивана они доходят вместе. Курскеев заботливо избавляет их от одежды, потому как Гена явно на это просто не способен. Он целует покрасневшее потное лицо, ложится рядом, жмётся всем телом, поглаживая плечи, тихо что-то приговаривая. Его рука скользит вниз, касается всё ещё возбуждённого члена. От этого прикосновения Гену перетряхивает, как от удара током, тогда второй мужчина сам опускается, ютясь в неудобной позе на крохотном диване. Никита проводит языком от основания члена до самой уздечки, медленно, едва касаясь, но даже от этого касания Фарафонов сейчас готов почти закричать. Но ни на стоны, ни на крик сил не осталось, поэтому он лишь прикрывает глаза. — Ген, посмотри на меня. У него нет сил, он устал терпеть, но всё равно приподнимается в полусидячее положение. Почему этот чёртов казах даже с членом во рту заставляет его делать то, что ему вздумается? Меж тем «этот чёртов казах» обхватил губами головку, чтобы внутри вновь задеть уздечку и пропустить член глубже в рот, при этом неотрывно следя за Геной. От этого блядского взгляда Фарафонов натурально немеет, глупо распахнув рот. Не каждый день такое увидишь. Никита берёт глубже, чуть неумело, но уверенно, отчего изо рта Гены всё же вырывается длинное и протяжное: «блядь». В ответ этот хитрожопый казах, кажется, улыбается краешком губ, пока член скользит по внутренней поверхности щеки. Ну и кто из нас ещё извращенец, Алф? Гена кончает меньше чем через минуту, со вздохом опускаясь на диван. Во время оргазма его вновь всего передёргивает, но вслед за этим чувством приходит томительное удовольствие, граничущее с полным удовлетворением, освобождения от столько острого желания. Полная эйфория, которая продлится какое-то мгновение, может два, а потом вновь сменится на постоянное томительное желание. Датчик замер. Это, конечно же, не надолго. Гена знает. Потому что Никиту хотелось. Всегда.