За шторами

В комнате тёмно и тихо, окна от пола до потолка закрыты тёмно-синими шторами, пыльными и печальными, строгими. Ковёр своими мягкими ворсинками щекочет кожу, дыша ветхостью в самые губы. Лежать вот так посреди комнаты, раскинув ноги и руки звездой, крестом на могиле своего здравого смысла, и смотреть на лукавые янтарные всполохи в пустых бутылках из-под виски. Видеть вместо них чьё-то лицо, чужое, такое родное, заставляющее сердце биться призраком птицы в гнилой клетке рёбер. Он никогда не был хорошим мальчиком. Он никогда не был ровней брату. Брат всегда терпел его подле себя. Сейчас, наверное, его терпение кончилось. Оборвалось с хрустальным звоном, с привкусом горечи на языке, будто только что глотнул дорожного песка из-под колёс уезжающей машины. Наверное — ключевое слово. Подлинно неизвестно ничего. Иногда он задаётся вполне логичным вопросом: что с ним не так? Его прошлые пассии с ноткой истерики и перекошенными лицами отвечали что, мол, всё. Всё с ним не так. Друзья, знакомые старались игнорировать это. Легче жить, не замечая проблему, чем пытаться решать её. Иаков исчез из его жизни ещё до возраста подросткового кризиса и самокопания. И до сих пор Иоанн расценивал это за предательство. Рейчел любила его, не ясно какой любовью любила, но говорила честно, в глаза глядя, что ему пора перестать взрываться по каждому поводу и крушить всё подряд. «Гуляй по утрам, заведи кота или собаку, начни читать французских философов, а если они не пойдут, то никто не отменял лёгкие французские романы, ведь, как известно, все, кто читают французские романы, немного влюблены. Что-то из этого должно тебе помочь, поверь.» Иосиф тоже любил его. Или не любил. Он не знал точно, ведь старший брат всегда оставался вне его понимания. Все его детские поступки вызывали привязанность и обожание, в последнее время же старший будто замкнулся, вынашивая в себе какую-то тайну. Неясный, тихий, с постоянной уставшей улыбкой, он гладил его по голове, как щеночка, и говорил вкрадчиво: «У всех на этой земле есть свои тараканы, и ты не исключение. Не переживай из-за этого». Из всех перечисленных рядом были только Рейчел и Иосиф. И если первая всегда старается помочь, пусть и подстраивая всё под свой особый женский взгляд, то второй вызывает явное душевное смущение, заставляя Иоанна метаться из угла в угол в расстроенных чувствах, а тараканов — превращаться в тех самых поломанных мёртвых птиц, поющих под сердцем. Так было до двадцатого октября, что в календаре значилось двумя месяцами и шестью днями ранее. Календарь, к слову, был подарком Рейчел. По её словам, он был сделан на заказ у знакомой фирмы, где у неё работали знакомые, приятные живые люди. Над каждым месяцем печальными надгробием значится фотография с пейзажем. Горы, луга, леса, озёра. Напоминает юг Канады с цепочкой величественных озер и хмурых скал, навеивает апатичное настроение. Порой мужчине хочется закрыть глаза и очутиться там, в продуваемой всеми ветрами долине, на песчаном немного каменистом дне, под толщей тяжёлой душащей воды, во мху, утонуть в зелени, в запахе, в сырости. А потом он снова открывает глаза и видит серые в полумраке стены и тени под потолком. И тонет в скользком одиночестве. Он большой мальчик, но он не справляется. Под фотографиями читается какое-то глупое высказывание. Каждый раз Сид младший ожидает прочитать там «Земля тебе пухом», но натыкается на забитое «Перед горным утёсом ты понимаешь, насколько ничтожен и насколько ярко тебе нужно прожить эту жизнь» или что-то ещё из этого ряда, пресного, обидного. Двадцатого октября в девять часов утра Иосиф пришёл к нему в квартиру и сказал, что должен срочно уехать. На неделю, если все пройдёт гладко, на две, если плохо. Мол, ему нужно решить пару поставленных перед собой важных задач, и сейчас представился самый удобный случай.  Вмиг погрустневшего брата он обнял за плечи, чуть укачивая, как малого ребёнка, и нашептал на ухо, что всё с ним будет хорошо, ничего с ним произойти дурного не может. — Ты же знаешь, из каких передряг мне приходилось выбираться. А тут всего лишь поулыбаться красиво нужным людям и сказать правильное слово в правильный момент, и всё будет практически в моих руках. Наших руках, — он сжал чужие пальцы в своих чуть сильнее. — Ехать, правда, далеко, но это не страшно, верно? Я знаю, ты меня дождёшься. Это он сказал Иоанну и поспешно ушёл, тихо закрывая дверь. И никакого скрипа, хлопка, что крутились бы сломанной плёнкой перед ушами, доказывая, что что-то вообще было. С тех пор прошло уже больше двух месяцев. Около восьми недель, что в четыре раза больше крайнего указанного срока. И каждый день, каждую минуту сердце мужчины кровоточит все сильнее и сильнее. Нет, он не боится за брата. Он боится своего существования без брата. С самого детства они были рядом. Старший был его ангелом хранителем, учителем, его мечтой и идеалом, кем-то настолько неподдающимся критике и опровержению, кто перешёл со временем из статуса простого человека в статус божества, прекрасного, ослепляющего. Рядом с братом у него начинают чуть трястись руки и путаться мысли, дыхание учащается, а изнутри становится зябко и щекотно. Если бы он последовал словам Рейчел и почитал-таки французские романы, то решил бы непременно, что влюблён. Но является ли это той влюбленностью, о которой писали в своих чердачных комнатках в Париже, Лондоне, Берлине, Петербурге — да где угодно! — умные и не очень умные люди? Нет. Это болезненная привязанность, такая, будто Иоанн с Иосифом срослись телами, переплелись нервными окончанием, поделились мыслями. Но в том то и дело, что они никогда не были одним целым. И если старшего это никак видимо не задевает, то младший зверем кружит по своей одинокой квартирке, упиваясь болью от оставленных при рассоединении, которого, вроде как, никогда и не было, ран. Они были единственным, что ему надолго остаётся от брата. Единственным и, наверное, вечным в своем гнилостном нарастании у него в лёгких. Он не слышит, как открывается входная дверь. Не слышит, как кто-то танцующей беззвучной походкой направляется в гостиную, шурша при этом бумажными пакетами из супермаркета. Он вырвается из отрешённого состояния только тогда, когда справа слышится голос: — Да ты, похоже, совсем тут свалялся. Нельзя же так, — за этим следует смешок. Судя по тому, откуда говорят, нежданный гость также улёгся на ковер. Если прислушаться ещё и к ощущениям в теле, то можно понять, что чужой локоть утыкается ему в плечо. Неудобно. — Нам обоим сложно переживать столь долгое отсутствие Иосифа. Я и сама волнуюсь за него… — слышится вновь после долгой паузы. Голос Рейчел немного дрожжит, говорит она тихо и немного странно. Наверно, будь Иоанн сентиментальней и разговорчивей, то надрывался бы сейчас также, мелко передёргивая плечами и сводя брови к переносице. Он успел уже выучить Рейчел, её настроение, изменения в поведении, привычки, рефлексы. Он подмечает все это чисто интуитивно, не контролируя себя. Это может ему помочь в будущем, верно? —… Так что кончай так убиваться по этому поводу. Лучше иди погуляй и поешь нормально, — хихикает девушка и легонько толкает его в плечо. И она, и Сид старший такие заботливые и внимательные, что нежность и благодарность к ним перевешивает гнев, источаемый брюнетом каждый день. Это одновременно спасает его от тех затяжных депрессий, в которые он мог бы легко впасть благодаря затягивающей серости будних. Одновременно это делает его бесконечно слабым, безвольным, зависящим настолько, что если дорогим людям потребуется ранить его, то они одним неловким движением не только заденут, но и уничтожат мужчину. Иоанн поворачивает голову к собирающейся уже вставать Рейчел, оглядывая её, окруженную пыльным солнечным светом, струящимся из-за штор. Светлые волосы нимбом светятся вокруг головы, лицо, нежное, детское, прекрасное, расслабленно, но прозрачные глаза смотрят с волнением. Любить бы ему Рейчел, он был бы тогда счастлив. Но судьба напополам с сердцем решили сыграть с ним жесточайшую шутку. Видимо, боль, рябью пробежавшая по его до сих пор меланхоличному лицу, не укрылась от пытливого взгляда девушки. Ее лицо вмиг становится серьёзным, брови хмурятся. — Все настолько плохо, — то ли спрашивает, то ли констатирует она. Поднимается с ковра и проходит в маленькую кухню, огороженную лишь книжным полками. Где-то уже вдалеке от брюнета хлопает дверца холодильника, слышатся слаборазличимые ругательства. Рейчел рассержена? Раздосадована, разочарована? Навряд ли. Сид младший не может сейчас точно определить её эмоции, но ничего резко отрицательного там вроде как нет. Но, наоборот, обрадована ли та? Тоже нет. Она не глупая, чтобы радоваться такой привязанности, видя то, как человек тихо тонет в своей безысходности, как в озере. Она вообще не глупая. Не станет счастливиться или печалиться, не станет лезть в чужие дела, не в свои проблемы. Не станет перебарщивать с сочувствием, жалостью. Она даже слишком умная, и теперь Иоанн в полной мере понимает, почему именно Рейчел Иосиф удерживает подле себя. Она может стать ценным союзником, действенным серьёзным оружием на пути к достижению цели. Цели, которую перед собой поставил старший и к которой он стремится уже на протяжении двух месяцев. В сердце снова противно щемит. В реальность возвращает звон стекла и шорох мусорных пакетов. Похоже, Рейч избавилась от всех тех запасов алкоголя, что хранились в его квартире. На возмущение сил нет, поэтому мужчина просто открывает глаза и, смотря на обычно белый, а сейчас залитый тенями и фантомными всполохами уставшего сознания потолок, говорит: — И кто тебе позволил распоряжаться моими вещами в моем доме? — Не поверишь, но твой братец. Поскольку он поспешно уезжал, то попросил меня приглядывать за тобой, зная то, что ты можешь с собой сделать в порыве печальных чувств. Можешь записать это в список доводов по теме «почему мне не стоит думать, что меня все бросили и все ненавидят», — девушка уверенно фыркает и снова гремит чем-то на кухне. — И ты пришла только спустя шестьдесят дней, верно? Исполнительно. Ну или пахнет обманом. Как думаешь, к чему мне склониться? — кисло ухмыляется брюнет, все еще терзая взглядом потолок. Ему противно. Ему кажется, что Рейчел врёт. По крайней мере, для того, чтобы думать наоборот, ему не хватает оснований. Блондинка тоже является для него загадкой в некоторых аспектах, загадкой, пуще исчезновения родственника. — Склоняйся к тому, что я была занята. Очень, — в голосе слышится лёгкое смятение. Будто Иоанн почти поймал её, но выбраться всё же удается. — И чем же? — пауза затягивается. Он может услышать машины и лёгкий стук дождя за окнами, шелест листвы, писк тишины и дыхание, своё и чужое. Приходится с сожалением отступить, — Видимо, неважно. Ну и ладно, мне не интересны твои похождения. — Когда-то давно меня предупреждали, что ты будешь сложным. Не устаю находить этому подтверждения, — шёпотом отвечает девушка, а потом продолжает со снова приобретённой жизнерадостностью, — Слушай, я тебе сейчас быстро приготовлю чего-нибудь и суну в холодильник, окей? Сможешь же разогреть? И ещё порублю овощей и прочей зелени, съешь перед прогулкой. А то не обижайся конечно, но ты сейчас и сам на овощ похож. На брокколи… Или капусту? В общем, что-то сморщенное и скрюченное… — Прогулка? — цепляется мужчина за опорные слова, проскальзывающие в непрерывном щебетании знакомой. — А? Да. Я решила сводить тебя куда-нибудь, а то ты совсем ссохся. И не пробуй спорить со мной, я тебя всё равно перебодаю. *** Через час они выходят из трехэтажного дома, разместившегося в небольшом уютном районе на окраине города у реки. Почти всё засажено деревьями и кустарникамии, покрыто тонким слоем колючей свежей травы, от которой после недавней мороси пахнет совершенно особенно и чудесно. Мимо проезжают велосипедисты, пробегают люди, недавно освободившиеся от своей офисной рутины. На площадке в саду копаются дети; они смеются, строят замки из песка и бегают до скамеек, рассказывая своим мамам какие-то совершенно не важные, но такие очаровательные новости. Рейчел смотрит на всё это с присущей большинству девушек радостью и восторженностью, Иоанн же не видит сейчас ничего. Он ослеплён дневными солнечным светом и осознанием своей нездоровой печали. Он пугает сам себя — его реакция кажется ему такой странной — и понимает, что ему от этого никуда не убежать. Это всё сложнее и заложено столь глубоко, что никакая Рейч, милая, белокурая Рейч, не может до туда дотянуться. Они останавливаются на набережной и смотрят на черно-синюю воду. Она рябит и переплетается сама с собой своими ртутными чешуистыми боками. Здесь от чего-то тихо и безлюдно, поэтому можно перестать прятать взгляд, верно? Мужчина поджимает губы и косится на стоящую рядом блондинку. Она стоит с закрытыми глазами и раскинутыми руками, ветер перебирает её пряди. Наверное, её стоит любить. Участливость, доброжелательность, знание меры — любой бы побился за право назвать ее своей половинкой, и, стоя здесь, брюнет искренне удивляется своей отстранённости. Внезапно девушка оборачивается и крепко обнимает его, утыкаясь носом в шею. Иоанн чувствует её тёплое дыхание на коже и приобнимает девушку в ответ, вновь оборачиваясь к спокойным водам реки. — Просто знай, что я всегда рада помочь. Главное — не бойся попросить, — шепчет светловолосая, и брюнет невольно гладит её по голове. Ну не вызывает она у него ничего большего, чем печальную взрослую нежность. Неужели она не понимает, что он никогда никого ни о чём не просит? Понимает, наверное. И что же сейчас делает? Играет святую Терезу? *** С этого момента проходит неделя и три дня. Иоанн до сих пор растягивает приготовленные Рейчел плов и лазанью, добавляя в рацион магазинные разморозки. Но сейчас он хотя бы не чувствует себя настолько плохо. Иногда даже выбирается погулять или сбегать до магазина: продуктового или книжного. Недавно сдал заказчику из большого журнала о технике статью, успел в день до дедлайна. В ответе ему сухо пообещали, что правки редактора будут невелики и не повлияют на смысл, а деньги вышлют в течение суток, что, однозначно, радует. Мужчина, пожалуй, потихоньку оживает, но это одновременно и терзает его. Он испытывает совесть, поскольку не может быть счастливым без брата. Брат. Продолжает отравлять его жизнь. Медленно, но верно, совсем этого, наверное, не подозревая. Намеренно он так никогда не поступит, так что знай он сейчас, каково младшему, то, наверное, тут же приехал бы. Но, сколь сильна не была бы связь между родственниками, дальше дурного предчувствия никогда ничего не уходит. Брюнет стоит у окна и смотрит на садящееся солнце. Оно сладким бархатом течёт по зеркальным стенам домов, капает сквозь листву деревьев и киноварью собирается на электрических проводах. Этот мир умеет быть чертовски красивым, завораживающим. В нём хочется увязнуть подобно мухе в смоле, чтобы стать потом драгоценнейшим украшением, мечтой, наваждением всякого, кто посмотрит. Как-то раз Иосиф сказал ему, что он уже является бесценным подарком. Без помощи золота, ленивого блеска и банковских чеков он уже стал путеводной звездой в жизни брата, стал тем, за кого тот будет сражаться, кем будет дорожить до самого последнего вдоха. Они были тогда детьми, бросающими слова на ветер. Но старший всегда говорил ему правду, говорил от чистого доброго мальчишеского сердца. После такого старший обнимал его неловко, потом отстранял от себя и подолгу смотрел в глаза. «Ты вырастешь сильным. Одним из самых сильных людей, которых я буду знать. Я горжусь тобой уже сейчас, брат.» Его детское сознание не могло понять эти слова, но оно накапливало в себе всё это: всю эту поддержку, тёплые руки, надежную спину, любящие взгляды, поцелуи в лоб и бесконечно добрые слова. Накапливало и превращало сначала в восхищение, потом в зависимость. И Иоанн стал будто наркоманом, гонющимся за дозой ласки. Это пугает и возбуждает в равних степенях. От чего-то мальчику всегда нравилось быть неправильным. Мужчина отходит к столу, включая старенькое радио и подхватывая ноутбук. Если в голову лезут дурные мысли — займи её чем-то другим! Радио включается на музыкальной станции, проигрывая блок рекламы. Брюнет морщится и пробегает пальцами по клавиатуре, чисто на пробу. Открывает пустой файл и печатает первые слова статьи. Первые слова это вообще всегда самое сложное. Стоит одолеть буквально пару фраз и дальше всё идет легко и приятно. За работой он может скоротать вечер и, может быть, даже часть ночи. Зато если сдаст и получит деньги пораньше, то сможет побаловать себя и выбраться в кино или кафе. Девушка в приёмнике в последний раз повторила номер какой-то там фирмы, в которую обязательно стоит позвонить. Дальше диктор приятным голосом объявил начало часового марофона и на душе стало легче. Слушать текст гораздо приятней, когда его поют. Ты просто не концентрируешься на словах, ныряя при этом в мелодию, как в пруд: тёплый, холодный, мелкий, бездонный — всё зависит от настроения. Первые композиции — блёклые, никакие. Они не запоминаются, не волнуют ничего внутри. Зато дальше начинается внезапно одна из самых любимых песен мужчины. Под гитарные переборы он закрывает глаза и вспоминает то, как они пели это на пару с Иосифом на прощальном костре в лагере. Это было первое и единственное лето, когда их туда отпустили. Старший раздобыл где-то гитару и, пробегаясь пальцами по струнам, подбирал аккорды, желая попасть в оригинальную мелодию как можно точнее. Дома они вместе заслушивали альбом исполнителя чуть ли не до дыр. Текст тогда вспомнился сразу; обрывки строк улетали в синее синее небо вместе с горящими искрами и тихими разговорами. Вечер прошёл по-особенному, и тогда мальчик загадал, чтобы родители никогда больше не поднимали руку ни на него, ни на его брата. Той же осенью он сломал ногу, когда пьяная мать столкнула его с лестницы. Иосиф бросился поднимать его, за что заработал глубокую ссадину на виске. «Раз ты касаешься такой грязи, как твой брат, то не есть ли ты такая же грязь?» В тот вечер они закрылись в детской. Русый баюкал его в своих объятьях, что-то нежно напевая. — Хорошо, что не шея и не позвоночник, — смеялся он тогда, и младший смеялся вместе с ним потому, что если улыбается старший, то все хорошо, беда обошла их стороной. Брюнет в конце осмелился-таки поцеловать брата в раненный висок, на что тот улыбнулся растерянно, и была в той улыбке щемящая нежность, которая льётся уже через край. Ночью у Иоанна начался жар, нога опухла. Пока родители спали, Иосиф спустился в гостиную и вызвал скорую. — Разбуди меня, когда сентябрь подойдет к концу… — мужчина пропел последнюю строчку вместе с исполнителем и хлопнул крышкой тут же погасшего компьютера. Сегодня поработать не получится — не осталось никакого желания. Не отрывая взгляда от окна, за которым в конец потемнело и за которым уже виднеются только блёклые фонари, он нахмурился. Пора задёрнуть шторы, а то становится неуютно, будто оказался единственным в кругу света. Мягкая плотная ткань податливо проглатывает улицу, не оставив и косточек. Он замирает, заглядывая в тонкую щель между полотном и видя там только холодную бездну. Улыбается удивлённо своей глупости и спрашивает у тишины, прерываемой аккордами новой никому не нужной песни: — И где тебя носит, брат?.. Тишина не должна ему ответить. Она, подобно лучшей собутыльнице, должна понимающе промолчать, со смирением пережидая новый виток отрицания. Чего только тишина не слышала в этой квартире. Но на этот раз тишина, видимо, решает поменять правила обычной игры и спутать карты противника, говоря удивительно ровным голосом: — Я здесь, я вернулся. Дрожь пробегает по всему телу мужчины. Это говорит с ним его воображение. Такое случалось уже несколько раз, когда на душе становилось окончательно плохо и спасение находилось лишь на дне бутылки. Сейчас он, правда, не пил, но кто знает. Стресс, недосып, голод. Все они творят чудеса, чудеса ужасающие, сводящие с ума своей правдивостью. — Ты не веришь? Ты боишься меня? Обернись, я здесь. Костяшки пальцев белеют, когда Иоанн сжимает кулаки. Он не собирается сейчас драться, кидаться на стены, но этот голос… Слишком больно слышать его. — Ты боишься? — повторяют сзади вкрадчиво, тихо. — Да, — отвечает младший честно. Ему страшно. Очень. — Чего ты боишься? — Того, что когда я обернусь, там никого не окажется. Я не хочу ломаться. Ещё раз. — Я говорил тебе две вещи, Иоанн. Во-первых, я тебя никогда не брошу, я всегда буду рядом. Во-вторых, ты на самом деле очень сильный и смелый, но ты душишь в себе это, оставаясь маленьким испуганным мальчиком, коим никогда и не являлся. Ты всегда боролся, всегда верил. Иначе бы мы тут с тобой не стояли, — голос за спиной стихает, и брюнет готов поклясться, что слышит едва различимые шаги. За спиной раздаётся такой знакомый шёпот, — Просто обернись. И он оборачивается. — Как? — это первое, что вырывается из его лёгких вместе с глубоким выдохом. Перед ним стоит старший, настоящий и живой, в светлой рубашке и идеально выглаженных брюках. — Что «как»? — смеётся тот легко и красиво, передергивая плечами. Тому весело, а брюнету сейчас странно. Что-то внутри напрягается с каждой секундой все больше и больше, грозясь вырваться наружу. — В дом вошёл как? — спрашивает он просто для того, чтобы как-то занять неловкую паузу. Ему сейчас глубоко плевать как, зачем и когда. — Ты же сам мне выдавал копию ключей. Неужели не помнишь? — улыбается русый и потом наклоняет чуть голову, ловя рассеянный взгляд голубых — как и у него самого — глаз, — Тебя что-то тревожит? — Да, — младший фокусируется на лице напротив, — Хочу тебе врезать. Сейчас. — Пожалуйста, — старший в приглашающем жесте раскидывает руки, подставляясь под удар. Жертвует собой ради него. Как и всегда. Иоанн поднимает руки и тянется к брату, но не для того, чтобы причинить боль. Он просто обвивает чужую шею, прижимается к такому любимому телу и припадает губами к чужому рту. Через долю секунды ему отвечают, кладя тёплые ладони на талию. Они как два потерянных и заново найденных кусочка паззла, составляющие из себя одно целое. Он отрывается от таких родных мягких губ, прижимается щекой к чужой, колкой. — Ты вернулся… — шепчет он и закрывает глаза, чувствует, как старший в своей манере начинает укачивать его в своих объятьях. Слышит как через пелену ласковое «не плачь». Он плачет? Неважно. Главное то, что Иосиф вернулся. Теперь всё будет хорошо.