Поезд медленно скользил вдоль леса. Редкие тусклые фонари не разгоняли темноту, а скорее даже делали ее более густой, непроницаемой, и потому деревья и свободное пространство между ними казались единым целым — нельзя было отделить одно от другого. Изредка то там, то тут на краткое мгновение вспыхивали огоньки, всегда попарно, из чего Крис заключил, что это были чьи-то глаза.
Стук колес наполнял воздух, заставляя настороженно вслушиваться в звуки вокруг. Несмотря на все старания, ничего постороннего не было слышно. Это одновременно радовало и тревожило. Крис смотрел в окно: на фоне темноты, в которой прятался лес, плыло его размытое лицо. В какой-то момент ему показалось, что он слышит чьи-то легкие шаги. Но, оглянувшись, Крис никого не заметил.
Подышав на стекло, он вывел на нем заглавную букву К, немного подумав, пририсовал завитушки, потом еще и еще, так что буква теперь напоминала сильно разросшийся куст. Впрочем, вскоре Крис отошел в сторону, и рисунок быстро исчез. При желании можно было бы вернуть его, снова подышав на стекло.
Тем временем поезд начал набирать скорость. Вагон покачивало из стороны в сторону, но Крис, казалось, совершенно не замечал этого. Он прикрыл глаза, словно пытаясь всмотреться куда-то внутрь себя. Его хмурое сосредоточенное лицо было полностью неподвижно, только губы едва заметно шевелились, как будто шептали молитву или последнее проклятие.
Если бы кто-нибудь сейчас очутился рядом с Крисом, то, поднеся к его губам ухо, он бы услышал тихое почти неразличимое бормотание — перечисление чисел. А если бы этот кто-то умел читать по губам, то он бы подумал, что Крис пытается заснуть, считая, например, овец, — и ошибся бы. Хотя с зажмуренными глазами и нельзя было увидеть, что огоньков за окном становилось все больше и что большинство из них, вспыхнув однажды, больше не гасло, похоже, Крису каким-то образом удалось это сделать. Новое число (вернее, пару чисел) он каждый раз произносил именно тогда, когда темноту озаряла очередная двойная вспышка света.
Но вот что было странно: эти маленькие огоньки при всей своей яркости совершенно не разгоняли заоконный мрак, на фоне которого невозможно было даже различить силуэты отдельных деревьев. Да никто бы и не смог с уверенностью сказать, что поезд едет мимо леса. Никто, кроме Криса, который это просто знал.
Впрочем, в этом поезде, кроме Криса, никогда никого и не было. По крайней мере, насколько он мог помнить. А помнил он не так уж много. Поезд был его домом, его миром, его жизнью. Ни одно окно в вагоне не открывалось, двери были намертво заперты, так что выйти или попасть в соседние вагоны Крису ни разу не удалось. Снаружи поезд всегда окружала темнота, изредка проносились тусклые фонари, сверкали, вспыхивая, и снова гасли чьи-то глаза-огоньки.
Некоторые воспоминания Крис относил ко времени «до». До чего именно — сказать он не мог, но подозревал, что до его попадания в это место. Иногда ему казалось, что поезд является поездом только изнутри. Неприятная мысль не давала Крису успокоиться, даже когда он смирился с тем, что не может выйти наружу или прогуляться по вагонам. Кроме того, не получалось попасть и в купе. Только коридор оставался в полном его распоряжении.
Было душно. Крис открыл глаза. Предчувствие неотвратимо надвигающихся перемен сжало его сердце. Поезд мчался сквозь темноту, быстрый перестук колес казался каким-то тайным шифром, песней бесконечной дороги — только Крис так и не научился разбирать ее слова. Огоньки за окном сложились на миг в огромную букву К, перемешались, обрисовав чье-то, похоже, женское лицо, запрокинутое наверх, и тут же погасли, так что он не был уверен, не почудилось ли ему.
Отвернувшись, Крис уселся на пол, спиной прижавшись к стене под окном. Если бы кто-нибудь посмотрел на окна проносящегося поезда, он бы, возможно, успел заметить макушку Криса. В такт колесам в груди стучало сердце. Когда оба звука слились воедино и стали неотличимы друг от друга, Крис снова закрыл глаза. В темноте, притаившейся под веками, всплыло чужое лицо. Из-за мерцания образовывавших его огоньков казалось, что губы незнакомки слегка шевелятся. Потом осталась только темнота. Если Крису что-то и снилось, то он ничего не запомнил.
***
Шумела вода, разлетались в стороны брызги белой пены. Инка мыла посуду, напевая песенку о поездах. Вечером самое время заняться уборкой, считала она. Закончив, Инка вытерла руки и посмотрела в окно. Лес, окружавший дом, поглотила темнота. Совсем рядом лежала заброшенная железная дорога, по которой давным-давно не ходили поезда. Сейчас ее не было видно, но Инка и так знала, куда надо смотреть. И через несколько минут, когда ее глаза привыкли к темноте, она смогла различить силуэты деревьев, а чуть левее, где было пустое пространство, кое-где скрытые темными пятнами травы две узкие полосы. Впрочем, то там, то тут росли уже невысокие тонкие деревца. Лес наступал медленно, но неотвратимо.
Инка никогда не запирала дверь в дом. Поблизости не было ни деревень, ни городов, звери обычно избегали заброшенную дорогу, случайные путники сюда не заходили. По правде говоря, Инка уже и не помнила, когда последний раз видела людей. Покинуть это место она не могла.
Инка ждала. Не надеясь и не отчаиваясь, не пускаясь в долгие занудные размышления «а что, если», она просто ждала, непоколебимо уверенная в том, что рано или поздно сбываются любые ожидания. Дом, в котором она жила, принадлежал станционному смотрителю еще в ту пору, когда по железной дороге каждый день ходили поезда. Инка помнила о нем все, кроме имени и того, как он выглядит.
Однажды — это была ночь, полная звезд и ветра — смотритель вышел наружу, оставив распахнутой дверь, вдохнул свежий холодный воздух, запрокинул голову в небо и тихим голосом позвал:
— Инка…
Она услышала (всегда и везде слышала его голос и знала, что и как он делает — пока он не ушел) и тоже вышла из дома. Смотритель по-прежнему смотрел на небо. За их спинами светилось три желтых окошка. А ночь жила своей собственной жизнью, и ей не было дела до чужих тревог и предчувствий.
— Инка, — повторил смотритель, так и не обернувшись к ней, — время…
Он не договорил, и не произнесенный вслух конец фразы завис в воздухе, как паутинка осенью. Этого было достаточно. Инка все поняла уже по тому, как он произнес ее имя: безнадежно и точно — так щелкают, смыкаясь, ножницы.
После ухода смотрителя по железной дороге не прошел ни один поезд. Ржавели рельсы, гнили шпалы, травы по весне укутывали полотно яркой зеленью, звери обходили стороной это место, сверху не пролетали птицы. Инка упрямо ждала, никогда не выключала в доме свет, не запирала дверь. Время от времени, чаще по ночам, она прислушивалась к миру за стенами: не раздастся ли гул, предвещающий появление поезда, не застучат ли, весело и вместе с тем тревожно, колеса, не донесется ли из леса до боли знакомый голос.
Постепенно лицо, облик смотрителя стерлись из памяти Инки. Остались слова, песни, которые он придумывал, когда долго не было поезда, жесты, быстрые нервные движения, теплое и родное «брат», ожидание возможности сказать «Здравствуй» и обнять.
Инка вышла из дома. Звездное небо падало на землю и все никак не могло упасть. В кронах деревьев шумел ветер. По железной дороге летел шелест трав. Инка тихонько запела, и слова песни проникли в лес, где их подхватила ночь и унесла далеко-далеко от дома.
Лес притаился за плечом,
Сквозь темноту с одной свечой
Идти опасно, говорили мне.
Чужие сны зовут меня,
Но на исходе ночи я
Вернусь домой — туда, где свет в окне.
Не ходят больше поезда,
Но ты еще не опоздал,
И время есть переиграть судьбу.
Кому, как не тебе, решать,
Куда ведет твоя душа,
Пожалуйста, дорогу не забудь.
Так сколько лет еще мне ждать?
Сгорает старая тетрадь,
Чтобы развеять темноту и страх.
Но в ней хранились имена,
Теперь мне память не верна.
Я забываю о других мирах.
Я сплю и вижу твои сны,
В которых потерялся ты.
Пусть я не знаю, как тебя найти,
Я буду ждать — и ты придешь,
Дверь заскрипит, когда войдешь
(И будут стрелки на часах к шести)
.
Когда Инка замолчала, небо на востоке чуть посветлело. Где-то, не совсем в этой реальности и в этом времени, по заросшим травой рельсам бежал к разрастающейся границе ночи и утра призрачный поезд.
