Термидор

«Я презираю прах, из которого создан… Это несчастное тело можно терзать и убить. Но никому не дано лишить меня иной, независимой жизни, что обеспечена мне в веках и на небесах…» — Я изучал ваши речи. Вы руководили мной. Франция уже несколько лет была охвачена огнём революции, который пожирал её же детей. Часы мерно тикали, отмеряя шаг за шагом час. Час же тянулся невероятно долго, растягивался как змея. Жаркие лучи солнца пробивались через бледное стекло. За окном цвели маки — за цветами надо было следить, жара была слишком изнуряющей, поэтому если цветы сейчас стояли бы в комнате, с них бы сыпались лепестки. Но цветов не было. Насаженные на штыки головы. Через несколько часов его голова тоже слетит с плеч Антуану чуть больше двадцати. У Антуана за плечами двадцать с лишним лет жизни в провинции, но он уже настолько опытен, настолько зрел, что это пугает. Вещи, которые он говорит всходя на трибуну — восхищают. Он смотрит на своё отечество, сгибающееся под гнётом тирании. И его слушают. В свои двадцать пять Сен-Жюст — самый молодой в конвенте. Ему верит Максимилиан. Потому что Максимилиан слаб. Он умрёт и будет жить вечно, потому что того требует его мечта, для которой он живёт. Мечта, что никогда не осуществится. А нужно жить умирая. Это иное. Это самопожертвование, которое он избрал. Сен-Жюст сам выбрал этот путь. И он готов пойти по нему до конца. Мысль эта сковывала. А ведь они просто хотели счастья для своего несчастного народа. Элеонора смотрела на него с недоверием и лёгким испугом, комкая ткань на платье. — Уходите, прошу вас. Он болен. — Элеонора, вы должны меня выслушать. Он умрёт скорее не из-за телесного недуга а скоро всё может окончиться. И я прошу вас… — Я понимаю! Максим верит вам, а вы… если он отправится в Комитет, вы станете его убийцей! — Элеонора осеклась, будто испугавшись своих слов и побледнев. В этот момент Сен-Жюст казался ей хищником, готовым проглотить её. Но он вовсе не допускал этой мысли. Его тёмные глаза застыли глядя на её испуганное лицо. Антуан ненавидел эту обстановку. — Антуан? Это ты? Входи. На его лбу блестел пот, глаза окаменело смотрели куда-то вдаль. — Это абсурдно, Максим. — немного помолчав добавил Сен-Жюст. Робеспьер промолчал. Затем добавил: — Моё желание смерти? Сен-Жюст стиснул зубы, смотря на него и отрезал: — Перестань. Ты размякаешь. Есть люди, у которых нет тёплого дома и одеяла. Я видел этих людей, ты знаешь. Ты становишься совсем. — он осёкся. — Ты прав, Антуан. Я веду себя как эгоист. — он слабо улыбнулся и как-то странно покачал головой, смотря в стену напротив тем взглядом, которым смотрят мертвецы. Оба молчат. Сен-Жюст осторожно, дрожащей рукой касается руки его. Осталось немного. — Антуан. — он делает паузу. Затем произносит: — Не надо. — Максим, я могу остаться. — Нет, ты нужен в Комитете и Конвенте. — Потом, немного помолчав добавил: — До свидания. Ступай. Робеспьер знал. Знал с самого начала. Вспоминая всё то, что он не успел сделать, Робеспьер ощущает тягучую, животную тоску. Тоску по тому, что он чувствовал, что не сделал. Он переводит взгляд на болезненно-бледное лицо Антуана и не может ничего сказать. Теперь они — открытые книги. Он закрывает глаза и представляет, что бы мог сказать ему. Его губы ни издали ни одного звука. Революция оледенела. Республика мертва. Ничего не спасти. Они мечтали о славе, благополучии, но в отместку получили жадность, гнев и смерть. Запах смерти. Были ли все жертвы бесполезны первоначально? Элеонора, очаровательная Элеонора Дюпле улыбалась и сказала: — Красивый закат. Завтра будет замечательный день. Цвет неба — маково-алый. Небо в огне. Небо сгорает. — Сила обстоятельств. Сила обстоятельств движет нами… «Я хочу открыть своё сердце Конвенту.» Сен-Жюст восходит на трибуну и его правильное лицо выглядит уставшим, бледным и поразительно старым. В зале тишина. — Я не принадлежу ни к одной фракции. Я низвергну их все. Его взгляд устремился к «Горе». Робеспьер лишь покачал головой. В руке он сжал доклад — бумага помялась. Лёгкий и стремительный взмах шпаги — алые лепестки летят на землю, орошая собой дорогу. Вот уже лепестки лежат на дорожке истекая кровью, а их на виду у всех толпа разъярённых мнёт под тяжёлыми сапогами. Прорезями желтеет сурепка — её яркие лепестки режут глаза. Золотая трава прибивается к земле. Быть может, эти цветы мог кто-то сорвать и продать. Сапог придавливает лепесток к грубой почве и сминает. — Я требую слова! — Робеспьер кидался поочерёдно то в одну, то в другую сторону. Как в обезумевшем сне проносились события мимо Сен-Жюста. Кровь глухо шумела в ушах. Тальен взмахивает кинжалом, переданным ему возлюбленной. — Мы, республиканцы, будем с мужеством и честью обвинять тирана перед всем французским народом! Сен-Жюст почувствовал себя внезапно беспомощным, слегка отрешённым, внутри всё скрутило. Как нелепо. Но на лице его застыла каменная маска. — Разбойники, разбойники! — кричал Робеспьер. Его близорукие зелёные глаза под круглыми очками метались, как у загнанного животного и в их уголках собирались слёзы. — Настало царство разбойников! Все иные были мертвы. — Кровь Дантона душит тебя! Галёрка вскакивала с мест, в ожидании новой крови. Иного выбора у них не было. Иной жизни им не дано. Сен-Жюст уцепился за короткую мысль, пронёсшуюся у него в голове: верить больше не во что. Больше он не проронит ни слова. Пришло время для развязки этого спектакля. «Гора» двинулась диким потоком и загудела. — Я требую ареста обоих Робеспьеров, Сен-Жюста и Кутона! «Вот эти люди. Вот они, вот те, кому я желал счастья. Вот она толпа, жаждущая крови. Вот почему мертва Республика. Люди не достойны этих идеалов.» Конвент аплодировал, когда на руках Робеспьера щёлкнули наручники. Такова воля французского народа. *** — Антуан, ты ничего не сказал. — Я и не смог. Сен-Жюст медленно повернул голову, будто налившуюся свинцом к Робеспьеру. Леба, Огюстен и Сен-Жюст смотрели на него выжидающе. — Пожалуйста, Максим, ты ведёшь себя нелепо. Подумай о всех людях, которых ты потащишь за собой. Ты недооцениваешь всю серьёзность положения. — настаивал его брат. Теперь никто не понимает, к чему это мученичество. Робеспьер посмотрел на него слегка осуждающе, но с прежним спокойствием. — Подпиши эту бумагу. Подпиши от имени Конвента. — сказал Сен-Жюст и тут же замолчал. В комнату ворвались жандармы со штыками. Из головы Леба на пол вытекли мозги. Краем глаза в суматохе Робеспьер заметил, как Огюстен вылезает в окно. Последнее, что он ощутил была алеющая вспышка боли. *** Робеспьер лежал на столе. Ему раздробило челюсть. Сен-Жюст обменялся с ним молчаливым взглядом, затем медленно повернул голову к стене. Сен-Жюст, этот гордый и непреклонный Сен-Жюст стоял бледный, с темнеющими кольцами под глазами. Его лицо побелело, глазницы впали и походили на две зияющие пустоты. Казалось, он плачет. — А ведь это создал я. Декларация прав и свобод человека и гражданина. На ноже гильотины расцветает алыми бутонами мак. Как бог Сатурн, революция пожирает своих детей… А Республики никогда и не было.