I.
Свобода состоит в возможности делать всё, что не наносит вреда другому.
Жизнь жестока. Нет ничего правдивее крови — одежда и лицо наконец обагрятся гранатово-красным, и тогда она обретет себя заново. Сигареты через затертую пачку в кармане кожаного плаща ею пропитываются насквозь, и на вырученные с заданий секты деньги О наконец покупает портсигар. Но, по-прежнему, Офелия оставалась растерянной и немного не в себе. О настойчиво пропускает мимо ушей эти россказни о призрачных мотивах поступков от показушников из Last Round, которые лишний раз бьют себя в грудь и за всё это время вылезли из сотни шкур, лишь бы казаться лучше и честнее. Поднимаясь в башню Вентру с операций, достойных агентов национальных спецслужб (ей подозрительно часто везет, и, скорее всего, за это сполна придется заплатить), О слышит через витиеватые конструкции Принца и аристократичное, выученно-уставшее раздражение словно много больше — чувством изувеченного Зверя. Вентру, как и Гангрелы, предпочитают неуязвимость и толстую кожу. Инстинкт питает неприкаянную кровь, рождая заново: вознося или сокрушая до основания. Они по-настоящему отчуждены в своих стремлениях, потому что мысль упустить подвернувшуюся возможность преступна и отравляет болезненнее любого поражения. И шитый белыми нитками формализм между ними ничерта не помогает скрыть безусловное понимание этого. Он начинает подстегивающе называть её по имени, словно признавая. Это ей, разумеется, безумно льстит. Мягко и легко, с присущим налетом невзыскательности на её счет. И ей это чертовски нравится, потому что из его уст оно звучит более чем превосходно. — Я в сохранности доставлю саркофаг из музея. Принц не любит, когда его идеально выстроенные планы выходят боком и проваливаются. Птенец неожиданно для себя накрывает судорожно сжатую в кулак руку своей, чуть жестковатой и шершавой, и заглядывает в бессловесно молящие о рае млечно-серебристые радужки, скрепляя жестом обещание… Мечта, трепетно лелеемая Принцем, хрустально-хрупкая и до малейших нюансов схематичная — Лос-Анджелес, сдавшийся на его милость, признавший наконец то, над чем он так долго с переменным успехом работал и на чем сосредоточил максимум усилий всё последнее столетие. Его власть. После стольких неудач и худых миров, установленных за неимением лучших вариантов, это было дело принципа. Птенец справляется, и этого пока достаточно. Появляется, переворачивает все с ног на голову и, наверное, слишком увлечена, чтобы думать о том, как бы получше убрать за собой следы. Себастьян не осуждает. Он наконец сталкивается со взглядом того, кто свернет горы, кто бросит проклятый мир к его ногам, по лекалам которого он воссоздаст новый — девственно-жестокий и не менее проклятый, где под покровом ночи будет иметь вес лишь его слово, последнее и неопровержимое. Принц от одобрения непроизвольно сжимает в тонкую линию сиреневые, с жестким отчерком, губы. Чем сильнее Лос-Анджелес сопротивлялся, тем больше Себастьян его хотел. Бросит мир к ногам или заставит его гореть в случае поражения. Семена начнут давать всходы. Теперь, когда Родригез не стоит на пути, осуществить это куда легче — все равно что вытащить застрявшую, гноящуюся в горле кость. — Без сомнений. Прежде тебе не удавалось дать поводов в себе усомниться, и, я верю, так останется и впредь. Он не спешит отпрянуть. Птенец среди прочих — подконтрольная дикость; так исторически сложилось, что с кровожадными чудовищами он находит общий язык с феноменальной легкостью. — Дело в том, что я так хочу, мой Принц. Как горит желанием взять Себастьяна за лацканы жаккардового сюртука со столь бойкой гангрелской быстротой, чтобы не одумались оба, поставить колено на стол и притянуть, впившись в рот. Птенец больно срывает с его губ поцелуй, отчаянно обрушивая всё, что скопилось за ночь Становления, и со следующей секундой это превращается в пытку — любой смертный умер бы от сверхъестественной тяги и вызвавшего ею внутреннего кровоизлияния. Изумление перед змеей Уробороса, которую он раз за разом посылает за смертью, проносится подобно встречному штыку, прокалывающему Себастьяну грудную клетку насквозь. Принц едва успевает её подхватить и заключить в свои объятия, чудом как не прибегая к доминации. — Тише, тише. О успокаивается лишь тогда, когда он расстегивает молнию на плотном кожаном корсете, и этот момент возвращает Себастьяна на десятки, десятки лет назад. Он посчитал за благо, деликатно держа за ладонь, отвести её к обитой бархатом антикварной тахте напротив камина, пока Птенцу, по разыгравшемуся в памяти обычаю доисторических пещерных людей, не вздумалось заняться любовью аккурат на ковровой дорожке. Офелия в порыве сминает безукоризненную укладку своего Принца, кожу, что, словно выцветший пергамент, в смазанных прерывистых движениях сливается с собственной, и с потраченной кровью в оргазмической судороге всё валится в пропасть. О собирает вещи, натягивает кожаный комбинезон и уходит почти сразу же, чтобы не зациклиться. Каков масштаб иронии в том, что она возвращается с пустыми руками. Его поцелуи, до сих пор так явственно ощущающиеся на теле, слишком интенсивные и одержимые, чтобы быть реальностью — благословение совершенства, которому как в средневековой сказке суждено наяву обернуться страшным извращенным проклятьем. «Можешь забыть сюда дорогу», — Себастьян прощается, опускает невесомые руки на плечи и напутственно шепчет над ухом, мгновенно чувствуя предсказуемо встревоженный взгляд и железно зная, что отныне утеря саркофага последнее, чему Птенец позволит воплотиться в жизнь.~
Мерцающий свет свободной луны на небосклоне гонит из пристанища позолоченной клетки, подаренной Принцем, будто она в глупом, кошмарном ребуте «Красотки» с по-детски наивным мискастом на все образы и роли, и О не найти ни выхода, ни покоя, потому как от неё заповедные маковые поля чрезвычайно далеко, так далеко, что всё больше смахивают на мираж. Она не смотрит себе в глаза — не останавливается перед запылевшими витринами запертых магазинов и не протирает запотевшее зеркало в ванной, чтобы заглянуть в них. О сердце прошивает иголкой от того, что одной проклятой ночью она сможет там найти, если будет вглядываться дольше и пристальнее. О крадет с внушительной пачкой налички в кармане. Из ночи в ночь, находясь за чертой между Окончательной Смертью и Безумием, ей все сложнее сдерживать нечто, по нарастающей клокочущее в утробе и достающее до гортани болезненным рыком. Теперь, когда она кормится в бою, то берет за правило выгрызать сосудам трахеи зубами, не давая смертным ублюдкам ни шанса очухаться и ударить в спину. И она может сколько угодно притворяться, что всё в норме, что это ради выживания, что раз через раз не ей устраивают чертову пиньяту битами, после которой она может лишь неподвижно лежать на земле и с каждым расправляться поодиночке, что Сэм, брошенная у барной стойки в голливудском ночном клубе ради чувака, который преставился спустя несколько часов, не волнуется. В Санта-Монике по-прежнему дождь, а О никому не лжет так же хорошо, как себе. Нет никакого интереса охотиться на животных, лишенных самости и по законам природы знающих свое место. Гораздо приятнее, когда наперекор всей этой ярмарки лицемерия слышно неподдельно бешено скачущее человеческое сердце, когда переламываются в заранее проигранной схватке кости, а в зрачках ширится темная бездонная пропасть от осознания неизбежности гибели — ровно за секунду до того, как её когти вопьются в возбуждающе сопротивляющуюся плоть и разорвут ту в клочья. О продолжит, пока однажды не лишится возможности обернуться в человечью личину и не растратит себя окончательно; когти и красноватую рептилью чешую на руках уже приходится прятать под перчатками, обворачиваться тканями и животной кожей, а узкие зрачки во фриковатых клубах смахивать на линзы. Никто не узнает, что происходит нечто ужасное, если на дорогу из канализаций не вывалить все трупы, полуразложившиеся, надъеденные крысами и как следует пропитавшиеся сточными водами. Кому какое дело? Кто хватится шпаны, которая и так рано или поздно друг друга перестреляет? Кто хватится шлюх, которых на центральных улицах как грязи? И как скоро плевать, кто станет следующим. Безмозглая дичь, годящаяся лишь в употребление. Офелия, заканчивая кормление, хладнокровным рефлексом брезгливо отворачивается от очередного идиота, что-то бездумно лопочущего про красивые глаза, когда она под инстинктом чуть не задирает его насмерть. Ну и мерзость. Как я мог сделать такой выбор? По-настоящему радушно приветствуют её только апатично-перевернутые вверх дном коридоры заброшенной больницы. В порученных миссиях всё меньше шансов на выживание, и по-хорошему стоило бы уже сдаться, сто раз умереть. О не согласна. Ей выпавшим жребием обещано с боем прокладывать себе дорогу, когда наравне с интенсивностью перенесенной боли привкус чужой крови делает настоящей — лишь отголосок отсутствия собственной. Она силой может разбить любые стены — обыкновенно хрупкими девичьими руками, не державшими при жизни ничего тяжелее рабочей бакалеи в супермаркете. Сетовать не на что. А на все справедливые расспросы Айзека коротко усмехается, что при их могуществе умирают только слабаки, что это всё из-за денег, что у неё нет выбора, и не солжет до конца. Офелии сквозь распоротые потроха на кассетной пленке смешно даже при просмотре снафф-фильма, где уродски слепленные существа пожирают девушку заживо, а, объевшись, с хрипом выблевывают пережеванные ошметки и, давясь, съедают обратно; смешно до тех пор, пока она волею судьбы не сталкивается в Голливуде с Андреем. Кингс Вэй. Тонкий прозрачный эпителий вместо батистовых штор на окнах, затянутых фольгой. Столпы из отвердевших, перетянувшихся от пола до потолка артерий. Офелия дает знать хозяину о своем присутствии: проводит кончиком поварского ножа по стенам, прорезая червивую плоть, с противным скрежетом доходя до слоя бетона, и по лезвию из вздувшегося кармана вместе с густым гноем стекает тусклый желтый жир. Мухи беснуются в затхлом воздухе, и в уютно выеденных впадинах, пульсируя синхронно со стенами, тесно роятся опарыши. Пряность застарелой крови и лимфы безвременно зависает в воздухе — плоть, поддаваясь чьей-то злой воле, не догнивает здесь до конца. О шинкует тварей на пути в подвал, что захлебываются посмертным львиным ревом и багровыми ошметками разлетаются в стороны, и ступенька за ступенькой спускается всё ниже. «Скажи, дитя, это мой вид столь ужасен или же моя осведомлённость о тебе лишает присутствия духа?» О вытирает лезвие о штанину, неприлично пялится и на несколько секунд теряет дар речи, встретив что-то настолько близкое себе — то, что невозможно вообразить даже в самых пугающих снах. Андрей, позабавленный реакцией, сухо, с непринужденным пониманием посмеивается в ответ. Он толкует о конце времен, Геенне, Мече Каина, противостоящему Допотопным, что однажды пожрут их всех, как в мифах смертных подобно Сатурну, пожирающему своих детей, и всё это так созвучно с тем, что в последнее время происходит, что давно бередит её разум и чему внутри так противится Зверь, вынуждая лезть на стены и сдирать человеческие ногти до мяса, но драться до конца. Саркофаг необходимо уничтожить — Офелия то и дело слышит фразы, различающиеся формулировками и интонациями, но сходящиеся именно в этой мысленной точке. Вампиры и скот же не затыкаются ни на минуту, никогда. «Ты ничего обо мне не знаешь». «Кровь… такая могущественная, такая сладкая, что ты более не в силах сдерживать её. Она не принадлежит тебе, чтобы впустую растрачивать на служение пешкам Древних. Зверь давно разодрал свою клетку, и я его чувствую. Он передо мной, Дитя, во всей зловещей наготе и мощи. Так прибудь в Шабаше и соединись с Мечом Каина, или же я слой за слоем сдеру с тебя кожу и плоть и сделаю частью моих благословенных созданий, что отчаянно тебя будоражат. Кому как не тебе, Дитя похороненной Эннойи, знать, насколько пластично тело». «Испытай меня и посмотрим, кто с кого будет что сдирать». Офелия одним броском сокращает расстояние между ними и то вспарывает когтями, то режет ножом, расчленяя мясо на выстилающие пол грубые куски, не делая различий между питомцами и их хозяином, полностью отдаваясь во власть инстинктов — что всегда надрывно кричат об одном и том же, зовя на охоту, на вечную охоту. Отбросить последние жалкие остатки фрустрированной, поломанной личности и слиться с природой — навсегда позабыв, как лишнее, свое имя. Проливающийся в мешанине багрянец сгущается и мутнеет перед змеиными зрачками. И до того спокойно. Он ведь это несерьезно; если бы таково было желание, без всяких раздумий Андрей разделал бы взбесившегося Птенца прямо на окропленном жертвеннике, отдав жадный желудок самой строптивой твари, когда-либо выходившей из-под его рук. Дитя уже часть Шабаша, оставалось только забрать её. Но Дитя также — связующее звено, способное очистить Камарильскую мразь изнутри для их окончательного прихода. Превосходное оружие в руках того, кто им владеет. Всё завершится внезапно: Офелия замахнется и когтистой лапой всего-навсего рассечет воздух. У слабаков нет ни пути, ни выбора, ни будущего. О, стоя перед испотрошенным телом чудом живого смертного, подвешенного тросом на стене с пробитыми ржавыми крюками ладонями и стонущего в бреду от нагнаивающихся ран, лезвием вспарывает ему горло, подставляя лицо под хлынувший сверху бурный алый поток.II.
Все граждане равны перед законом и поэтому имеют равный доступ ко всем постам, публичным должностям и занятиям сообразно их способностям и без каких-либо иных различий, кроме тех, что обусловлены их добродетелями и способностями.
В следующий раз она приходит как вестник добрых вестей, без которых все дальнейшие действия являют собой ничего более, чем бесплодную возню. Как и обещала, приходит. С саркофагом. Он, конечно же, знает, что за саркофагом наверняка приходили Квей-джин, и Птенец точно так же знает о цене своего слова перед его. Принц, признаться, весь тягуче протянувшийся месяц скучал — о чем предпочтет предусмотрительно умолчать перед своим дарованием, перед своим самым дорогостоящим вложением, осыпая всем вырывающимся вниманием и восхищением, и заключит Офелию в объятия, упорно игнорируя дорожную пыль на плечах, трупный смрад и не успевшую срегенерировать, обожженную докрасна кожу. Поганая кровь гробокопателей, исторгающая вонь совокуплений с восставшими из могил мертвыми, пристала к монолитно-тяжелым, не знающим усталости ногам. А О — все дальше от вампирской морали и морали вообще. Так проще — рассчитывать только на себя, не ожидать ничего, ни на что не надеяться. Проще так, чем месяц назад щелчок за щелчком играть в русскую рулетку с полупустым барабаном, сидя на обжитом клопами матрасе в Санта-Монике. Всё это не имело значения. Эти сцены для Офелии; с полной откровенностью для неё одной. Её награда; то, что она заслуживает и не перестанет выбирать. «Мой неостановимый крестоносец», — только Себастьян способен смотреть так, будто в тебе заключен целый мир, и во всем побережье Лос-Анджелеса нет большей дуры, что покупается на это. «Моя драгоценная дама», — чуть не вырывается у Офелии с подчеркнуто побледневших, смирившихся со смертью губ. Не любимица, не подопечная, нет. Скорее оперативник, которому в стане всего камарильского двора трусов достаются задачки повышенной сложности, те, со звездочкой, которую в контракте можно разглядеть исключительно через увеличительное стекло. Но это вовсе не значит, что она не будет за это по достоинству брать. И дело даже не в деньгах; те прилагаются в обязательном порядке. Они останутся наедине, и Офелия, превозмогая транс аутично топких мыслей, по чистой случайности сорвет пуговицы с haute couture сорочки своего Принца, распахивая тело, кристаллизованное в безупречной юности. В момент, когда она, потеряв всяческую связь с реальностью, захочет погрузить свои клыки в обнаженное плечо с выступающе острой, как стилет, ключицей, грозясь вырвать трахею, Принц властно, сейчас же, прикажет себя поцеловать. От неё перестало разить дешевыми сигаретами и порохом, но мускус — остался. Более стойкий, чем прежде. Однако Себастьян вслух бы никогда не открыл, как с пол-оборота его заводит сама мысль о том, что что-то настолько своенравное и хаотичное подчиняется его воле, что Офелия, с рептильим шипением нависая сверху, под действием Доминирования тотчас покорно припадает к его рту и гладким сдвоенным языком проскальзывает внутрь… если бы не натуральная, наливающаяся кровью эрекция, приятно стиснутая под жестким ремнем. С их последней встречи вырывающийся наружу Зверь отвоевал свое, проявляясь и перевирая черты раздраженной чешуей, которая, конечно же, его ни на секунду не отвратит, даже когда Птенец, в близости удовлетворения, покроется ею вся. Оргазм — маленькая смерть, помнит Себастьян; так очередной ночью они, съедаемые похотью и разлукой заживо, умрут снова, безжалостно распнут друг друга на до блеска отполированном столе.~
Охотники, недолго мучаясь на пути Офелии, дохнут в своем же логове подобно паразитам; дело сходит с мертвой точки, и, вслух неудовлетворенно проглотив уязвленное эго после налета Стаи, Себастьян наконец слышит то, что хочет слышать. «Их ввели в заблуждение, будто бы в саркофаге лежит спящий Древний — их самый желанный деликатес… диаблеристы». Себастьян понял всё по знакомо-незнакомым глазам, впервые ему противоречащим. Конечно, город несоизмеримо большой, чтобы потеряться, а она была слишком далеко, чтобы как раз подпасть под дурное влияние. И это почти трогательно, что Офелия надеялась оставить от него в тайне. Верность во все времена была валютой дорогой, если не недоступной; не это важно. Ведь в конце концов достаточно слова, прозрачного намека неоконченной фразы, чтобы она бросилась в кострище — прямиком в жар и дьявольскую чехарду окрещенной Огненной Пляски. — Выбирай слова с особым тщанием. Ты отправишься в Last Round и заключишь союз с Анархами. Мы слишком далеко зашли, чтобы после всего опустить руки и сдаться. Против Офелии он, собственно, ничего не имеет, но слишком многие пытались прибрать её к рукам — Шабаш, Абрамс, без разницы. Себастьян не вправе рисковать и должен быть уверен наверняка, что в назначенный час не получит нож в спину — уверен в ней, как в смертоносно наточенной сабле под боком, отрубающей головы начисто и без промедления. Или уверен в том, что пепел рьяно цепляющегося за жизнь и по воле Родригеса поэтапно взращенного монстра, которого он не хотел с самого начала, за ненадобностью развеял соленый ветер Санта-Моники.III.
Не делай другим того, что не хотел бы получить сам; делай по отношению к другим такие благие поступки, какие хотел бы по отношению к себе.
Архиепископ Лос-Анджелеса, с короной величественных костных наростов на голове, ставит Глинку на новомодном грампроигрывателе, название композиции которой знает лишь он один во всем здании, и творит. Наживую извлекает мышцы и кости, скручивает связки с сухожилиями, сцепляя хрящи и тонко вплетая хрупкие нити нервов, и под истошные вопли отсекает лишнее в вырытые кланками ямы, затопленные кровавыми прудами. Этим зрелищем можно любоваться часами, настолько оно успокаивало О — как неказистое лицо белого воротничка несколькими мазками мастера обращается в бешенный звериный оскал, или как глупая блондинка с метрами и метрами свободной кожи заканчивает живым дизайнерским креслом, способным чувствовать под собой тебя, дышать и осязать окружающее пространство. Как неживое становится живым. Это не мясницкая хватка. «Им дано новое предназначение», — кожа сглаживается Андреем, податливо находит форму, как глина под методично-настойчивыми движениями скульптора. И ему, как любому творцу, свойственна особенная любовь к своим творениям, которая заметна невооруженным глазом и все равно непонятна постороннему. Под впечатлением О иной раз даже забывает, как произносить слова; на глазах мелькает полупрозрачное, цвета молока, третье веко. После Голливуда её связали, накинули мешок на голову и заволокли сюда силой, теперь же она пришла добровольно. Не могла не прийти. — Тебя гонит ночью луна, Дитя? — спрашивает Андрей, завидев её в своем чертоге. — Ты, верно, пресмыкаешься перед нашими врагами, чтобы ударить неожиданно, когда они будут ожидать это в самую последнюю очередь. Она приходит за советом, почтительно преклоняет колено, тогда как любой бы предпочел бежать без оглядки.~
Теплая кровь, липко стекающая в промежутки пластинчатых пальцев, встречает негостеприимную прохладу октябрьского вечера. О рукой рептилии пробивает частокол ребер насквозь, словно хлипкий домик из спичек, и вытаскивает на свет перчено-алой луны пульсирующее, еще не ведающее о смерти сердце. — Разве оно не прекрасно? — шепчет она со спины нервно содрогающимися от предвкушения губами, не давая шевельнуться и человеческой ладонью плотно зажимая нарастающий истерический крик. Не потому ли, что оно так отчаянно бьется? Недоносок, спутавшийся с бандами, испуганно, часто кивает, пока наконец не падает наземь. О приступает к трапезе, со всей жадностью вгрызаясь в обрывок аорты и постепенно умолкающую сочную мышцу. Ей в жизни не услыхать то пение связок, которое услаждает слух Андрею. Офелия не творец и уж тем более не политик, а слова имеют значения ровно столько, сколько власти, силы и пережитой боли за ними стоит. Идеальный хищник — от первой до последней лоснящейся чешуйки. Четыре вспышки безумия, неостановимо следующие одна за другой в ритме неостановимой пляски. О считала. По каждой звериной отметине, стремительно отдаляющей её от всего происходящего. Ждать осталось немного. В уличной пальбе и криках шлюх, выряженных в юбки выше подранных кружевных трусов, отравленный беспечностью город буднично начнет переваривать сам себя, подкрадываясь совсем близко; Зверь подозрительно тихо, сдавленным рыком замирает внутри, и оттого всё страшнее предвкушать для них всех один-единственный исход. Прости-прости-прости. «Я с тобой не ссорилась». Офелия жмет рычаг в планетарии до отказа, и, наверное, сожалеет впервые за долгое время. «Для тебя нет пути обратного», — читает О в глазах насмерть раздавленного между металлическими створками оборотня, заботливо зарываясь тонкими пальцами в жесткую меховую холку и поднимая громадную голову, ощерившую пасть. В мокрых роговицах, кажется, отражается она сама. Офелия точно не узнает.~
«Mon ange», — довольно проводит Принц рукой, окольцованной золотыми узорными печатками, путем от груди по обгоревшему, вымазанному в копоти девичьему лицу. И резко поднимает подбородок, заглядывая в пустые томящиеся глаза прирученной змеи. Его перепачканный ангел с обезображенным лицом. Близится grand finale. Повсюду багровые реки и маковые поля заросли всё вокруг. Освобожденная сила сделает его равным богу, и тогда уже ничего не будет играть роли — ни одна интрига, каждую из которых Себастьян, предугадывая на шаги вперед, вырисовывал с любовью и филигранностью мастера самыми обтекаемыми фразами. Он шепотом потревожит пыль на арабесках резного песчаника и обернется мстительным божеством, перед которым в благоговении падают ниц — стоит только отпереть крышку заветного ковчега. Всё положено на алтарь. Вся оцивилизованная жестокость и всё необходимое зло. «И, Офелия... когда ты вернешься с Ключом, всё будет так, как нам заблагорассудится», — его голос заставил вобрать в себя воздух всем мертвым нервным спазмом. Себастьян брал её руки в свои и сжимал так требовательно и мягко, что те мгновенно переставали дрожать от пролитой литрами крови и неверных решений.