С краю

Спальня слишком велика для одного человека, но Нана не жалуется. Она медленно раздевается, даже не замечая этого, складывает одежду, расстилает футон. Не в центре. С краю, у стены, чтобы прикрыть спину, чтобы не давило на неё всё это пустое пространство. В центре оно схлопывается медленно, миллиметр за миллиметром, и от этого горло сжимает ужас, и рука у этого ужаса ледяная. Мужская. Эх, говорила ей мама… Потолок тяжёлый до безжалостности, и под ним она не может вздохнуть, и даже урвать немного кислорода получается — через раз. Хочется кричать, но приходится кусать пальцы, упиваться красным металлом, хоть так пригвождающим её к земле, к реальности, к самой себе. С краю — всё не так. Несущая стена спасёт от землетрясения, спасёт и от вывихнутого подсознания. А даже если нет, разве не все люди со своей придурью? Например, Нана не смотрит в потолок, потому что он белый: как будто кто-то окунул в белую краску чёрную дыру, и теперь кроме неотвратимого конца ей грозит слепота от этой белоснежной колышущейся скатерти с редкими пятнами убитых комаров. А некоторые ходят по улицам голые и пристают к школьницам в автобусах, и по сравнению с ними Нана, согласитесь, удивительно безвредна. * * * Хуже потолка — зеркало. Не спасают гены и японская кровь, и Нана видит отпечаток старости и горя. На щеке пятнышко, похожее на родинку, и Нана стирает его пальцем, печально вздыхая. Она вроде бы и умылась, но в ванной — маленькой, с убийственным стучанием воды о фаянс — одиночество не давит, а жрёт, порыкивая и отрывая рваные куски её, Наны, нормальности. А ей нужно держать себя в форме для утра: у её сына и так куча проблем, не хватает ещё её положить ему на плечи. У Наны есть сын. Очаровательный домашний мальчик с постоянными синяками и солнцем где-то в груди, явно вместо сердца, ведь он такой весь светлый, теплый, очаровывающий своей неуклюжестью. А ещё он — единственная константа её, Наны, реальности, и как мир не может без солнца, так Нана не может без сына, и если с ним что-то случится… Ей правда проще было бы умереть следом. Для всех проще. * * * Сын, наивная душа, думает, что у него сумасшедший репетитор. И друзья у него тоже с придурью. Он просто не знает, и пусть не узнает подольше, что не только они. Нана аккуратно домывает нож и вешает его на металлическую подставку. Реборн косит на неё своими чёрными глазами (чёрный — красивый цвет, в отличие от белого, стерильного, эгоистичного; чёрный тёплый, как маленькие руки и обжигающий эспрессо) и не улыбается. Что, конечно, нормально, но. Она хотела бы, чтобы Реборн улыбался, чтобы она могла напитаться его улыбкой, почти незаметной и всегда немного жестокой и лукавой, но если присмотреться, если знать. Нана хочет и должна улыбнуться в ответ — ему и подступающему утру, и вечно опаздывающему сыну, которому и так не хватает её тепла. Реборн не улыбается. Он идёт в спальню (большую, пустую, белую, да-да, именно туда), задёргивает шторы и смотрит, выжидательно так, но не опасно, не равнодушно, и Нана, как маленькая, недовольно лежит под одеялом и смотрит в ответ: капризно и немного неуверенно, хотя не первый же раз, но ноги как-то дрожат и мерзнут, хочется переплести их с чужими, но увы. Так что Нана просто ждёт, как сын раньше ждал сказку, как она когда-то ждала родителей с работы. Как она никогда не ждала мужа, потому что он никогда не возвращался, только наведываясь и безжалостно оставляя её наедине со своими демонами. Реборн не может её обнять, даже закрыть ей глаза своими маленькими ладонями, но закрывает чем-то другим, тёплым и бархатным, а сам берёт её за руку и что-то напевает, и голос у него не мальчишеский, глубокий, немного хриплый, каким никогда не был голос её мужа, и Нана чувствует только тепло и видит только урчащую черноту, тёплую, как земля после тропического ливня. Нана спит.