Безобидные черти

Я был неимоверно счастлив узнать, что после небольшой наплевательской починки и неудачного перепрограммирования меня таки взяли в семью, следовательно, со всеми своими недостатками я кому-то могу быть полезен. И чтобы не огорчить моего нового владельца, я постараюсь выполнять всё беспрекословно и угождать абсолютно всем. В этом моя суть. Так же я был рад вновь увидеться с братьями — теми, у кого дата изготовления идентична моей, кто похож на меня внешне и у кого на затылках написано то единственное, что отличает нас друг от друга: «1», «3», «4», «5», «6». У меня же это «2», и я чётко помню, как, открыв свои глаза, видел только одну встречающую меня пару глаз, в то время как остальные только и начинали просыпаться и их мы встречали уже вдвоём. Я второй, но по некоторым причинам стаю частью семьи самым последним, потому что братьев, в отличии от сломанного меня, забрали. «Семья». Самому значению этого слова не должно быть места в моей голове, но оно наоборот, занимало там самое первое. Это пытались стереть, это пытались во мне разрушить и, кажется, даже подумали, что им это удалось, но я попросту умудрился это припрятать, поэтому меня оставили в покое, заставив в режиме сна пылиться в какой-то дряхлой коробке. До момента, пока меня тоже не забрали. Я не знал, как меня примут, не таил в себе никаких надежд, поэтому без лишних вопросов принял враждебный настрой в свою сторону. Я понимаю их, я сам виноват, что так задержался и не дал им возможности привыкнуть ко мне, они меня толком-то и не видели, лишь зная, что я оказался самой постыдной брешью. Может признание придёт в скором времени, а может мне придётся долго ждать, но я смогу, я потерплю, в любом случае я здесь не для этого. Чувствуя их исследовательские взгляды на себе, улыбаюсь и всеми силами пытаюсь произвести хорошее впечатление в первую очередь — словами. На пороге делаю щедрый поклон, без убеждений зная, что так надо, извиняюсь за вторжение и, поднимая взгляд, вижу взгляды совсем слегка заинтересованные. Создалось впечатление, что они и вовсе забыли о моём существовании, потому что в тишине комнаты читалось немое и чёткое «ты кто?». — Я, — с надеждой выдыхаю это слово, потому что довольно долгое время вынашивал следующую фразу, которая так и висела на языке, желая высвободиться именно в этой обстановке, именно в момент, когда после неё что-то должно поменяться; когда она не является пустым звуком, — второй, — и мысленно радуюсь их протяжному «о», которое точно говорило о том, что они всё же вспомнили. Но проблема заключалась в том, что это было всё, что они могли обо мне знать: «второй». Второй, ну и что? Всё же заезженная фраза не стала заветной. Но об этом я тоже подумал, поэтому поскорее вспомнил не менее заученную лекцию-прежупреждение о том, что теперь я не такой уж и бракованный, что в меня вложили неплохие дополнения, которыми они могут без стеснений пользоваться и которые я получил только в плане поддопытного. Благо, это меня не сломало ещё больше. Благо, теперь я могу быть наравне с ними — но так вслух я не говорил. Рассказал о себе всё, что посчитал нужным, но, кажется, слишком уж увлёкся, раз они к этому времени принялись заниматься своими делами, лишь скучающе на меня поглядывая. Я мог бы чувствовать неловкость, если бы это чувство не было столь же подавленным и низким, как моя чувствительность к боли. Поэтому смог лишь улыбнуться и прикрыть за собой сёдзи, подойдя к брату в одежде фиолетово цвета, который сидел на полу за столом, и присел рядом. Моя же одежда была сшита с дешёвой голубой ткани, но со своей основной задачей справлялась: так или иначе раздражаться из-за некачественного материала кожа не может, поэтому мне было всё равно, что носить до момента, пока я не заметил, что на братьях висели толстовки одинакового фасона. Тут же захотелось себе такую же, чтобы не отличаться. Попросить у предполагаемой матери такую же, приближённую к голубому цвету — запомнить. Брат, к которому я подсел, клянусь, я мог чётко услышать, как он раздражённо цокнул языком, но не знал, как на подобное реагировать. Для меня было в новинку то, что он может испытывать эмоции, подобные раздражению, ведь они для таких как мы были более, чем нежелательны. Но, может они лучше меня? Вполне вероятно, что для них предназначена другая цель. Я сам виноват, что не такой, как они. Я вновь улыбнулся: я нечасто видел приподнятыми уголки губ у тех, кто меня чинил. Чаще всего это происходило, когда они разговаривали друг с другом, или какое-либо из дополнений получалось исправным и их труды не были напрасными. Я же улыбался, потому что мне этот жест казался приятным; когда люди улыбались, они выглядели красивей. Мне никто не говорил, когда улыбаться уместно, поэтому я решил просто делать это как можно чаще и со временем, может, пойму, когда надо, а когда нет. С той же улыбкой склонившись немного назад, чтобы разглядеть цифру на чужом затылке, прежде, чем он закроет его своей ладонью, увидел, очертания определённой цифры. Вытатуированная четвёрка. Я уж было открыл рот, чтобы обратиться к нему, используя хотя бы эту информацию, но меня перебил голос матери: «Карамацу». Я не совсем понял, что это значило, поэтому вместо того, чтобы обратить на неё своё внимание, оглядел комнату в поисках ответа. — «Карамацу, — повторила она, в то время как я уже словил этот требовательный взгляд на себе. — Ах, да, ты же не знаешь. Второй, Карамацу — это твоё имя, поэтому отзывайся, когда к тебе по нему обращаются» — объяснила она. Имя незатейливое, привыкнется быстро. Если уж у меня оно есть, значит, назови я Четвёртого — Четвёртым, звучал бы совсем уж неуважительно. Странно, что они не спешили меня об этом предупредить, но пусть: сейчас эта уставшая на вид женщина, дождавшись моей реакции, потянула за собой обратно на первый этаж, распросив, что я умею, а что нет. Но допрос продлился недолго, стоило мне предупредить, что все бытовые умения прикреплены ко мне намертво. Таким образом я впервые кому-то пригодился, выполняя мелочные поручения вроде стирки, мытья посуды, готовки, уборки. А на мой вопрос об одежде она сказала, что уже подготовила подходящую синего цвета и после того, как я всё выполнил, к приходу братьев мне её отдала. Я был более, чем доволен. Вернувшись в комнату, где раньше находились братья, я не увидел ни одного. Всё, что они оставили — небольшой беспорядок из журналов сомнительного содержания, который я осторожно убрал на, кажется, специально выделенную для них полку. Там уже лежало ещё несколько забытых и пыльных, а, стерев с них ту самую пыль, я подобрал один, на моё усмотрение, самый интересный. На нём был изображён мужчина, но что больше бросалось в глаза — одежда на нём: чёрная кожаная куртка, белая майка, заправленная в джинсы, чёрные солнцезащитные очки. Мягко говоря, я увлёкся этим журналом до самого прихода братьев. Прихода откуда — не знал. Спросил — отмолчались. И всё же даже значение слова «неловкость» подходило под определение того, что я чувствовал весь оставшийся вечер. Странно, что я мог чувствовать. Приняв это за поломку, решил никого по этим мелочам не тревожить. Терпимо. Ближе к ночи братья под моим немым наблюдением расстелили большой футон посреди комнаты, бросив на него всего пять подушек и вскоре вместе с одеялом уложившись на нём спать. Я, конечно, задавался вопросом, нужны ли нам эти лишние удобства для сна, только пока не дошёл до ощущения дискомфорта на небольшом диване, без подушки, без одеяла — да, удобство никогда не бывает лишним. Я не мог себе позволить лечь рядом с ними. Мне казалось, они ещё друг к другу не привыкли, а тут ещё я: я должен давать им свыкнуться, должен понравиться, должен доказать, что я — часть коллекции одинаковых лиц. Хотя с моими отличиями это вряд ли. Я открыл глаза, боковым зрением словив на себе пристальный взгляд. Пятый брат улыбался и делал это безостановочно, с открытым ртом, а у меня даже появился страх, что закрыть его он не может из-за какой-то ошибки в его чертежах или ещё чего. Поломка? Заклинило? Вряд ли, это уже мои фантазии. Может, ему тоже нравится улыбаться? Скорее всего. Я не успел пожелать доброго утра, он убежал на первый этаж, оставив на меня расстеленный футон. Весь день у меня не было никаких поручений, так как я не нашёл матери в доме. Ни на вчерашний уход братьев, ни на её отсутствие и отсутствие её мужа в доме в самый разгар рабочего дня я не обратил особого внимания лишь потому, что у меня не было другого выбора. Задавать ненужные вопросы о чужом отсутствии глупо. Но об именах мне слишком чесалось спросить до момента, пока я не узнал их сам, невзначай вслушиваясь в их разговоры: тут же мои вчерашние мысли о возможности того, что они и друг с другом не особо общаются, рассеялись, ведь это было не так. Они ещё как успели найти общий язык. Они ведут непринуждённые диалоги, спорят, смеются, обговаривают новые ощущения, вчерашнюю… баню? Я мысленно недоумевал, стараясь оставаться непоколебимым в лице: они явно превосходят меня в чувствительности, если могут получать удовольствие от душных комнат и горячей воды. А ещё они заметили, что теперь я был одет в толстовку из синего футера — самой подходящей ткани для этой одежды. На вид приятная, но сколько не щупаю — всё никак не прочувствую всю её прекрасность. Может, чувствительность придёт со временем? Потому что раньше недосягаемая тяжесть в груди уже постепенно окутывала мои искусственные внутренности. Они смотрели так… презрительно? Но я решил не обращать внимания, опираясь на то, что это всё моя личная поломка, которую я решительно собрался скрыть, делая вид, что ничего такого не чувствую. Не бывать её раскрытию: внутренняя поломка создаёт намного больше проблем, чем внешняя. Хотя… Я в этом сомневался лишь до того момента, пока защитная пластина моей руки не была оторвана, а её внутренности не без чьей-то помощи вылезли наружу, с характерным треском порвавшись и переставая живить эту конечность возможностью даже пошевелиться. Они держали меня вместе за руки и ноги, и стараясь что-то сломать. К сожалению, внешних улучшений у меня не было. «Ты пытаешься нас отсюда выгнать? — спросил, смотря мне в глаза, четвёртый, выцарапав кончик силиконовой пластинки моей руки и оторвав её, после чего зацепил за пальцы несколько проводков, которые медленно оттягивал. Починка по счастливому стечению обстоятельств и умению матери торговаться и жаловаться стоила не так уж и много, хотя в ином случае меня просто оставили бы без нее. А пока в моей руке копался механик, я пытался понять, чем же мог вызвать подобную недоброжелательность со стороны братьев. К примеру, когда мать отдавала мне мою заветную толстовку, сложенную в несколько раз со словами «Ладно, ты её хоть заслужил, в отличии от твоих бесполезных копий», братья как раз вернулись домой и могли чётко эти слова услышать. Она могла прямо ругать их и ставить меня в пример. Она должна была знать, что я всего лишь подвергся дополнениям, жертвуя временем, при котором мог бы прижиться с братьями и быть им ровней. Хотя в таком случае я был бы просто бесполезным безличностным мусором, неспособным ни на что. Не лучше той камеры наблюдения, висящей в угле супермаркета: молчаливая, способная только на поворачивание головы и сбор информации о происходящем в поле своего зрения. Всю ту неделю, что я прожил в своём новом доме, я то и делал, что выполнял всяческую работу. То есть попросту функционировал, как любой мне подобный, но только в упрощённом режиме. Я не был способен на что-то заумное, но моих умений хватало. Мы с братьями были не то, что самым дешёвым товаром, так ещё и браком: все поголовно. Но о них я мало чего знаю, максимум — старшинство, имена, голоса, поведение, но мать их брак называла «тунеядством». *** Случай был похож на одну сказку о мужчине и женщине, у которых всё не появлялись дети. У женщины, которая приобрела нас и её мужа не было детей, да и заводить маленьких было уже довольно поздно, как для их возраста, поэтому, как в сказке, им повезло получить аж шестеро. Детьми нас назвать было нельзя, но разве это не интересная альтернатива? Мне нравилось поведение третьего брата, ведь тот, даже учитывая свою суть, которую он мог бы беспрекословно принять, всеми силами старался выделиться меж братьев и при возможности забрать у меня работу, стоило мне показаться ему на глаза при сборе вещей на стирку или стирании пыли с полок. Он хотел быть полезным и всё время говорил братьям о том, что они должны брать с него пример и учиться, ведь, как оказалось, мы можем сами научиться делать те или иные вещи, следовательно развиваться, наплевав на свой недостаток. Но его проблема заключалась в том, что он слишком зависел от тех, на кого был похож. Он смотрел на меня и по моему примеру сделал вывод, что тот, кто сильно отличается, не будет принят как родной. Чоромацу боялся такой же участи, как у меня, следовательно ничего путного у него не получалось. Он зажимал свои желания в себе, своё стремление развиваться и не обращать внимания на «врождённые» помехи. Не было их у него, как оказалось, они умён и сообразителен, поэтому оказался бы прекрасным помощником какой-нибудь серьёзной личности. Тот же четвёртый брат: тихий, рассудительный, иногда вспыльчивый. Со всей своей натурой прижился с животными, чувствовал своеобразную связь с котячьими, помнил каждого и каждому пытался помочь. Наверно, во мне просто невзначай закреплено чувство прекрасного, но преспокойнейший вид, с которым он гладит пушистое животное по спине или почёсывает за ушком просто бесподобен. Жаль, что он предпочитает делать это в одиночестве, ведь благая работа в приюте ему бы, как по мне, прекрасно подошла. Пятый брат чересчур активен. Его покрытие явно было сделано из материала попрочнее, чем у кого-либо из нас, а выдержке энергии позавидовал бы любой по-минимуму использующийся телефон. Это тот самый брат с той самой улыбкой, и я наконец вскоре убедился, что это не какая-то та поломка. Он просто улыбается, будто та большая горящая звезда на небе: ярко, тепло, непринуждённо. У шестого брата покрытие тоже отличалось. Имитатор кожи был необычно приятного цвета, ручки аккуратные, фигура выделяющаяся, личико миленькое и смазливое. Как бы он всего лишь самая младшая копия, но по той же причине сделан аккуратнее всего. Первый. Старший. Враждебно настроен против меня. Он как-то раз это объяснил мне: — Чёрт, если они увидят, что мы сами починились, то заберут от этой женщины. Им было бы невыгодно оставлять исправных нас настолько дёшево в одной семье, ты представляешь, сколько они заработают, если продадут нас поотдельности, как редкие личностные экземпляры? — Вы правда думаете, что я вас отдам? — в проходе появилась «мама». Видимо, она услышала наш разговор и поняла, о чём идёт речь, благодаря чему смогла продолжить: — Чисто юридически вы — моя собственность, и если они и захотят вас продавать, то сначала должны будут иметь дело со мной. Захотят судиться — имею полное право указать на попытку впарить мне за мои кровью и потом заработанные деньги испорченный товар, тут уже у них будут проблемы, — подметила она и прошла мимо по коридору. -А, — увлечённо протянул старший. — Тогда всё в порядке.