На запястье выжжено имя. Не видно.

Золотой мальчишка, словно рождённый солнцем, сияющий светом, с голубыми глазами, яркими, как самое чистое небо. Мальчик-солнце, мальчик-день. Мальчик-волчонок, пытающийся казаться домашним золотистым ретривером. Весёлым, ручным, приветливым, добрым. Не опасным. Многие покупаются на эту маску. Верят даже сейчас, когда голубые глаза наполнены болью, яростью, злостью, откровенной ненавистью. Может, от того, что волчонок и сам забыл, что не домашний. У него выдрали кусок сердца, вырезали по-живому, отобрали вожака, и он жаждет крови того, кто это сделал, бросается, кусает, скалит клыки и рычит, так отчаянно и зло, сгорая в собственной злости. И даже не замечает, что прокусить до крови врага не может. "Осторожнее, мальчик, сгоришь", - думает Хан. - "Сгоришь и не заметишь". Ему, в общем-то, все равно, что там думает этот мальчишка с глазами раненого волка и раной на полдуши. Хана волнует только его семья. Семьдесят две жизни, запаянные в криокапсулы, скрытые в протонных торпедах. По ту сторону аквариумного стекла горят чужие глаза, и древний сверхчеловек украдкой трёт запястье — печёт. Так странно. Но не важно. Сейчас он должен позаботиться о своей семье. И лишь сильно после, за пару часов до возвращения в собственную криокапсулу, когда проиграно всё, что можно и что нельзя, он снова проводит по запястью. Оно горит. На нем ничего нет, но оно горит. Он проводит по нему пальцами. Сбивается, начинает все сначала. Ещё раз. И ещё. Мгновенная регенерация не позволяет проявляться буквам, заживляет, стоит только тем прорезаться. Горячие невидимые буквы: «Джеймс Тиберий Кирк». Золотой мальчишка с глазами бездонного неба. Душа. Смешно. Имя горит — ненавидит. Ну, что ж. Он его тоже. Почти. Когда заводят в зал с криокапсулами, Сингх готов рассмеяться и расплакаться одновременно. Они живы. Все его — живы! Так не бывает. На запястье печёт имя. Золотой волчонок молча кричит от боли где-то там на другом конце мира. Ненавидит. Пусть. Хан закрывает глаза. Свидимся.