виновник

— Он заставил своего брата исчезнуть. Горький яд слетает с родительских уст. Так едко, сжигающе изнутри до тла, до самого основания. От него дрожат опущенные в отчаянии, содрогаются коленки перед смиренным падением. Взгляд родителей, испуганный и желающий сбежать, уничтожить, забыть и никогда больше не встречать — черное вязкое пятно в детской памяти, застрявшее болезненным комом в горле. Так сладко оно лепечет одно лишь «виновник». «Я не виноват! Мама, он вернется!» «Папа, пожалуйста! Я не хотел этого!» Харрисон кричит в звонкой истерике так отчаянно, сжимая локоны мокрыми от соленых ручьев слез пальцами. Мир рушится, уходит из-под ног, как и родители, испуганно вдыхая каждый раз, когда сын тянет ладони к ним в мольбе о прощении. Дрожащими голосами клянутся, что любят, врут, что простили и не боятся, кутают фокусника в сладкой лжи, а он кривит губы в уставшей от молитвенного лепета улыбке, слепо веря лишь ей, стремясь лишь к ней. Так пусто и одиноко, а брат улыбается ему со свежих фотографий, пахнущих теплым ужином и веющих семейным уютом. Уютом, уничтоженным руками юного мага так неожиданно, скоротечно и непостижимо трезвому уму. Его брат любил фокусы. Любил и помнил каждый, задорно хохоча писклявое «та-да!», когда самый легкий и очевидный фокус был воссоздан его руками. Побледневшими руками Харрисон стискивает в горестных объятиях старого плюшевого медведя, чья ободранная шерстка еще помнит теплые касания детских ручек и все его секреты, что, смеясь, шептал на ухо игрушке исчезнувший малыш. Так тяжело прощаться и принимать то, что по лишь по твоей вине невинная улыбка скрылась за дверями шкафа и растворилась в никуда. Этот фокус должен быть так же прост, как и цветущие на дне шляпы алые розы. Должен быть лучшим, должен поразить е г о и наполнить комнату рукоплесканиманиями вместе с восхищенными голосами близких. Если бы Харрисон знал, если бы Харрисон мог… Если бы Харрисон не был так наивен и чертовски глуп. Все знают наперед — младший вновь будет энергично тянуть руку, срываясь с дивана на воображаемую сцену, а младший, деловито поправляя белоснежные перчатки, любезно откроет дверцы шкафа, к которому никто и никогда не посмеет подойти после. — Дамы и господа! Мамы и папы! — театрально раскидывает руки, хихикает легким шепотом, пока до роковой фразы остаются лишь считанные мгновения. Дверцы глухо хлопнут, и восхищенные глазки скроются за ними, а мир не успеет и попрощаться. Ведь никто и не знал. — Та-да! — открытые дверцы, аплодисменты, щедрые улыбки и бронзовая гордость в родительских глазах. Как жаль, что Харрисон видит это в последний раз. — Хорошо, ты умница, но ему пора домой! Ты справишься с этой задачей, сынок? — заботливо хлопает отец по хрупкому плечу. В последний раз, в последний раз. — Я… Еще не умею… — семейному счастью пришел конец. Оно рушится на мельчайшие осколки, пока зрачки сужаются до невозможности, а в венах стынет словно леденеющая кровь. Магии не залечить боли утрат. — Мама, мама, я правда смогу! Мамочка, прости! — на коленях колотит в закрытые двери, пока глаза наливаются кровью от аккуратных струек слез, что порочат его сияющее вечной улыбкой безграничного счастья лицо. Так безжизненно и уже неважно, но Харрисон отчаянно ищет смысл, ударяя по дверям родительской спальни. Задыхается, корчится от боли в сжимающимся от вины сердце. Хрипит, встает и оставляет их наедине со своим горем, не зная, о чем грезить дальше. И летнее утро ударит ниже пояса словами, что заменили заботливое «доброе утро, волшебный малыш…» — Мы нашли место, где тебе помогут сдерживать этот беспредел. Мать скрывается за дверями комнаты с демонстративным хлопком, а за ней мальчик слышен тонкий голос, искаженный комом застывших слез. Харрисон сжимает путевку в руках и сипло вдыхает, не в силах реветь больше. Светлый силуэт и темная тень его братишки маячат перед мутным взглядом, но сквозь вину и боль фокусник идет навстречу неизвестному. «Виновник…» — яд улыбки помрачневшего сознания.