Если его букет составлен из странных цветов с металлическим оттенком, с головокружительным запахом, — венчик которых, вместо росы, содержит едкие слезы или капли aqua toffana, — он может ответить, что иные цветы и не растут на черной и насыщенной гниющими веществами почве, какова почва кладбища старчески-хилых цивилизаций, где среди вредных миазмов разлагаются трупы прошлых веков; без сомнения, незабудки, розы, маргаритки, фиалки — все это приятные весенние цветы, но их не встретишь на грязной мостовой большого города.
Теофиль Готье, предисловие к "Цветам зла"
Что бы он ни делал, в нем всегда была эта устрашающая вера в собственную непогрешимость. Настолько сильная, что даже безупречная система Сивилла пасовала перед ней. Макишима Сего. Для Когами он всегда останется тем, чем он и был на самом деле – утопическим золотым полем под мрачными грозовыми небесами, как на картинах Шагала. Возможно, ему не стоило так ненавидеть Макишиму за безупречность. Макишима мог сколько угодно убивать наиболее циничным образом. В глубине самого себя Шинья понимал истинные причины своей агрессии и не желал их признавать. Сего был как душа звезды – его холодный нейтронный свет нужно было убрать из мира, потому что иначе тени в нем становились слишком черными. Да нет же, он вовсе не был гением. Девиация, фатальный сбой генома и чудовищное «дело об образцах» показали Шинье, что некоторые вещи нельзя предотвратить. Такие, как появление личностей, похожих на Макишиму Сего в ответ на крайние степени тотального контроля человеческих чувств. Просто он другая ступень эволюции. Вот и все. А он, Когами, застрял безнадежно далеко позади в кровожадной дикости, шторме эмоций, зашкаливающем даже тогда, когда он просто пытается ни о чем не думать. Наливает себе попить воды или закуривает. Даже если бы он избил Макишиму до смерти, его психопаспорт остался бы белоснежным потому, что Макишима отлично знает, к чему идет и что с ним может произойти на этом пути. А знает ли Когами Шинья? Монотонный механический голос продолжает повторять один и тот же вопрос. «Какие цели вы ставили перед собой, когда организовали сопротивление?» «Когда умер Макишима Сего, вы почувствовали желание завершить его дело?» «Вы знали, что Макишима был влюблен в вас?» Вопросы доходили до абсурда. Наверное, они замеряют его эмоциональные реакции. Уже распрощались с надеждой докопаться до истины и разрушают его мозг в целях какого-то очень нужного человечеству эксперимента. Как модифицировать цепочку ДНК, чтобы подобных монстров больше не появлялось на свет. Ничем не хуже любой другой великой цели системы Сивилла, которая, развиваясь, стремится к еще большему развитию и предела этому нет. «Вы задумывались о том, что если уничтожить систему Сивилла, страна погрузится в хаос?» «Какая у вас была альтернатива, чтобы поддерживать порядок?» Опять все с начала. Вопросы повторялись, и через некоторое время Когами начал улавливать в них некую закономерность. Иногда их заклинивало на одном и том же и его часами заставляли выслушивать предположения относительно его работы по подрыванию основ мирного порядка. Иногда – вдруг вспоминали школьные годы Шиньи или бесконечно спрашивали, как он реагировал на то, что отец чувственно целовал его мать, когда они думали, что маленький Ко их не видит. Испытывал ли смутное странное тепло внизу живота, когда его преподавательница наклонялась, и он замечал в вырезе ее строгой блузки таинственные очертания белой округлой плоти. И что ощутил, когда впервые стиснул пальцы под струями душа на собственном томительно напряженном теле и понял, что это сопряжено с острым, почти болезненным удовольствием. Шинья даже вспомнил, о чем он думал в тот момент. Гладкое бедро одноклассницы, которое обнажилось, когда он шепотом спросил, есть ли у нее шпаргалка. Она затаенно усмехнулась в ответ и Ко почувствовал, как жар заливает ему скулы: рука в ярких браслетах из прозрачных камней и серебряных подвесков небрежно подхватила краешек плиссированной строгой юбки и потянула вверх, открывая золотистую кожу, покрытую не только легким пушком, но и аккуратными колонками формул, выведенных черной ручкой. Он так и не смог тогда списать, потому что ничего не видел и просидел десяток минут как идиот, пялясь на расплывающиеся цифры, пока она не вернула юбку на место из-за пристального взгляда преподавателя в их сторону. Вторым бедствием шестнадцатилетнего Когами Шиньи стал экзамен по литературе. Если с физикой он кое-как управился (волевым усилием заставив себя не думать о формулах, написанных на лучшей из возможных поверхностей), то мировая поэзия за пять веков, которой был посвящен целый раздел, вызывала у Ко безудержные приступы не просто зевоты, а полноценного здорового сна, даже если он перед этим хорошенько выспался. Шинья засыпал, если учил дома. Засыпал в парке, уронив книжку себе на колени, закинув назад голову и тихонько похрапывая над строчками какого-нибудь Петрарки, который, без всяких сомнений, заслуживал гораздо большего прилежания. Прилежания не от слова «лежать». Наконец, он совсем отчаялся и решил пойти в центральную библиотеку, сесть у всех на виду и надеяться, что строгость атмосферы дисциплинирует его, а понимание того, что на него бдительно смотрит местный книжный дракон в юбке не позволит ему уснуть слишком быстро. Это был его последний шанс. Когда он попросил помочь Мей-тян, одноклассницу с физикой, написанной ясными буквами поверх золотого невинного порока, они провели целый вечер, полный отрывистых, несвязных разговоров о поэзии и поэтах, а еще вполне определенной неловкости. Закончилось все глубокой ночью, в спальне, когда он вернулся и пролез в окно, а потом, стирая невидимые формулы с ее кожи, зажимал Мей рот, чтобы ее стонов не услышали ее родители. На следующий день учителя отметили, что его психопаспорт помутнел, пусть даже это все еще не представляло никакой угрозы. Мей избегала его, а когда он попытался с ней поговорить, назвала грубым животным и убежала. Больше Шинья не пытался. Экзамены надвигались. На их фоне меркли любые исследования собственной природы. Ему не хватало времени даже на тренировки. Возможно, если бы не они, он был бы таким же, как все остальные, кого соблазняла Мей – закаленные физикой мозги и слабые нежные пальцы, привыкшие перелистывать книжные страницы. Таких, как Когами, опасались. Время, когда агрессия притягивает и вызывает желание познакомиться с ней поближе, еще не наступило. Случись все через несколько лет и Мей бы не жаловалась потому, что уже успела бы понять, что именно это ей по-настоящему и нравится. Или нет, и тогда она уже не совершила бы подобную ошибку. А Шинья не замкнулся бы в себе, заставляя психопаспорт темнеть все опаснее. Тот день ничем не отличался от остальных. Не было никаких грозных знамений, с которыми приходит в чей-то маленький мирок меняющий его кризис. Когами страдал над Байроном и искренне не понимал, как это может быть поэмой о страсти. «Вы лаврами скрываете пока И лысины и наглость, но порою Вы все-таки краснеете слегка Нет, я вам не завидую; не скрою Я не хотел бы вашего венка!» Когами тоже искренне не хотел бы их венка. Но ему нужно было сдавать литературу! - Который может миру доказать, что даже речь способна пыткой стать… - раздался возле Шиньи словно голос из некоего надвоздушного мира, столь воспетого в толстых запыленных томах вековой поэзии и столь полноценно им не понятого. Голос был почти даже не язвителен. Нет, скорее, это было легкое насмешливое сожаление к его прискорбной судьбе, так ясно написанной на лице Когами со сведенными к переносице бровями и насупленным выражением человека, которого мучают. Он поднял голову, чтобы прошептать наглецу короткое и совсем не поэтическое. Губы Когами двинулись, и он сказал: - Отвали. Незнакомец был его ровесником или чуть младше. Льняные волосы легкими прядками обрамляли тонкое лицо потомственного обитателя высоких тихих залов библиотек. Наверняка его психопаспорт девственно-чист и бел, как и вся его остальная рафинированная жизнь, начал было думать обозленный Шинья, но тут столкнулся взглядом с его глазами. Желтыми, как глаза каракала, барханной кошки. Такими глазами удобно следить за добычей знойной первобытной ночью задолго до того дня, как первая обезьяна ударила камнем о камень, и трава в ее руках загорелась. Сухость этой травы Шинья ощутил в своем горле, когда услышал вдруг слишком близкий, интимно-тихий голос: - Меня зовут Макишима, а тебя? Конечно же, он говорил так потому, что они в библиотеке. Никто не орет в библиотеке. Даже Когами Шинья, который уважает общественный порядок и дисциплину. Макишима держал в руке страницами вверх какую-то книгу. Там было что-то про цветы. Рука с белыми пальцами повернулась, демонстрируя узкое сильное запястье и название целиком. Цветы, и правда. Шарль Бодлер, «Цветы зла». - Я Когами. И ты мне мешаешь, у меня через неделю экзамен. Не приставай, пока я не надумал тебя побить. - Побить меня? – Тихий смех Макишимы в этом святилище пыльных манускриптов прозвучал задорным кощунством. В их сторону неодобряюще обернулось несколько человек, но до прямых замечаний пока дело не дошло. – Твой психопаспорт разве не темнеет от таких мыслей, Когами? Это очень вредные мысли, каждый знает. - Я занимаюсь кикбоксингом, - без тени ответной усмешки произнес Шинья, - ты получил бы мое очень вежливое приглашение на спарринг. А потом я бы побил тебя, и у системы Сивилла не нашлось бы ничего, что на это возразить. - Когами, Когами. У тебя такое страдающее лицо над книгой о поэзии, а между тем, да будет тебе известно, это самая поэтичная крамола в адрес системы, которую я когда-нибудь слышал. - Мне нужно заниматься. Ищи себе неприятностей в другом месте, - на книгу, которой Шинья решительно отгородился, легли ухоженные белые пальцы Макишимы. - Завтра в два часа дня тебя устроит? - Что именно? - Наша тренировка по кикбоксингу, разумеется. Ты ведь только что меня пригласил! – Глаза пригнувшейся в засаде хищной кошки остались неподвижны, когда Макишима улыбнулся. Он следил за каждым движением Шиньи так, что Когами начал сомневаться в том, что его будет легко побить. А вдруг это будет интересным? - Мне сейчас не до тренировок, - сделал последнюю попытку не откусывать искушающего отравленного плода Шинья, - у меня экзамен по мировой поэзии, - произнес он таким тоскливым шепотом, что Макишима вновь начал улыбаться. Он выпустил несчастного Байрона, и без того замученного негнущимися от напряжения пальцами оппонента, а потом обошел стол, отодвинул соседний стул и с невозмутимым лицом уселся на него, не дожидаясь приглашения. - Если я за оставшиеся до закрытия три часа не объясню тебе хотя бы приблизительно, как нужно говорить о поэзии, чтобы сдать экзамен, то завтра, так уж и быть, можешь побить меня. Но я объясню. Многие находят, что поэзия похожа на человеческую жизнь. В ней есть невинность рождения, радость познания юных лет и искушения зрелости. И, наконец, так же как день движется к своему мрачному закату с длинными тенями и косыми, угасающими лучами солнца, в поэзию приходит смерть. - Ага, - сказал Шинья хмуро, - если уж ты об этом заговорил, завтра я все-таки изобью тебя. Может быть, до смерти. - Но ты ведь понял. - И что с того? Просто я не люблю поэзию.