Tulips

***

      Зольф готов поклясться, что это самый бесполезный подарок, который только можно получить и который он когда-либо получал — даже без учета того, что ему, в общем-то, еще никто ничего никогда не дарил.       Его хватает только на то, чтобы удивленно вздернуть выразительные брови и негромко рассмеяться — не зло, без издёвки, а просто потому, что всё это выглядит, как чья-то дурацкая шутка, нелепый розыгрыш, запоздавший чуть больше, чем на месяц. К сожалению или, может быть, к счастью, этого достаточно, чтобы Арчер обиженно закусил нижнюю губу, чуть с большей, чем требовалось, силой опуская громоздкую неуклюжую вазу с букетом свежесрезанных тюльпанов прямо на кухонный стол.       — Ты шутишь?       Вообще-то Фрэнк Арчер совсем не умеет шутить. Если и пытается, обычно не смешно никому, и Кимбли, возможно, единственный, кто находит в его поступках что-то комичное, милое — в поджатых с раздражением губах.       Арчер часто злится, и часто почти осязаемо так, что все пространство вокруг него будто пронизывают невидимые нити электрического тока — можно остаться без пальца, если сунуть его из чистого любопытства в этот поток концентрированной ярости, ни разу ещё не выплеснувшейся наружу в полной мере.       — Почему именно цветы? — уточняет почти беспомощно, не воспринимая всерьез, — Я бы не удивился и вполовину так сильно, если бы получил от тебя свинцовые патроны, например, завернутые в шерстяные носки.       Арчеру впору согласиться, что хуже, чем он сам, может пошутить только Кимбли.       Тот удивился бы в любом случае, если бы ему вообще подарили хоть что-нибудь — совсем необязательно цветы.       Впалые до безобразия щеки Арчера становятся прямо под цвет принесённых им тюльпанов, и это неуместное сходство невольно забавляет Кимбли, расположившегося лениво в уютном стеганом кресле — для полного счастья ему не хватает только чая с ломтиком неспелого лимона. По правде говоря, его порой огорчает то, что в пределах скромной кухоньки полковничьей квартиры ему чаще предлагают крепкий кофе, который он постепенно учится любить, а иногда даже просит сам — невольно восторгается тем, с какой самоотдачей только для него одного могут трудиться руки, приученные сжимать древко начищенной до блеска снайперки.       — Потому что, — Арчер, возмущенный чужими словами, отзывается вдруг громким фырканьем, прожигает взглядом — теряется на мгновение, не зная, что ответить и стоит ли вообще отвечать, — Потому что это очень старая традиция, может быть ты где-нибудь и слышал.       Зольф Кимбли, вне всяких сомнений, знает — не обижается ничуть на попытку задеть за живое. В его повседневной жизни когда-то было немало людей, вручающих друг-другу букеты, на свадьбе, в день рождения — он сам не делает никому подарков, просто не считает нужным.       — Красные, — изрекает задумчиво, подперев щеку кулаком. Улыбается и дразнит, пытается вогнать в краску окончательно.       Лукавый блеск его янтарных глаз скользит с непроизвольным интересом по алым бесстыдно лепесткам, слишком ярким для блеклого помещения, где обитает полковник — тот, должно быть, слишком сильно рискует, и это заметно по тому, как напряжены его бледные запястья. У тюльпанов, по правде говоря, ещё есть жёлтая каёмка, и почему-то именно сейчас это самое важное для Кимбли, никогда не понимавшего, что особенного может быть в простеньких, совсем непримечательных бутонах самого простого садового цветка.       Кимбли по-прежнему плевать на аляповатый букет в неуклюжей хрустальной вазе — очевидно, подаренной, потому что Арчер точно никогда не купил бы столь мерзкий предмет декора. Куда интереснее, на его взгляд, куда важнее, что это первый подарок, который он когда-либо получал — он не знает, как правильно реагировать на него, и по-глупости ранит своей насмешкой.       — Какие были, — Фрэнк испытывает стыд и до последнего скрывает это — ему вовсе не впервой получать ту реакцию, которую показал ему Кимбли на первую, по-детски робкую попытку сделать что-нибудь такое, от чего тот не захотел бы уйти от него, как уходили остальные.       Это невозможно не почувствовать, и Зольф чувствует, где-то в глубине души это странное согревающее тепло, которое всё равно не может сгладить его первое впечатление при виде чопорного, сосредоточенно нахмуренного солдата с этими дурацкими цветами — красными, чёрт их подери. Красными, как та дешёвая помада, которую Кимбли видел у молодой официантки в баре Грида и невольно рассмеялся. Красными и почему-то трогательными оттого.       Совсем не такими красными, как запекшаяся на коже кровь или его потрепанный временем, снятый с чужого плеча пиджак.       А ещё Кимбли знает, что среди обилия тюльпанов — жёлтых, розовых и даже чисто-белых — не так-то просто отыскать те, которые стоят, наклонив кокетливо набок распустившиеся почти полностью бутоны.       — Ты знаешь, что на языке цветов означают красные тюльпаны?       — Что я больше никогда в жизни не куплю тебе ни одного букета.       — Непреодолимую страсть и любовное откровение, — Зольф очень хочет рассмеяться от того, как вытягивается без того худое полковничье лицо от его слов.       Ещё больше Зольфу хочется сказать о том, что буйства красок и эмоций в уже срезанных, обречённых на погибель цветах гораздо больше, чем в самом Арчере, но весьма снисходительно молчит — боится спугнуть, такого глупого, непривычно смущённого — он смущён, как пятнадцатилетний мальчишка, в первый раз заявивший о чём-то своём, скрытом от чужих глаз.       — Брось, — Кимбли улыбается вдруг шире, скалит заострённые крупные зубы и встаёт с кресла наконец. Берёт эту отвратительную совершенно вазу и вытаскивает из неё цветы, надеясь найти хоть что-нибудь, во что можно их поставить, — Я польщён, весьма и весьма.       Все их знаки внимания друг другу пока ещё настороженные, провальные во многом. Все чувства — скрытные. Все попытки рассказать о них — аляповатые и неуклюжие, как стоящие на краю кухонного стола бледновато-зелёной кухни красные тюльпаны.