«Верующий в Меня, если и умрет, оживет» Иоанн, 11:25
I
Кардинал Уолси, несомненно, боялся ареста, однако приезд герцога Саффолка застал его врасплох. Беда пришла, откуда не ждали. Всю дорогу до старого замка, многие века служившего тюрьмой, он вспоминал Джоан и детей, с которыми ему не дали даже попрощаться. После же, стоя на коленях перед скамьей, заменявшей, видимо, кровать, он мог думать только о скрежете ржавых дверных запоров. Ему было противно. Теперь он понимал, что чувствовали те, кого он или король отправляли в камеру. Неизвестность пугала; хотя он знал, что собирается делать Генрих, ожидание было еще хуже. Он не привык к безделью, несмотря на то, что ситуацию, в которой он находился, с трудом можно было назвать подобным образом. Он тяжело, обеими руками оперся на скамью и поднялся на ноги. Его шатало из стороны в сторону, перед глазами все плыло — сказывалось нервное напряжение последних месяцев. На миг он подумал, что даже благодарен королю за отставку. Нет больше двора, не надо думать, что сказать этому, как кивнуть тому, как пройти мимо третьего. Кончились все заботы. Кончились даже мысли о Джоан и детях. Или не кончились? Он еще не решил. Вошел тюремщик. Кардинал скорее по привычке, чем по необходимости потянулся к платку, но вполне ожидаемо на месте кармана нашел лишь грубую ткань робы. В углу, куда его швырнули, осталась лежать полувытертая шаль Джоан. Тюремщик держал в руке поднос. — Я принес вам ужин, ваше преосвященство, — сказал тюремщик, ставя поднос на табурет. — До утра ничего другого не будет. Здесь вам не ваш дворец, так что постарайтесь не умереть с голоду, не лишайте палача работы. Хотя было бы странно, если бы вы думали о палаче. Приятного сна! Кардинал подошел к подносу. Там лежало яблоко, хорошее, спелое, красное, и нож. Уолси подумал, что они бы не дали нож, если бы не хотели его смерти, и засмеялся. Смех его был так неестественен, что стало страшно. В этой камере царила вечная тишина, не тишина спокойствия, а тишина смерти. Уолси надрезал яблоко. — Здесь есть кто-то? — спросил вдруг откуда-то тоненький голосок, чуть хрипловатый, как после сна. Уолси выронил яблоко. Оно покатилось куда-то в угол, в темноту. Кардиналу разом вспомнились все легенды, которые рассказывала когда-то — давным-давно — мать. Он взял подсвечник, зажег от свечи огарок и подошел к углу, откуда, как ему показалось, раздался голос. Никого не было. — Ты ангел? — спросил Уолси, опускаясь на колени и по привычке перебирая розарий(1). — Почему? — ответил недоуменно голосок. — Я Джейн. — Джейн, — повторил кардинал медленно. Ему показалось, что он спит и все это происходит во сне. Не могло же это быть явью? — Я сейчас постучу в камень, — сказал голосок, и Уолси вздрогнул. — Попробуй вынуть его из стены. Я пыталась много раз, но он слишком тяжел для меня. Сразу же раздалось какое-то царапанье. Оно исходило от большого нижнего камня в самом углу, у наружной стены. Уолси стало не по себе. Вдруг это провокация? Однажды он доверился милости царственной особы, а теперь сидит здесь. Что, если это ловушка? Он вывернет камень, а за ним окажутся Саффолк, Норфолк и Болейн и мальчишка, нанятый за три пенса, чтобы скомпрометировать его. — Что же ты медлишь! — воскликнул недовольно голосок. Уолси перевел взгляд на тяжелый медный подсвечник и осторожно провел рукой по камню. Шершавая поверхность оставляла следы, стены отсырели, покрылись плесенью и были склизкими на ощупь. Кардинала передернуло от отвращения. Мог ли он подумать, что ему придется вручную вытаскивать камень из стены? — Пожалуйста! — сказал голосок и задрожал. Сердце Уолси забилось сильнее. Там, за этим камнем, плакал ребенок. Кардинал вспомнил рыдавшую Джоан и уперся в камень обеими руками. Тот, как ни странно, поддался. — Отойди в сторону, — приказал Уолси, сильнее нажимая на камень. Через мгновение тот вышел из стены и с глухим шумом упал куда-то вниз. Почти сразу же в отверстие просунулись маленькие, белые, как мел, ручонки. — Помоги, — сказал голосок. Уолси ухватился за мокрые пальчики и потянул, постепенно перехватывая все выше и выше. Много лет он не держал в руках ничего тяжелее папки с документами, и с непривычки у него заболела спина. Из дыры вылезло странное существо. Изорванное платьице едва доходило девочке до колен, длинные, спутанные в колтун и потрясающе грязные волосы окутывали ее фигурку густым облаком. Вся она была неопрятна, грязна: священник хорошо ощутил запах, преследовавший его в приемной, — запах немытого тела. Но там у него был апельсин, а здесь не было ничего, и он с удивлением рассматривал девочку, недоумевая, почему она в таком состоянии, почему ей не приносят воду для мытья, почему не меняют платье, почему завязывают глаза. — Я Джейн, — сказала девочка. — Не молчи, а то я не найду тебя. Кто ты? — Я кардинал Уолси, — ответил он, наблюдая, как она идет к нему, вытянув руки, но не помогая ей. — Я когда-то слышала это слово… Что такое кардинал? — Это… — он замялся, — это такой сан — должность. Например, тюремщик — человек, который приносит еду, — тоже должность. Он выполняет определенные обязанности. Кардинал следит за порядком в церкви и в миру. Иногда он еще помогает управлять государством. Понимаешь, Джейн? — он помедлил секунду и спросил: — Ты слепая? — Что такое слепая? — снова спросила Джейн, утыкаясь руками ему в плечо. Уолси ощутил могильный холод, исходивший от нее. — Слепота — отсутствие зрения, — ответил он, отходя на шаг назад и снова оставляя ее в одиночестве. Ему было неприятно такое соседство. — У тебя повязка на глазах. Зачем она, если ты видишь? — Не уходи, — жалобно попросила она. — Мне снова придется искать тебя. Повязка была всегда, сколько я себя помню. А еще я помню свет, пробивающийся сквозь нее, и тепло от этого света. Но это было давно, там, где я жила до этого. Она снова подошла к нему, и на этот раз он остался на месте. С удивлением он обнаружил, что почти не чувствует запаха. — Я всегда хотела снять эту повязку, но мне говорили, что нельзя, — продолжала Джейн. — Почему ты здесь? — Я могу разрезать тесемки, — предложил Уолси, не отвечая на ее вопрос. — Только стой смирно и не бойся. И закрой лицо руками, иначе можешь ослепнуть. Она беспрекословно подчинилась, и Уолси снова подумал, что все не по-настоящему, что сейчас он возьмет нож и проснется в своей постели, и обнимет Джоан, и оденется, и поедет к королю… Но нет, это были лишь пустые мечты. — Закрой глаза, — повторил он глухо и, присев на корточки, разрезал концы повязки. Джейн стояла, послушно зажмурившись. У нее почти не было ресниц, лицо побледнело от напряжения, и на нем четче выступала грязь. — Попробуй чуть-чуть приоткрыть глаза, — попросил Уолси, удивляясь самому себе. Отчего-то ему было не стыдно возиться с ней, хотя, встреть он ее в Лондоне, он едва ли заметил бы подобную нищенку. Очень осторожно та приоткрыла глаза. Сверкнул в свете свечи белок, и она тотчас же зажмурилась снова. — Больно! — недовольно воскликнула она. — Свет слишком яркий. — Необязательно смотреть на свечи, — сказал Уолси. — Попробуй еще раз. Только тихонько, иначе сожжешь глаза. Прошло добрых пять минут, прежде чем она смогла посмотреть на него. Уолси не отходил от нее ни на шаг, внимательно следил за ней, подбадривал, предлагал попробовать еще и еще и вспоминал, как в его руках училась ходить дочь. Он помнил свой страх — вдруг упадет, вдруг разобьется, ударится, — помнил собственный счастливый смех, когда у девочки получилось, помнил, что это была его последняя настоящая радость, последнее неиспорченное счастье. Поэтому он с особенным вниманием следил за попытками Джейн. — И все люди такие? — спросила она, когда блики от свечей перестали плясать перед глазами, восхищенно глядя на Уолси. Кардинал, несмотря на возраст, статный, хорошо сложенный, казался ей богом в своей серой шерстяной робе. — Вовсе нет, — он улыбнулся и, положив перепачканные известкой руки ей на плечи, посмотрел на нее снизу вверх — он все еще стоял перед ней на коленях. — Люди разные. Человек, который приносит еду, другой, король другой, и ты — ты тоже другая. Люди не похожи друг на друга только потому, что они люди. Так не бывает. Похожи только родственники. — А кто похож на тебя? — она открыла глаза так широко, как только могла. Уолси стало не по себе под этим взглядом. — Наверное, сын и дочь, — ответил он медленно. — Понимаешь, за пределами этого замка все гораздо сложнее, чем здесь. Мне запрещено иметь детей, поэтому я надеюсь, что Дороти и Томас не будут похожи на меня. Я очень давно их не видел, Джейн. — Поэтому ты сидишь здесь, да? Потому что у тебя есть дети? — Частично. Уолси встал, подошел к распятию и перекрестился. Ему отчего-то было странно разговаривать с ней вот так, без всяких приличий, обсуждать то, что не обсуждалось никогда, и не думать, что может повлечь за собой этот разговор. Он тосковал по детям, по Джоан… Пожалуй, по месту кардинала он тоже тосковал, однако странная беседа с Джейн, ее незнание очевидных вещей и непонятное заточение здесь — все это выбивало из колеи. — Почему ты здесь? — спросил он внезапно, оборачиваясь. Она вздрогнула от неожиданности и пожала плечами. — Что ты знаешь о своих родителях? Что ты знаешь о себе? — Очень мало, — ответила она. — Когда я была совсем маленькая, меня воспитывала какая-то добрая женщина. Она рассказывала мне сказки, легенды, играла со мной. Иногда приезжали милорды — она называла их так, — и тогда становилось скучно. У них были очень низкие голоса, и я их боялась. Они говорили, что если моя мать узнает, что я жива, ей будет очень плохо. Они гладили меня по голове и… О, я вспомнила, где я слышала слово «кардинал»! Они иногда упоминали кардинала. Я не помню его имени. Потом они уходили, а мы с няней оставались. — Что они говорили о кардинале? — спросил Уолси, напряженно замирая. Джейн, устав стоять, подошла к скамье и, забравшись на нее с ногами, задумалась. Уолси помедлил было, но тотчас же сел рядом с ней. Чем дольше они были вместе, тем меньше он брезговал ее обществом и тем больше она напоминала ему Дороти. — Они говорили, что кардинал выскочка, — наконец произнесла Джейн тихо. — Что он околдовал короля. Что он управляет страной вместо короля. Что он тиранит королеву. Скупец, сноб, колдун — приблизительно так они говорили. Но это было давно, я могу что-то перепутать. — А что было потом? — подбодрил ее Уолси, видя, что она задумалась. Он был почти уверен, кто были эти люди. — Потом однажды они приехали и увезли меня сюда, — продолжала Джейн послушно. — Когда мы с няней прощались, она повесила мне на шею медальон с портретами моих родителей. А еще она сказала дату моего рождения и наказала помнить всю жизнь. Я помню, хотя и не знаю, кто была моя мать и как выглядели все, с кем я когда-то встречалась. Я никогда не видела людей. Но если они такие же, как ты, я люблю их. — Не надо так говорить, — пробормотал Уолси, соединяя кончики пальцев в домик. — Я вовсе не такой хороший, как может показаться. Ты не знаешь меня, Джейн. Совсем недавно люди обращались ко мне: «Святой отец», но я не святой. Я алчный и до денег, и до власти человек, который, видимо, только перед смертью понял, насколько прекрасна жизнь. Расскажи мне дальше, Джейн. — Мало осталось, — вздохнула девочка. — Когда милорды привезли меня сюда, я слышала, как они разговаривают с комендантом. Они приказали забить окна в моей камере, менять повязку раз в год, потому что я расту и мне может сдавить голову. Также по их приказу каждый день, кроме воскресенья, кто-то читает мне через дверь ученые книги. Ты улыбаешься, Уолси, а я ненавижу эти часы. Мне скучно слушать, я тоскую по сказкам няни. Она замолчала, подтянула острые коленки к груди и с силой вздохнула. Уолси стало жаль ее. Когда она начинала рассказывать, он думал, что разгадает ее загадку, но ошибся: теперь все стало еще сложнее. Зачем ее заперли здесь и вместе с тем учат? Почему он, Уолси, мог навредить ей и ее матери? Для чего ей завязали глаза? — Ты дрожишь, — сказал он неожиданно ласково. — Холодно? — А разве может быть по-другому? — спросила она, стуча зубами. Ее трясло. Уолси поспешно встал и поднял с пола шаль. За время его путешествия она окончательно потеряла остатки презентабельности и теперь выглядела, как половая тряпка. Укрытая шерстяной шалью, Джейн мгновенно свернулась клубком на жесткой скамье. Бледное личико ее заалелось, на щеках проступил лихорадочный румянец, стали четче видны синие вены. Ее клонило в сон. Уолси, ничего не евший со вчерашнего вечера, отрезал себе маленький кусочек яблока, а остальное протянул девочке: — Хочешь? — Моя похлебка кончилась, — ответила она, приоткрыв глаза. — мне нечего дать тебе взамен. Ты голоден, Уолси, а я ела. — Это яблоко, — сказал кардинал, прекрасно знавший, как кормят в тюрьмах простых людей. — Позволь мне подарить тебе, что у меня есть. Если бы я оставался на свободе, я дал бы тебе гораздо больше, чем яблоко. Но раньше я не понимал, что значит свобода. Я бы отдал все, чтобы вернуться. — Сегодня я узнала, что смерть — это освобождение, — заметила Джейн, отрезая от яблока кусочек. — Няня давала мне яблоки, мы с ней садились около камина, и она рассказывала мне легенды о короле Артуре, Мерлине и рыцаре Ланселоте. Мне было пять лет, но я до сих пор помню эти сюжеты. — Когда-то я тоже любил сказки, — произнес медленно Уолси. — Хочешь, расскажу одну? Положи голову мне на колени и слушай. Жил-был один кардинал. До того, как он стал кардиналом, все презирали его, сына мясника, вознамерившегося выбиться в люди. Долго и верно служил он королевству и в конце концов стал первым советником молодого короля. Кардинал, хоть и был служителем церкви, часто пренебрегал обетами, данными Богу. У него было двое детей — мальчик и девочка, которых он любил без памяти. Еще у него была жена, беззаветно преданная ему женщина, которой он, к сожалению, не сумел сделать ничего хорошего… Джейн отложила яблоко в сторону, прижалась щекой к боку Уолси, обняла его и замерла так, в полудреме. Сквозь туман сна доносились до нее слова кардинала, и каждое отдавалось болью в сердце. — Верой и правдой служил он королю, — продолжал Уолси, — но однажды тот потребовал у него то, чего не требовал никогда. Этот приказ нарушал все существующие правила, и кардинал оказался между мельничными жерновами. С одной стороны был король, а с другой — римский папа, глава католической церкви. И обе стороны жали, как могли. Король влюбился в девушку, и ее семья воспользовалась этим, чтобы захватить власть в свои руки. И кардиналу все чаще и чаще приходилось прибегать к средствам, от которых он с радостью отказался бы, будь он в другой ситуации. Шаг за шагом, день за днем, расположение короля к нему угасало. Кардинала лишили всего, что он имел, и отправили в Йоркскую епархию. А потом, когда он попытался вернуться, заточили в тюрьму. И теперь, когда он думал, что все кончено, что прощения не будет, Бог, с которым он говорил гораздо реже, чем следовало, послал ему девочку, невинную, почти святую, заключенную только из-за тайны рождения. И это лучшее, что случалось с ним в последние годы. Это спасение заблудшей души. Ты спаситель, Джейн, слышишь? Но Джейн спала, прижавшись к нему теплым комочком. Уолси приобнял ее и вдруг ощутил внезапный прилив нежности к ней, такой сильный, что у него на глазах выступили слезы. Странное, непривычное чувство умиротворения овладело им. Камера неожиданно показалась ему красивее собственного кабинета. Джейн спала, и время словно остановилось. На мерно подымавшейся и опускавшийся впалой груди девочки блеснул старинный медальон, блеснул и выскользнул из-под ветхой робы. Уолси машинально протянул свободную руку и расстегнул цепочку. Медальон раскрылся бесшумно, и кардинал в пляшущем свете свечей увидел портреты тех, перед кем склонялся на протяжении всей своей карьеры. На него смотрели властители Англии, королева Катерина Арагонская и король Генрих VIII. Не веря своим глазам, Уолси поднес медальон ближе к лицу; все было верно. Катерина Арагонская была матерью узницы, содержавшейся в ужасных условиях, и Генрих VIII был ее отцом. Отчего же ее прятали ото всех? Зачем заперли в старинном замке? Для чего была вся эта скрытность и почему королю не сообщили, что у него две дочери от Катерины? Впрочем, ответ на последний вопрос был Уолси предельно ясен: в противном случае позиции королевы укрепились бы — не в сердце короля, но в глазах народа. Из медальона выпала бумажка, сложенная вчетверо. Уолси отложил медальон в сторону и развернул листок. «Джейн Тюдор, — было написано там красивым почерком. — Родилась десятого ноября 1518 года. Крещена через полгода после рождения по причине слабого здоровья». И, в самом низу, можно было различить приписку серых чернил: «Да не узнают никогда о твоем существовании, дитя». Уолси сложил бумагу, вернул на место и закрыл медальон. А если, мелькнула безумная мысль, если он добьется свидания с королем? Если ему удастся рассказать Генриху о существовании второй наследницы? Если король благосклонно отнесется к этой новости? Что, если он, Уолси, сможет таким образом вернуть расположение короля? Уолси представил, как он вводит Джейн в тронный зал. Она идет, вся в белом, невообразимо похожая на мать, склоняется перед королем в глубоком реверансе. Он, Уолси, стоит рядом с Генрихом и видит, как тот подходит к дочери, поднимает ее за подбородок и усаживает рядом с собой. Оба они улыбаются кардиналу — Генрих с торжеством, Джейн — с благодарностью… Джейн вдруг всхлипнула во сне и крепче прижалась к нему. Уолси вздрогнул, опускаясь с небес на землю. Нет, она никогда не будет благодарна ему, если он приведет ее в замок. Такая жизнь не для нее. Она слишком мягка, слишком наивна, чтобы быть способной выжить среди интриг. И хотя это его последний шанс вернуться, он должен пожертвовать собой ради ее счастья. Они знали друг друга всего несколько часов, но ее открытость, доброта, искренность заставили Уолси полюбить ее так же, как он любил Джоан, Дороти и Томаса. Все было кончено. Он сам, добровольно отказался от возвращения. — Джейн, — прошептал он с нежностью. — Моя дорогая Джейн… Погладил ее по голове и подумал: каким бы счастливым он мог бы быть, если бы вовремя ушел, если бы отдал всего себя Богу и детям, если бы не было в его жизни ни Анны Болейн, ни кардинала Кампеджио, ни Катерины Арагонской… Всю жизнь он искал счастья, пытался найти его то во власти, то в деньгах, то в блуде, но не подозревал, что все это время оно неотступно следовало за ним: стоило лишь протянуть руку. Но он отворачивался от него, всегда отворачивался, будто прокаженный. И даже когда Генрих буквально ткнул его носом в счастье, удалив в Йоркшир, даже тогда он пытался вернуться, хотя знал, что там, за закрывшейся дверью, ничего нет, кроме лжи, предательства, бессонных ночей и страха. Бедная, милая Джоан! Он ничего не сделал для нее, он даже почти не помнил о ее существовании, пока не приходила пора неудач, а она все время была с ним и осталась, когда он попал в опалу. Другие были с ним, потому что он был кардинал, потому что связь с ним всегда сулила выгоды. Вряд ли они остались бы теперь. А Джоан было все равно. Она любила его просто за то, что он есть, что иногда вспоминает о ней. Ей было довольно этого. У кардинала вдруг защемило сердце. По щеке, покрытой сеточкой морщин, скатилась слезинка. Он потерял все, что имел, потерял безвозвратно. Как жаль, что он понял это только сейчас… Может быть, права Джейн? Может быть, в самом деле смерть — освобождение? Недаром ведь говорит священное писание: «Жизнь — испытание, а смерть — награда за него». Он не смог пройти уготовленное ему Богом. Он не был Его смиренным слугой, не был тем, кем должен был стать, приняв сан. Он не сумел избавиться от греха. Тщеславие и гордыня погубили его. Король не простит, он не сможет простить. Болейн выбрал правильную позицию. Именно затянувшийся бракоразводный процесс и нужно было повесить на кардинала. Уолси не в состоянии представить внятные доказательства своей заинтересованности в положительном для Генриха результате. Король не простит. Не простит Бог. Не простят все, с кем он работал. Не простит никто… Голова Уолси медленно склонилась на грудь; он спал. На коленях его мерно вздыхал ребенок.II
Когда он проснулся, Джейн уже не было. На мгновение промелькнула мысль: приснилось. Однако потом он увидел лаз, неумело заставленный табуретом, надрезанное и уже безнадежно почерневшее яблоко, почти догоревшие свечи и понял: все правда. Все абсолютная правда. В соседнем помещении в самом деле сидит двенадцатилетняя девочка, дочь короля, у которой коленки видны сквозь платье. Звякнул замок, и в камеру вошел вчерашний тюремщик. Уолси поспешно встал и отошел в угол, закрыв подолом дыру. У него получилось, хотя роба и была короче кардинальской сутаны. — Я принес вашему преосвященству завтрак, — сказал тюремщик, глумливо улыбаясь. — Или вы предпочитаете, чтобы к вам обращались «ваше святейшество»? — Пусть я арестован, — глухо сказал Уолси. — Пусть меня лишили поста лорда-канцлера. Пусть я хотел стать папой — о, как я этого хотел! Однако это не дает вам право богохульствовать. Все мы католики, и нам воздастся за грехи наши, но богохульники отправятся в Ад без возврата. — А я не богохульник, — возразил тюремщик, ставя поднос на скамью. — Мне всего лишь никто не запрещал издеваться над вами. — Что я сделал вам? — спросил Уолси, исподлобья глядя на него. — Что я сделал вам всем, что вы все ненавидите меня? Я признаю, что был слишком жаден до власти, денег и удовольствий, я каюсь в этом. За это меня ненавидят придворные. Я закрывал монастыри, отправлял недобросовестных священников в подчинение другим, я признаю. За это меня ненавидит духовенство. Я сын мясника, я выскочка. За это меня ненавидят и те, и другие. Но что я сделал вам, простому народу? Я открыл на собственные средства колледж, госпитали… Разве это плохо было для вас? — Вы закрывали маленькие аббатства, — ответил тюремщик. — Мой брат был там настоятелем. Он лишился прихода из-за вас. Из-за вас пострадала моя семья. Если вы думаете, что плата тюремщику высока, то очень ошибаетесь. Мы едва сводим концы с концами с тех пор, как брата лишили прихода. Лютер прав: не должно быть посредников между Богом и людьми, иначе они начинают считать себя избранными и отдаляются от нас. — И вы, имея брата-священника, можете говорить такое? — ужаснулся Уолси. Впервые его обвинили в том, что он обязан был делать по закону — закрывать недееспособные монастыри. Много раз он слышал обвинения в недобросовестном исполнении собственных обязанностей, много раз в рапортах были дословно записанные речи Лютера, но это — это переходило все границы. — Он первый в нашей семье, кто говорит так! — ответил гордо тюремщик. — Не ожидали, ваше святейшество? Он первый говорит так, потому что разочарован в церкви. И вы — тому виной. Вы, и никто другой, оставили нас без средств к существованию, и мой брат, отчаявшись, обратился к еретикам, как ваша церковь их называет. И они приняли нас лучше, чем католики! Да-да, лучше! — Я не желаю вас слушать, — выкрикнул Уолси. — Убирайтесь! Вон отсюда! Бог посылает испытания, чтобы люди уверовали, а не открестились от истины. Прочь! — Как будет угодно вашему святейшеству, — насмешливо поклонился тюремщик, кладя на скамью какой-то сверток. — Уже ухожу. Комендант приказал выдать вам еще свечей, чернила и перо. Все здесь. Отсюда прекрасно слышен колокол. Сейчас восемь часов утра. В восемь часов вечера я принесу вам ужин. — Где бумага? — спросил Уолси надменно. — Комендант ничего не сказал о бумаге, — усмехнулся тюремщик. — Видимо, забыл. А я выполняю только то, что приказало начальство. Нет приказа — нет бумаги. До свидания, святой отец, не скучайте. Лязгнули запоры, и Уолси поморщился от неприятного звука трения ржавого металла. От сна в неудобной позе болела спина и шея, от холода каменного пола он застудил ноги, и теперь они ныли. К тому же, вчерашняя тряска под дождем в простой телеге давала о себе знать. Его знобило. Взгляд его остановился на аккуратно сложенной шали, и он вспомнил о Джейн. Наверное, если бы он решился добиться свидания с королем или с Мором, она бы выросла в прекрасную королеву. Джейн, королева Англии, — звучит ведь! Уолси подошел к скамье, взял четки и начал молиться, скрупулезно отсчитывая каждую бусину. Его розарий был выточен из можжевельника, гладкие шарики мягко сменяли один другой. Он не опустился на колени, не повернулся к распятию лицом — он понял, что все было кончено для него. Все было кончено, когда он впервые увидел Анну Болейн. Она стала его гибелью, сделала то, что не удавалось многим, желавшим ему смерти. Пальцы свело судорогой, и он пропустил несколько бусин. В иное время он не придал бы этому значения, однако сейчас это отчего-то было очень важно. Он вспомнил, как прислужник, одевавший его перед судом, уронил цепь, вспомнил мягкие, не тронутые бритвой щеки. Он ударил мальчика, чуть ли не впервые в жизни сам поднял руку на того, кто был заведомо слабее. Потом Уолси, как наяву, увидел памятный ему обед в Йоркшире. Тогда архиепископский крест, падая, разбил голову одному из слуг(2). В обоих случаях после были неприятные сюрпризы. Сначала суд над Катериной зашел в тупик и он потерял все свое влияние, потом его арестовали… Внезапно перед глазами возник кардинал Бонниве. Уолси помнил, что произошло между ними в полутемном от дыма свечей коридоре, когда он, движимый своей неуемной гордыней, требовал награду за отмену войны с Францией. Папская тиара преследовала его, манила, но, заманивши, покинула. Гордыня всегда была его первым грехом. Движимый страхом потерять власть, он попытался силой заставить немощного, слабого Кампеджио вынести вердикт в пользу короля, хотя сам не был уверен в правдивости и резонности претензий Генриха. Но тот ясно дал понять, что кардинал не может больше рассчитывать на поддержку трона. Уолси вспомнил, как Генрих впервые обвинил его в неудачах. Теперь он понимал, что король вовсе не был растроган его слезами и всего лишь решил отложить обвинения. А возможно, уже тогда придумал, каким образом накажет советника. Уолси, старавшийся направить энергию короля как можно дальше от себя, сам стал жертвой собственной хитрости. Генрих вообще перестал обращать на него внимание. Вдруг что-то как будто хлопнуло кардинала по плечу. «Джейн», — подумал он, оборачиваясь.. Но сзади было пусто, только горько смотрел с распятия Иисус. Уолси отложил четки. Они негромко стукнули о скамью, и он вдруг необычайно ясно увидел, что должен сделать, что было в его мыслях давным-давно, о чем ему следует написать Мору. Жизнь за свободу, жизнь за жизнь. Жизнь самоубийцы за жизнь невинного ребенка. Уолси подошел к свертку и развернул грубую ткань. Тюремщик был формалистом: дал одно плохонькое перо и малюсенькую чернильницу, которой едва ли хватило бы, чтобы написать короткое письмо. Явно это выделили не для того, чтобы он писал завещание. И где его писать? Где вообще что-либо писать? Он вспомнил старые книги монастырей, полувыцветшие надписи на кожаных страницах. В отсутствие бумаги, кажется, пользовались выдубленной кожей. Тогда он воспользуется тканью. Он расстелил холст на скамье. Холодные плиты пола совершенно не казались ему подходящей поверхностью для колен, однако писать нагнувшись он не мог. Предвидя судороги, он, с силой опираясь на скамью, с трудом опустился на колени. «Дорогой Томас, — писал Уолси мелким, аккуратным почерком, стараясь не потратить ни единой капли чернил зря. Это было трудно: с непривычки перо цеплялось за нитки, оставляло некрасивые потеки и протыкало дыры. — Дорогой Томас, я очень надеюсь, что ты получишь мое послание. Я не раз называл тебя человеком чести и искренне уважал за это, хотя наши методы и отличались друг от друга. И мне кажется, ты не оставишь без внимания то, о чем я напишу. Это важно, Томас, иначе я бы не стал так изгаляться, используя вместо бумаги тряпку. Я знаю, что Генрих назначил тебя лордом-канцлером Англии. Не поздравляю — это тяжелое бремя, требующее большой ответственности. Однако, уверен, ты с честью справишься с поставленной задачей. Но ты же понимаешь, что, становясь канцлером Англии вместо меня, должен будешь делать то, что делал я. В этом письме я хочу сформулировать основные положения моего нового завещания с учетом событий последнего полугода. Доход мой значительно уменьшился в связи с лишением меня должности лорда-канцлера и места духовника короля. Однако я ничего не оставил Джоан Ларк и моим детям, Томасу Винтеру и Дороти Клэнси. Мне бы не хотелось, чтобы они проклинали меня за то, что я оставил их без средств к существованию. Томас, у меня остался небольшой монастырь в Йоркшире. Пусть десятая часть его доходов идет на содержание моей семьи. Далее, предвидя, что ты будешь продолжать мою политику относительно ереси Лютера, я должен предупредить тебя. Последователи этого течения находятся среди нас. Ты сам говорил, что зараза уже здесь. Я верил тебе, но, каюсь, не придавал твоим словам большого значения. Меня гораздо больше интересовало Большое дело короля. Но здесь, в тюрьме, я, к своему несчастью, встретился с человеком, который заставил меня отнестись к вопросу еретиков весьма настороженно. Представь себе мой ужас, когда я слушал своего тюремщика! Я, кардинал святой римской католической церкви, должен был слушать проповеди Лютера! Впрочем, боюсь, Томас, что Бог уготовил мне такой конец совершенно справедливо. У меня было много свободного времени, чтобы поразмышлять над тем, что я сделал в своей жизни хорошего. Так странно осознавать, что ты абсолютно ничего не оставил после себя, что вспомнят о тебе лишь единицы, да и то, пожалуй, с ненавистью. Очень горько знать, что сделал много ошибок в этой жизни — так много, что дорога Наверх для меня закрыта навсегда, — и не иметь возможности исправить их. Я говорю сейчас не о Джоан — она была и остается для меня всем, — но о королевстве, папстве и власти. Власть отравила меня. Я забыл, что я простой смертный, забыл, что сильнейшие мира сего — тоже люди, подверженные капризам, перепадам настроения и пустым надеждам. Анна Болейн погубила меня, потому что власть затуманила мой разум — я забыл, что вода течет под лежачий камень. Я забыл, что, раз достигнув высоты, необходимо цепляться за свое место. Я забыл, что падать с утеса больно. Я позволил этой девице вышвырнуть меня исключительно из-за власти. Опасайся их обеих, Томас. Опасайся влияния власти — власть меняет человека — и опасайся Анны Болейн. Если ты, Томас, прикажешь обыскать мою камеру, то без труда найдешь отверстие в стене. Вероятно, в былое время здесь был потайной ход, который поленились заделать полностью. Он соединяет мою камеру и соседнюю. Томас, прошу тебя, заклинаю: не упусти девочку, что держат там! Послушай ее рассказ, попроси показать медальон, который она носит на груди, с портретами короля и королевы. В медальон вложен лист из приходской книги. Внимательно изучи ее дело, ибо это последняя дочь Катерины Арагонской, родившаяся десятого октября 1518 года и чудом выжившая после рождения. Генрих не любит Катерину и вряд ли полюбит снова, но Джейн может стать нашим козырем. Я надеялся сам представить ее королю, но гадкие намеки тюремщика убедили меня в том, что лучше не ждать официального приговора. За таких, как я, не молятся. И ты не молись за меня. Молись за короля, за Джейн, за английский народ — за тех, за кого я молился слишком редко. И помни, всегда помни мои слова: если лев узнает, что он лев, волкам будет плохо. Прощай, Томас. Я бы рассказал тебе всю мою жизнь, и тогда ты, возможно, понял бы меня, но боюсь, мои колени не выдержат подобных мучений. Мне не дали даже подушечку для молитвы. Единственное, что у меня есть, — мой пилеолус(3), но, кажется, даже он не в силах помочь. Мне остается лишь уповать на Господа, что он не оставит меня, несмотря на мои прошлые и будущие дела. Прощай, Томас. Чернила кончаются, перо растрескалось. Слезы застилают мне глаза. Мы больше не встретимся. Туда, куда попадешь ты, для меня дороги нет. Не забывай о принцессе Джейн, не оставь ее в трудную минуту, это моя последняя воля.Навеки твой, кардинал Томас Уолси».
Уолси закончил письмо. Он почти не выдумывал, говоря о своем эмоциональном состоянии. Ему действительно было горько, намного горше, чем он сам мог подумать. Разумеется, это письмо-завещание было не в его стиле — настолько, что Мор мог даже усомниться в его подлинности, — но, пожалуй, впервые кардинал писал искренне. Но даже в этой искренности он не забыл ни о своем положении старшего, ни о количестве чернил, которых осталось не более чем на два-три слова, ни о жене и детях, ни о Джейн. Прежде чем написать о ней, он долго и мучительно думал: стоит ли игра свеч? Зачем королю еще одна дочь? Есть ли смысл вовлекать во все это двенадцатилетнюю девочку, по мировоззрению и опыту оставшуюся пятилетним ребенком? К тому же, после публичного признания вопрос о наследнике вовсе не будет решен — даже наоборот. Не знавшие друг друга с детства сестры могут начать войну, и тогда Англии грозит огромная опасность. Но кардинал отбросил сомнения прочь. Джейн поддается влиянию, но в то же время способна влиять сама. Уолси вспомнил, как легко она заставила его, опытного политика, довериться ей. Она не могла обманывать. Было видно, что она говорит истинную правду, полностью доверяя незнакомому человеку. Если Джейн станет королевой Англии, то это пойдет исключительно на пользу стране. Необходимо лишь найти подходящих учителей… Уолси с трудом поднялся на ноги. Колени сводило судорогой от холода, спина ныла, зато письмо было дописано. Он закрыл чернильницу и отложил в сторону вместе с пером. Из головы не шли слова тюремщика. Неужели же во всех бедах народа виноват он? Он, который вместе с Мором искренне считал себя гуманистом! Он, кардинал Уолси, защищавший интересы народа перед королем! Значит, во время казни будут народные издевательства… Он прекрасно знал, что не вынесет насмешки народа. Гордыня всегда была наиболее явным его грехом, который он так и не сумел побороть. Именно из-за нее он стремился к власти, именно из-за нее отстроил дворец, сравнимый по роскоши лишь с королевским, именно из-за нее попал сюда. В том, что казнь состоится, он не сомневался. Государственная измена — серьезное обвинение, и наказание за это должно последовать незамедлительно. Казнь будет, и будет показательной. Генрих пойдет на все, лишь бы люди поняли, что преступление против страны и короля — не пустой звук. Уолси был уверен в том, что Господь послал ему Джейн. Она была его единственным шансом. Он должен был спасти ее, вырвать из заточения, дать ей свободу. Король не будет слушать его. Он, Уолси, утерял доверие короля, и донести что-либо до Генриха будет очень сложно. В случае с Джейн следовало торопиться: тюрьма забирала жизни куда более сильных и здоровых людей, чем она. Да, Мор был единственной надеждой. И, чтобы эти надежды оправдались, Уолси должен был пожертвовать собой. Оковы спадают, если происходит обмен. Разумеется, жизнь Джейн была намного дороже его собственной. Разумеется, обмен был неравным. И Уолси оставалось только надеяться, что смерть одного в обмен на свободу другого — достаточно, чтобы Мору удалось. Он забыл, что жизнь при дворе — отнюдь не свобода. Он неловко задел рукой четки, и они упали на пол, печально звякнув. Уолси вздрогнул: ему вдруг показалось, что это звякают ключи Ада. Девочка наверняка придет в его камеру, увидит то, что останется от него… Дети ранимы, он это понял, когда Томас расстроился из-за погибшей в пасти собаки птицы. Интересно, вспомнит ли его Томас? Вспомнит ли вообще о нем кто-нибудь с сожалением, кроме Джейн, Джоан и Мора? Уолси окунул перо в остатки чернил и надписал письмо: «Томасу Мору, дорогому другу и незаменимому помощнику». Надпись вышла очень бледная, почти невидимая, однако буквы еще можно было различить. Теперь Мор точно получит послание. Кардинал поднял четки с пола — едва он наклонился, его обдало холодом, а колени заныли от напряжения. Нож блеснул в свете свечи, когда он выпрямился. Кардинал отдал бы все, чтобы найти другой выход. Но выхода не было.III
Уолси аккуратно свернул розарий, положив его на место, надел дзуккетто(4), помедлив, опустился на колени перед распятием и перекрестился. Он знал, что то, что он задумал, порицается Библией, что, переступив, он не найдет дороги назад, что самоубийцы — величайшие грешники, и все же он должен был говорить с Ним. — Господи, — сказал он, медленно, тщательно подбирая слова, — мы не говорили так много и так часто, как должны были. Я часто был занят другими делами. Если бы я хотел прощения — я бы попросил, но за все, что я сделал, — и за то, что собираюсь сделать, — не может быть прощения. Но все же, я думаю, я не злой человек. Злые люди могут молиться громче, искать покаяния и думать, что они ближе к Раю, чем я. Я не увижу врат Рая, Господи, не услышу Твоих радостных слов о спасении. Клянусь, я видел вечность, но это был лишь сон, и утром он исчез. Он запнулся на последних словах. Ему хотелось сказать о Джейн, о том, как он надеется на нее, как ему жаль оставлять ее одну, как он желал бы наблюдать за ее взрослением и направлять в нужную сторону, но отчего-то он промолчал. Ему показалось, что упомянуть Джейн будет неправильно, лишне. — Я знаю, кто я есть на самом деле, — продолжал он, решившись, — и отдаю свою бедную душу Тебе на милость, хотя знаю, что не заслуживаю оказаться в Твоих любящих руках. Кардинал перекрестился и встал. Страх куда-то исчез, осталась только сосущая боль где-то в сердце и глупая, совершенно детская вера в освобождение. Библия учила, что жизнь после смерти сладка и приятна, однако он знал: после самоубийства его ждет адский огонь. Скорее по привычке, чем по необходимости шепча слова молитвы, он подошел к стоявшей на полу тарелке и взял нож. Чистый, без пятен воды, без следа ржавчины, он сиял в свете свечей, как сиял, верно, Экскалибур, когда Артур только получил его. Уолси усмехнулся: Экскалибур убил много врагов, а теперь убьет и его. Он мгновение держал нож в подрагивающей руке, а потом вдруг быстро, словно боясь передумать, провел лезвием по горлу. Нож вошел в плоть, как в масло. А после пришла нестерпимая боль. Уолси показалось, словно тысячи иголок впились в шею, разрывая, кромсая, прокалывая. Он был готов к боли, но не думал, что она продлится так долго. Он покачнулся и оперся трясущейся рукой о стену. Неужели он сделал что-то не так? Неужели ему не удалось перерезать жизненно важные сосуды? Неужели ему придется мучиться, пока он не истечет кровью? С каждым мгновением силы убывали. Уолси опустился на колени и взял четки. В глазах двоилось, он боролся с желанием лечь, зная, что тогда будет намного хуже. Больше всего ему хотелось заснуть, забыться, уйти от пульсирующей боли в растерзанной шее. Он слышал стук собственного сердца, внезапно ставший слишком громким; с каждым ритмом ток крови усиливался. Ему залило грудь. Кровь клокотала в дыхательных путях, заставляя кашлять. Он в изнеможении прислонился лбом к скамье, не боясь запачкать простыню. Ему было все равно. Лишь хотелось, чтобы это мучение кончилось, побыстрее кончилось. Он больше не брался за нож — тот откатился слишком далеко. Впрочем, собственно, даже если бы он был в шаговой доступности, Уолси все равно бы им не воспользовался из страха только усугубить свои страдания. Он повернулся и оперся спиной о скамью, жадно ловя ртом затхлый воздух камеры, показавшийся ему полным свежести, и борясь с желанием дотронуться до разодранной плоти, чтобы вытереть бегущую кровь. Сознание начало покидать его, слабость усилилась, во рту пересохло. Он тщетно облизывал почерневшим языком запекшиеся губы в надежде оставить немного влаги. Смертный жар сжигал его. Казалось, что прошли часы, хотя минуло не больше двух минут. — Уолси! — услышал он вдруг испуганный и от этого тоненький-тоненький голосок и с ужасом понял: пришла Джейн. Отчего-то он думал, что она придет только после того, как все будет кончено, не раньше. Меньше всего он хотел, чтобы она увидела его агонию. — Джейн, — прошептал он, силясь поднять голову и посмотреть на нее. — Джейн… Девочка, повинуясь какому-то своему, материнскому инстинкту, заложенному в нее природой, мигом подбежала к нему, слабыми, тоненькими ручонками — Уолси представил, какие усилия необходимы ей — приподняла его голову и положила себе на колени. — Джейн, — повторял он, как заклинание, — Джейн! — Я здесь! — сказала она, неосознанно перебирая его волосы. В другое время Уолси передернуло бы от отвращения, но теперь он был благодарен ей. Она была единственной, кто остался с ним. Он вспомнил, что она испачкается и не сможет избавиться от пятен. — Что случилось? — спросила она, наклоняясь к нему близко-близко. — Это ты этим? — она указала на нож. — Тебе очень больно? Ты поправишься? — Джейн, Джейн, — твердил Уолси, беспомощно хватая непослушными пальцами ее руки, мокрые и липкие от его крови. — Не уходи, Джейн… Зачем ты уходишь… — Я здесь, Уолси, — повторила Джейн. — У тебя кровь идет. Однажды, когда я была маленькой, я порезала палец. Было очень больно. Няня сказала, чтобы я приложила подорожник. Он был такой гладкий, свежий, зеленый на ощупь. Я не знаю, как он выглядит. Я вообще ничего не знаю, кроме тебя и этой камеры. У меня темно, я с трудом нашла свою постель. Иногда я думаю, что утратила способность ориентироваться… Слушая ее лихорадочное бормотание, ощущая ее руки у себя на лице, Уолси постепенно проваливался в забытье. Он не думал ни о чем. Силы стремительно покидали его, он не мог держать голову и чувствовал напряженную дрожь коленей Джейн. Он знал, что она боится. — Уолси! — услышал он вдруг ее испуганный голос и с трудом открыл глаза. Лицо Джейн, смертельно бледное, нависло над ним, и ему показалось, что это лицо херувима. — Уолси! Уолси!!! — Ты ангел, Джейн, — прошептал кардинал, из последних сил фокусируя взгляд на ней. — Тебя послал мне Господь, чтобы я в свой последний час не был одинок. Не плачь, мы скоро встретимся. В Судный день все мертвые встречаются, независимо от грехов своих. Прощай, Джейн. Я благодарен тебе за то, что ты не оставляешь меня. — Уолси! — взвизгнула Джейн. По лицу ее катились слезы. Она никогда раньше не плакала, и сейчас ей все было в новинку. — Уолси, не уходи! У меня нет никого, кроме тебя! Уолси!!! Он уже не слышал ее. Кровь еще сочилась из страшной раны, но сердце остановилось навсегда. Кардинал Уолси умер. Джейн закрыла ему глаза, обняла его голову, стараясь не смотреть на горло, и замерла так. Ей казалось, что у нее только что вырвали сердце.IV
Когда она очнулась, глаза ее были сухи, губы сжаты. Из книг, которые ей читали из-за двери, она знала, что мертвые не возвращаются. Она никогда не видела смерть близкого человека. Она не тосковала по няне, не видя в этом смысла, но боль от смерти Уолси, первого человека, которого она увидела, первого человека, который говорил с ней на равных, огнем выжигала душу. И Джейн не знала, куда деться от этой боли. Ей хотелось вновь увидеть его, почувствовать руку, поглаживающую по голове, услышать его голос. Осторожно придерживая голову умершего, она поднялась с колен и с трудом усадила кардинала, как дети сажают тряпичных кукол. Он в самом деле напомнил бы ей большую куклу, будь у нее игрушки. Взгляд ее упал на лежавший на полу нож. Покрытое пятнами лезвие потемнело, потеряло блеск, но все еще оставалось опасным. Джейн подошла к нему, нагнулась и взяла в руки. Металл приятно холодил кожу, и это ощущение холода напомнило Джейн ее последнюю зиму. Тогда няня вывела ее на улицу и позволила зачерпнуть ладошкой свежий снег. Девочке вспомнилось, как холодная масса таяла у нее в руке и по пальцам стекали капли воды. Джейн взглянула на кардинала. Тот, казалось, спал, привалившись к скамье. Джейн, поборов ужас, впервые после его смерти посмотрела на рану. Кровь уже не текла, потихоньку засыхая, но все равно ей стало дурно. Однако лишь глядя в лицо смерти, Джейн внезапно полностью, до конца осознала, что все ее воспоминания о детстве, о няне, о свете солнца, пробивавшемся сквозь повязку, — все это не играет больше никакой роли. Надежда, что она вернется, погибла. Ее жизнь была лишена смысла, не жизнь — всего лишь существование. Чего она могла ожидать в дальнейшем? Ничего. Пройдет еще столько же времени, и все останется прежним. Так же будет приходить к ней человек и читать из-за двери, так же не будет больше света, так же останется затхлый воздух камеры. И даже Уолси — единственный проблеск надежды, — даже его не будет. И здесь снова будет пусто и темно, и неизвестно, когда и кого сюда поместят, если вообще поместят… Джейн перевела взгляд на нож. Рука задрожала, и ей пришлось сильно сжать лезвие, чтобы не выронить его. Через мгновение на ладони красовался глубокий порез. Джейн поморщилась от боли, но не выпустила ножа. Вдруг проблеск надежды мелькнул в ее потухших глазах. Уолси сказал, что скоро они встретятся. Быть может, он имел в виду, что она должна последовать его примеру? Будет больно, это правда, но ведь тогда они встретятся и она больше никогда не будет одна? Ведь так? Сияя от счастья догадки, двенадцатилетняя Джейн, ничего не знавшая о грехе самоубийства, подняла нож и — тускло-тускло — увидела в нем свое отражение. В нем не было ничего неординарного, разве что глаза — огромные на бледном лице — словно светились. — Уолси! — прошептала Джейн. Нож чиркнул по горлу, и жаркая кровь хлынула на грудь. Джейн закашлялась от боли и крови, стекавшей в легкие; в такт ее кашлю задвигались под ее рукой дыхательные пути, а потом пришло невообразимое жжение. Соленые от пота пальцы в ране причиняли ей страшную боль, и она, не в силах сдерживаться, заплакала, поскуливая, как побитый щенок. Медленно, цепляясь за стену руками, она сползла на пол и опустила голову на колени Уолси. Силы покидали ее вместе с кровью. Последнее, что она видела перед тем, как закрыть глаза, было лицо Уолси, бледно-желтое, восковое. А потом — потом она погрузилась в сон смерти… Ей снилось, будто она идет по лугу, на ней мягкое белое платье и кто-то стоит впереди, очень знакомый и вместе с тем неизвестный. В длинном алом одеянии, пелерине из белых кружев, сложив руки перед собой — кардинал Уолси. Она бросается к нему, путаясь в непривычном платье, падает, встает и снова бежит, бежит; он идет ей навстречу. Она влетает в него, утыкается лицом в приятно пахнущую чем-то сутану и замирает так, чувствуя, как ласковые, любящие руки гладят ее по плечам, по голове, перебирая пряди волос. — Джейн, — шепчет он, наклоняясь к ней. — Моя дорогая Джейн! — Уолси, — выдыхает она, и оба плачут от радости, а потом уходят куда-то вдаль, где нет ни тюрем, ни законов, а есть только счастье и Бог.V
Мор ничего не рассказал королю о погибшей в тюрьме принцессе. Да и что он мог сказать? Вспыльчивый Генрих был непредсказуем, и угадать его реакцию на это бессмысленное известие было очень сложно. Память не спасла бы душу Джейн, думал Мор, а лишь извратила бы ее. И о Джейн забыли, как забывали о миллионах ничего не значивших людей. Помнил только Мор, пришедший к Уолси, чтобы объявить ему о вечернем приходе короля. Но что он помнил? Разве мог он знать душу девочки, пробывшей в заточении всю свою недолгую жизнь, впервые нашедшей друга в покинутом всеми опальном кардинале и бесстрашно последовавшей за ним в объятия смерти? Мор помнил лишь то, что увидел, войдя: залитый кровью пол, старика и девочку, прижавшихся друг к другу.