Зона турбулентности

      Никто из них особенно не вникал в то, как они пришли к такому положению. Никто не ощущал эту тонкую, пересечённую грань, это момент, когда простая словесная дуэль, пропитанная иронией, перешла в откровенные взаимные оскорбления со сплошным сексуальным подтекстом. А оттуда скатилась до пошлых шуток и чуть ли не до прямого обсуждения интимных тем. Видимо, потаённые желания имеют свойство вырываться таким образом наружу, если у них двоих другу к другу они есть. Просто Сацки слово — Рюко десять. И так по накатанной. По отработанной схеме. И в общем-то уже не важно, что изначально Рюко, задолбанная — по-другому не скажешь — боями пришла напрямую спросить Сацки про своего отца и его убийство. Что она фактически подстерегла президента студсовета в момент, когда та была одна в «своих покоях», и что пробралась ради этого мимо кучи охраны. Да и не важно, что Сенкецу с самого начала, ещё со стадии задумки, говорил, что это плохая идея и так Матой ничего не добьётся, что Кирюин так обязательно свернёт на какую-то тему, а самой же Рюко это выйдет боком. Всё это теперь не имеет значения, когда та, попавшись на провокационные колкости и вопросы, фактически оседлала Сацки, в порыве праведного гнева доказывая, что она «знает, что такое любовь». Да, вот так шутки и фарс между этими двумя перерастали в нечто серьёзное, можно сказать, это случалось периодически… Правда, ранее не совсем «в этой сфере».  — Ну что ж, покажи мне, на что ты способна, — с заинтересованным выражением лица и огоньками предвкушения в глазах шепчет на ухо Сацки, сжимая в руках чужие бёдра и придвигая вплотную к себе, тем самым заставив схватиться за свои плечи в попытке удержать равновесие. А Рюко, лишь стиснув зубы, принимает вызов: и по фиг, что она даже не целовалась ни разу, что уж об остальных навыках говорить. И по фиг, что даже Сенкецу так вовремя и так кстати указал на этот «пробел в образовании». По фиг, потому что: «Ну что вообще камуи может знать об этом… Процессе?» И потом, это ж легко, движения тут простые, не то что в драках, она и так догадается!       Правда, когда Матой, стараясь показать свою самостоятельность и гордость, пытается подмять под себя Кирюин, забыв даже, что у неё раздвинуты ноги и она в заведомо проигрышном положении, лицо Сацки лишь искажает неприятная ухмылка — одна из самых высокомерных и мерзких в её репертуаре. Это выражение как бы говорит: «Делай, что пожелаешь, скрывай, как хочешь, но я тебя вижу насквозь… Потому что я — Кирюин Сацки!». И самое обидное в этой ситуации то, что конкретно сейчас она права: она все возможные действия Рюко видит наперёд, она буквально читает её мысли по переменам в лице и в языке тела, она подмечает каждую деталь, говорящую о её неопытности. Подмечает всё: слишком явное смущение, окрашивающее щёки в ярко-розовый лихорадочный румянец и заставляющее всё время пытаться стиснуть бёдра; слишком напористые и дёрганые движения в моменты, когда она пытается ласкать Сацки; абсолютное неумение спускать со своего тела одежду и крайнюю скованность, проявляющуюся при обнажении; трясущиеся пальцы, что никак не могут справиться с пуговицами и ремнём формы Кирюин, и ещё многое, многое другое, что выдаёт в дерзкой, острой на язык, ещё недавно пошлившей Рюко невинную смущённую девочку, пытающуюся строить из себя опытную любовницу.       Усмехнувшись в голос, Сацки в одно движение переворачивает Рюко на спину и по-хозяйски закидывает её ноги к себе на плечи, вжимаясь бёдрами и низом живота в ягодицы Матой и не без удовольствия наблюдая, как её лицо заливается алой краской. Сейчас для полной картины не хватает только кровоточащего носа и валящего из ушей пара. Матой так смущена и обескуражена подобной выходкой, что, открыв рот, только хватает им воздух, как рыба, будто забыв все известные ей матерные слова вместе с остальными ругательствами.  — О, что такое? — с издевательской, обманчиво-сладкой, почти заботливой мягкостью в голосе вопрошает наследница рода Кирюин. — Неужто семнадцатилетняя девушка, бывшая некогда малолетней преступницей и общавшаяся почти с одними парнями, может быть… Девственницей? А, Рюко?  — Да пошла ты! — сдавленно пищит растрёпанная Матой, будучи не в силах скрывать по-детски смешную обиду и юное ущемлённое самолюбие… И в следующую секунду удивлённо и даже испуганно вздыхает, забывая про всё на свете, когда Сацки нависает сверху, кладя ладонь на щёку и непозволительно близко поднося своё лицо. Кажется, даже Сенкецу поперхнулся и забыл человеческую речь от такой наглости.       Рука Матой сама взметается в воздух, чтобы дать пощёчину, но Кирюин перехватывает её, не глядя, и, сдавив до боли, прижимает к покрытию дивана, вдавливая в мягкий материал. А после, приблизившись так, что до чужих губ остаются сантиметры, и обдав лицо горячим воздухом, спрашивает с придыханием:  — Ты настолько неопытна, что у тебя даже поцелуя не было? — И в этот момент в Рюко вскипает такая злость, что даже успокоительные слова её камуи пролетают мимо ушей.       Матой хочет что-то выпалить в ответ, — что-то обидное и язвительное, пусть даже и глупое — но только задыхается в немом возмущении. Да как эта тварь смеет задавать вопросы подобного характера так прямо? Как смеет ещё и смеяться над этим? Использовать против неё, Рюко, так подло её же историю? Кем она себя возомнила? Королевой всея мира? Хотя… Погодите, это ведь Кирюин Сацки: было бы глупо и даже противоестественно спрашивать у себя такие вещи насчёт её самомнения. И без того ясно, что таковой она себя и считает. И ведь в данной ситуации Рюко даже ответить или возразить не сможет, ведь это будет выглядеть попросту абсурдно: она-то снизу, под ней… С задранными ногами — вообще отпад. От одной этой мысли где-то внутри вспыхивает чувство оскорблённой невинности и лютая злоба, за саму себя становится так безумно обидно и в то же время так стыдно, что хочется не то испепелить Сацки одним взглядом, не то самой провалиться на месте. Матой уже набирает воздуха, чтобы хоть что-то ляпнуть в ответ, но тут же чуть им не давится, когда тёплые губы затыкают ей рот властным, жёстким поцелуем, а чужой язык нагло проникает в рот, цепляя её собственный и будто вовлекая в танец.       Сацки целует глубоко, горячо, страстно, но в то же время удивительно игриво и плавно, с какой-то своеобразной нежностью. Умело играет с чужим языком, параллельно сплетая свои пальцы с пальцами Матой одной рукой, а второй втискиваясь между спиной и диваном и расстёгивая бюстгальтер, в момент сбросив с плеч чужие ноги. От творящегося у Рюко всё плывёт и сумасшедше быстро вертится перед глазами, в висках стучит разгорячённая кровь, а тело начинает таять, словно воск горящей свечи. Наверное, только с таким плавлением заживо и можно сравнить подобное ощущение. Из головы вылетает всё, любые мысли и эмоции испаряются как по щелчку пальцев, и остаются только два главных ощущения между ними двумя: граничащая с презрением ненависть и почти переходящая в нежности страсть. Нечто абсолютно ледяное и непереносимо горячее. Два полностью противоположных чувства. Две стороны пропасти. Бесконечно далёкие, безумно сильные, бушующие как морской шторм, вспышками пробивающиеся в ласках и телодвижениях и рвущие души обеих девушек на части. Рюко задыхается в них, как в толще воды, пытаясь вобрать в себя и осмыслить, ощутить полностью. Она хватается за нависшую над ней Кирюин как за спасательный круг, сдавливая в объятиях и прижимаясь всем телом. А Сацки забивает на всё и просто плывёт по течению, растворяясь в своём желании, порождённом столкновением этих стихий.       Она проводит подушечками пальцев от солнечного сплетения до низа живота, прощупывая под кожей напряжённые мышцы, и нарочито медленно проникает под резинку белья, чуть оттягивая. На это Матой чуть стонет и тяжело дышит через нос прямо в губы Сацки скорее от захлестнувших эмоций, нежели от физических ощущений. Кирюин с довольной, на удивление по-доброму довольной, улыбкой разрывает «контакт» и спускается дорожкой новых поцелуев по пути своей руки, заставляя Рюко выгнуться, а её кожу покрыться мириадами мурашек. Ранее распространявшаяся по всему телу истома скапливается внизу живота, перетекая туда следом за касаниями Сацки, и дарит Матой спектр совершенно новых, доселе неизвестных ощущений Ощущений, от которых та выгибается, как нежащаяся на солнце кошка, и почти мурчит, шепча губами не то проклятья в адрес Кирюин, не то просьбы не останавливаться. От одного вида теперешней Рюко в Сацки просыпается странная, несвойственная ей нежность и забота. Она пропитывает душу, как красящий пигмент бумагу, нанося на холст эмоциональной палитры новые, необычные краски. Это заставляет чувства, давно, с самого прихода Матой дремавшие глубоко внутри, высвободится и заиграть в новом свете, как лучи солнца, преломлённые ярким драгоценным камнем.       Впервые Рюко, объятая перекрывающим любую неприязнь, ранее незнакомым желанием, чувствует себя иначе рядом с Кирюин, отчего позволяет себе открыть свою совсем иную сторону, и впервые Сацки смотрит на неё по-другому. Не как не надоедливого, гиперактивного, шкодливого подростка, а как на маленькую девочку. Неопытную и ведомую. Как на свою девочку. И именно от этого ощущения хочется быть с ней помягче. Прислушиваться к ней, по-настоящему вести за собой, открывая новые грани физического мира в обмен на подаренные чувства. И пускай этот незащищённый, почти милый облик Рюко исчезнет с рассветом, и пускай Сацки потом будет проклинать себя за то, что дала себе поблажку, что позволила снизойти до такого, пускай она будет вдвое больше ненавидеть дерзкую Матой. Пусть. Но сегодня она будет такой нежной, какой только умеет быть. Сацки отрывается от чужого тела и, прильнув к самому уху Рюко, обжигающе шепчет:  — Забудь про свою Мако, забудь про этого пошляка-учителя, забудь про всех! Сегодня у тебя есть я!       Это звучит так властно, так пылко. И в голосе, и даже в самих словах столько желания владеть вожделенным объектом, присущее Кирюин по природе, сливается с какой-то странной, игривой, впервые заметной в ней нежностью, что Матой при всём стремлении не смогла бы противиться. Однако и его даже близко нет: хочется просто отдать ей сегодня то, чего она желает. И Рюко расслабляется в руках Сацки, отдаваясь полностью в её волю, позволяя и себе тоже плыть по течению и изливать чувства. Пусть берёт с потрохами. Пусть имеет. Пусть сожрёт, если хочет. Пусть завтра Матой проклянёт себя за эту слабость. Пусть. Главное — пускай Кирюин сейчас не отстраняется от неё. Два тела на диване сплетаются и почти сливаются воедино, как камуи с владельцем, и души тоже достигают на секунду какого-то единения. И даже огоньки патологической ненависти друг к другу, угольками тлеющие где-то на границах усыплённого сознания, этому не мешают, хотя и жгут со всей нещадностью.

***

      Когда Сацки оставляет Рюко одну, кивнув на заготовленную чистую одежду, видимо, тонко намекая, что по её возвращению Матой тут быть не должно, а сама уходит мыться, Рюко ещё с минуту сидит на диване не в силах осмыслить произошедшее. Ещё буквально пару часов назад Кирюин была такой нежной. Властной, как всегда, но нежной. А теперь будто ничего между ними и не было. Будто всё это игра и ничего не значит. Будто ей это приснилось или просто почудилось, нежели было наяву. Так легко и непринуждённо Сацки указывает Рюко «её позицию» в своей жизни. Так легко вышвыривает и отшивает. Даже слова не сказала. Не пожелала как-то объясниться. Как от врача выставили с записью на следующий приём, мол, ждите, Вас пригласят. От одной этой мысли становится плохо. Морально плохо. Матой буквально чувствует разлившуюся по жилам грязь и стоящую в горле тошноту. Чувствует отчётливо и тонко это ощущение собственной никчёмности, «поношенности». Злиться на саму себя за такую импульсивность и слабость.       Как она могла отдаться так бездумно, будучи всего лишь игрушкой в чьих-то руках?! А ведь, помнится, Сенкецу её убеждал, а то и просил остановить всё это, пока его не сорвали с её тела. Но нет, Рюко не слушала! И злится на Кирюин. Вот как могла Сацки так поступить?! Это ведь даже для неё подло! От таких мыслей у Рюко возникает ощущение, что её изнасиловали, а не провели с ней ночь. Мерзко. Противно. Отвратительно. Какой-то несчастный предмет посуды прилетает в стену. Кажется, чашка со стола рядом. Рюко, тяжело дыша и сдерживая уже давящие на глаза слёзы, рвёт всю оставленную одежду и, накинув Сенкецу и сказав своему камуи заткнуться, — сейчас не до него, пусть он и переживает, и будет эгоистично его игнорировать! — вылетает вон. Хочется бежать без оглядки и не возвращаться в то место. Не видеть Сацки. Даже издалека не видеть. «Сацки Кирюин! Что ты со мной делаешь? Во что ты меня превращаешь? Что ты, чёрт возьми, значишь для меня? И почему значишь так много, что можешь заставить реветь? Ненавижу! Сучка!» — пульсируют в сознании мысли. Хотя нет, даже не мысли — кричащие, рвущие изнутри чувства, что складываются в голове во фразы, будто нечто осознанное.       Тем временем сама Сацки стояла в душевой, под струями горячей воды. Довольно странная привычка — и по утрам принимать горячий душ, а не прохладный, как многие делают. И пусть. Ей так больше нравится. Кирюин чуть поводит плечом взад-вперёд, а после поднимает руку над головой и несколько раз прокручивает в воздухе, разбрызгивая радужные от дневного света капли и разминая сустав. У Рюко тоже есть странная особенность — впиваться в плечи, притом именно в суставах, пальцами и давить, будто стремясь таким образом сломать обе ключицы разом. Это как некий эквивалент объятий, которых она чурается, как известно Сацки, не только при интимной близости, но и вообще, в целом. Президент студсовета на секунду замирает под струями воды, проводя пальцами по контурам синяков, оставленных за ночь ладонями Матой. Она, помнится, стискивала кожу чуть не до кровавых следов, когда ей становилось либо больно, либо неприятно, либо, по всей видимости, слишком хорошо. При одном воспоминании о недавно минувшей ночи и о смущённой, растерянной Рюко на лице Сацки начинает играть улыбка. Мягкая и даже тёплая, лишённая обычных натянутости или колкости. Чистая. Настоящая. Живая. И президент тут же мотает головой, прогоняя наваждение.       Кирюин многое неясно после случившегося, особенно отношение к этому самой Рюко, да и своё собственное, но одно ей ясно наверняка — как раньше ничего уже не будет. Ведь ей точно придётся как-то объяснять произошедшее, потому что Рюко этого однозначно потребует этого, а там уж не отстанет. От такой занозы другого и ждать не приходится. А там… Там придётся говорить и дальше… И, как следствие, в изначальную «программу применения» Матой, вероятно, придётся внести коррективы. Возможно, что в конечном итоге даже приравнять её к элитной четвёрке и ввести в курс дела. Тайного, неизвестного до сих пор никому, кроме самой Сацки и её «избранной рады». Хотя этого бы допускать не хотелось. Надо как-то увильнуть, уйти от этой темы. Как-то вывернуть отношения таким образом, чтобы Рюко не пришлось подпускать слишком близко. Потому что Сацки просто не может этого допустить. Она и не задумывается, почему не может: просто нельзя, и всё, а что за этим стоит — дело десятое. Сацки не любит самокопаний. И сейчас, позволяя себе, как всегда, нежиться в струях воды, Кирюин заранее прикидывает, какой вид и поведение ей стоит соблюсти, когда она выйдет, и с каких слов начать разговор. А заодно предполагает, придётся ли ей его начинать самой: Матой может и первой спросить, мол, что это было? Интересно, какую вообще Рюко выдаст реакцию? Соизволит она одеться в заготовленную для неё беззвёздочную форму или наденет Сенкецу? И станет ли она ждать Сацки? По идее должна, Кирюин ведь указала ей на одежду. Не глупая — поймёт.       Однако, когда Сацки возвращается из душевой, она, вместо ожидаемо ждущей её «на аудиенцию» одетой Рюко, обнаруживает осколки от предмета сервиза и лоскуты, некогда бывшие новеньким комплектом одежды. Обнаруживает не без удручения. Кирюин хмурит брови, вздыхает, раздражённо пропуская воздух через стиснутые зубы, и, плотнее запахнув лёгкий халат, присаживается перед осколками, собирая руками дорогой, покрытый орнаментом фарфор. Это была её любимая чашка. Хорошо хоть не с чаем — было бы вдвойне обидно. Да, видимо, всё-таки глупая — не дошло… Или это намёк во взгляде был слишком тонким. В общем-то не суть важно: на «аудиенцию» с глазу на глаз и так позвать можно, даже без повода, она ведь президент, в конце концов. Вот только… Зачем портить вещи? Это такой акт протеста? Но с чего бы, тем более после всего, что было? Что за выходки?! Порезавшись об осколок, Кирюин бросает это дело и, позвав дворецкого, отходит к окну, выглядывая через него наружу. И видит почти бегом удаляющуюся от корпуса здания Матой. Сацки складывает руки на груди и чуть раздражённо фыркает. Вот что эта девчонка опять делает? Зачем? «Бесит!» — эта мысль шипит в голове, как какая-нибудь растворяющаяся в воде пилюля от кашля.  — Надо всё же будет отдельно пригласить её к переговорам, раз она их так жаждала… — хмуро бурчит под нос Сацки, отворачиваясь от «пейзажа» за окном.

***

 — Рюююкооо! — раздаётся звонкий, как нарочно тянущий гласные голос в доме Манкансёку. — Рюко! Тебе опять личное письмо! И тут снова написано, что оно от госпожи Сацки! То есть… Я, конечно, не то чтобы смотрела, нет, нет, нет, ты не подумай! Но!.. — начинает тараторить Мако, оживлённо жестикулируя и размахивая в воздухе конвертом, по которому не так трудно заметить, что его уже распечатывали.  — Ничего, верю, — хмуро, оторвавшись от глажки Сенкецу, прерывает Рюко прежде, чем Манкансёку успевает озвучить своё гениальное оправдание, и не глядя выхватывает письмо из чужой руки.  — Рюкооо, — чуть тянет в своей манере Мако, — а которое это уже за последний месяц? И… Что пишет сама госпожа Сацки? — Манкасёку спрашивает довольно осторожно, что не в её стиле, видя, что Матой не в духе. Впрочем, она каждый раз «не в духе» после относительно недавнего визита к президенту студсовета, когда речь хоть немного касается персоны последней.  — Ничего, Мако, не обращай внимания. Это просто… — Матой замолкает, подыскивая слова. — Просто уведомление своего рода. Оно ничего не значит. — На последней паре слов голос чуть заметно дрожит, но Мако то ли не слышит такой незначительной перемены в интонации, то ли просто старается не замечать.  — Ладно, я пойду, — чуть поникшим голосом выдаёт Мако.       Она на секунду оборачивается у самой двери комнаты, но после, окинув Рюко обеспокоенным взглядом, возвращается к своей семье, обсуждать очередную странность постоялицы их дома, появившуюся вслед за разговорами с формой, — манеру не отвечать на письма и даже не читать их. Видимо, и дрожь в голосе она всё же услышала. Но не показала этого, не обратила внимания. Так же, как вся семья Манкансёку старается не обращать его на перемены в Рюко, появившиеся после планового визита к госпожа Сацки: необычную для неё тихость, возросшую угрюмость и нелюдимость, ставшие редкостью разговоры с Сенкецу, да и вообще нечто похожее на депрессию. Она даже в бои с «прихвостнями Сацки» теперь не особо рвётся и саму Кирюин будто игнорирует, как и её послания. Матой благодарна приютившей её семье за такую возведённую в абсолют практичность, столь редкую для жителей трущоб.  — Эммм, Рюко? — осторожно начинает разговор Сенкецу. — Я понимаю, ты злишься, но… Может, тебе стоит «ответить на приглашение»? Сацки ведь ничего тебе не сказала, значит, ты могла и не так понять. Так что, я думаю, Вам с ней всё же стоит поговорить.  — Нет, — сухо отрезает Матой, порвав белую бумагу конверта. — Я не собираюсь с ней иметь дело. Тем более после этого… Того случая, в общем.  — Но Рюко! — чуть не умоляюще завывает камуи, взывая к разуму своей хозяйки. — Это ведь глупо — не идти на контакт просто из обиды!  — Всё, Сенкецу, замолчи! — срывается Матой, а после, заметив, как поник и даже расстроился её камуи, добавляет, уже тише, с извинением: — Прости, Сенкецу, я знаю, что ты мой друг и ты переживаешь за меня. Но тебе не обязательно меня поучать, как ребёнка! Да, я помню, ты тогда меня предупреждал, и все проблемы от того, что я снова не послушала, но… Но сейчас всё по-другому, не как в тот раз. Я хочу сказать, я сама с этим разберусь, мне не надо советовать! Я справлюсь, честно.  — Хорошо, раз уж ты так хочешь. Делай, как знаешь, Рюко, — со вздохом выдаёт в ответ Сенкецу, позволяя хозяйке обнять себя и прижать к груди в знак примирения.

***

 — Что же ты никак не придёшь? А, вот же дура! — шипит Сацки, постукивая пальцем по подоконнику.       Дни и даже недели идут, а Рюко не то что не изволит явиться по, на секунду, личным приглашениям, так ещё и какой-то странный нейтралитет на людях держит! Даже её былые угрозы и запал куда-то подевались. Раньше Кирюин бы обрадовалась такой перемене, сочла бы это за знак сломленности и покорности, сигналом к дальнейшим действиям, но не теперь. Не теперь, когда ей совершенно непонятен данный «манёвр», как и раскрывшаяся с новой стороны натура Матой, ранее казавшаяся простой, понятной и абсолютно открытой её, Сацки, взору. Это бесит. Бесит потеря контроля. Бесит непредсказуемость. Бесит, что сама Сацки уже который день не может выкинуть из головы то «происшествие». Бесит, бесит, бесит. Кирюин набирает в грудь чуть больше воздуха и с шумом выпускает его из лёгких, припоминая реакцию Матой на похищение Манкансёку и прикидывая свои дальнейшие действия.  — В общем-то, у меня ещё остался козырь в рукаве.

***

 — В прошлый раз, когда ты тут была, ты ушла, порвав фирменную одежду, весьма дорогую, притом. И чашку разбила, мою любимую, — чеканит Сацки, обходя Матой по кругу и раз за разом смеряя леденящим взглядом. — И на предыдущие «приглашения» ты не отвечала… Неужто мне и впрямь надо каждый раз использовать Манкансёку, когда я хочу тебя… Призвать к себе? — Кирюин издевательски вскидывает бровь, но даже не усмехается: видать, сильно злая.  — Заканчивай трёп и нытьё, я здесь — отпусти Мако, она ни при чём, — рычит Рюко, исподлобья зыркая на Сацки.  — Да, я в курсе. Здесь никто, кроме тебя, ни при чём. Уже, кстати, отпустили. Ещё когда ты сюда направилась. Выйдешь — увидишь.  — Никто, кроме меня? Вот, выходит, почему здесь никого из твоей четвёрки прихвостней нет. — Матой пытается насмехнуться, но не выходит, слишком сильно её грызёт злость, чтобы хоть как-то глумиться. Выходит изобразить лишь преувеличенно желчную ухмылку.  — Ну разумеется, — понизив голос, отвечает Кирюин, совершая очередной круг и, уменьшив радиус, быстро приближаясь со спины и спрашивая через чужое плечо: — Ну так, не хочешь объяснить причину порчи моего имущества?       И всё-таки её бесит поведение Матой. И ведь подумать только, сначала сама врывается к ней, лезет на рожон, пошлит, провоцирует, чуть ли не предлагает себя, абсолютно бесстыдно и неосмотрительно отдаётся и так по-глупому открывается. А потом ни с того ни с сего, ничего не объяснив и не сказав, убегает с утра, вдобавок порвав выделенную ей одежду и разбив сервиз. А дальше лучше: не приходит к ней, к Кирюин, по официальным, личным приглашениям в письменном виде. Сама наследница рода Кирюин и президент студсовета лично пишет ей, призывая на свою территорию, — понятно, зачем — а Матой, грубо говоря, игнорит. Притом видно же, что ей всё понравилось, но нет, второй раз сама, по доброй воле не вернётся, будто гордая. И вообще, даже упуская из виду данный конкретный случай, Рюко ведёт себя крайне нелогично. Нерасчётливо, опрометчиво, глупо и просто странно. И слишком эмоционально. Абсолютно необъяснимо для Сацки и, что злит ещё больше, неожиданно. Непредсказуемая реакция. Сама Матой непредсказуемая. Не такая, как остальные ученики академии. Другая. Новая. Настоящая. Заставляющая саму госпожу Сацки, привыкшую всех видеть насквозь и всё просчитывать наперёд, потерять бдительность и ослабить контроль, пусть и на одну ночь. Сбивающая с толку своим поведением и заставляющая растеряться, не зная, что предпринять.       И эти тупиковые ситуации, это вечное состояние тихой борьбы заставляют Кирюин почувствовать жизнь. Матой врывается в её привычный, уже ставший рутиной распорядок, по которому с точностью стрелок в часах тикает её жизнь, и переворачивает всё вверх дном. Не только порядки, установленные в академии, не только субординацию, но и саму натуру Сацки. К ней, к Матой Рюко, Кирюин просто не может относится так, как к остальным. Она привыкла считать людей пешками. Всех до единого. Не потому, что от природы так высокомерна и властолюбива, а потому что эта «самозаморозка», это умение абстрагироваться от внешних процессов, вплоть до создания с кем-либо уз и отношений, — ключ к её победе над матерью, Кирюин Рагио. Клин клином вышибают: чтобы одолеть такую женщину, как Рагио, нужно не просто стать такой же сильной, нужно стать такой же холодной, такой же властной, видящей в людях лишь средство достижения цели, управляющей при помощи страха и пользующейся властью во всех её проявлениях. И Сацки такой стала. Она перековала себя, превратила в оружие. А Матой по фигу. Она не боится Сацки, что бы та ни делала. И на любые субординацию, уклад, традиции, правила и власть ей плевать с высокой колокольни. А силой её не сломишь — слишком прочная. У Кирюин впервые за долгие годы нет на какого-то конкретного человека проверенных рычагов давления.       Поэтому к Матой не выходит относится, как к пешке на шахматной доске: Сацки чувствует в ней равную. И это превращает ранее унылые будни в одну сплошную зону турбулентности. И Кирюин, хоть она и не хочет признавать, это нравится. Нравится чувствовать забурлившую в академии жизнь. Нравится чувствовать, что у неё есть ровня, что она не одна. Рюко для неё, как свежая кровь для дремлющей формы камуи. Горячая, молодая, свежая кровь, которую хочется пить из владельца и не останавливаться. И Сацки и благодарна Матой за это новое, непознанное ранее чувство, и ненавидит за то, что она заставляет его испытывать. Одновременно. Пожалуй, только сейчас, после ночи и целого месяца молчания, к Кирюин к самой в полной мере приходит осознание ситуации… И собственных чувств. Чувств к Рюко, если быть точной. Но всё-таки её поступок недельной давности и последовавший игнор, мягко говоря, переходят границы дозволенного. Слишком уж они раздражают Сацки, вводят её в ступор. И больше всего здесь раздражает непонятность чувств и мотивов Матой. Что она ощутила после их единения? Хотела ли она этого так же? Ведь Кирюин всем своим существом тогда чувствовала, что это притяжение взаимно! Но почему тогда с утра Рюко, грубо говоря, сбежала, да ещё с такой «музыкой»? Что взбрело в эту дурную голову? Кирюин твёрдо намерена выяснить причину. Даже если ей придётся ломать Матой, копаться в её сознании и душе, пробивая себе путь к истине. Сацки всегда получает, чего хочет, — непреложный для этой школы закон… Нет, даже закономерность. Природная и естественная. Вот только у Рюко на этот счёт своё мнение.  — Хватит расспросов, госпожа Сацки. — Она нарочно издевательски растягивает это слово и имя Кирюин. Издевается. Хотя выходит плохо: злобные нотки металлическим лязгом пробиваются в её голосе. — Берите то, за чем позвали, и я проваливаю отсюда. Со своей стороны могу пообещать, что порча имущества больше не повторится. — Сацки отчётливо слышит в последней язвительной фразе нотки обиды.       Это выбешивает окончательно. Вот же глупая наглая девчонка! Ведь все её чувства как на ладони! Вот не умеет она их прятать, так чего пытаться-то? Спросили ведь её прямо, чего бы просто не объяснить, как есть? Нет же, надо увиливать, соскакивать с темы и шипеть на Кирюин! Это ведь Матой Рюко: чего ты ждала, Сацки? И больше всего бесит то, что причина Сацки так и не ясна. Все чувства, все мимолётные эмоции Матой ей прекрасно заметны, она как открытая книга. Но что толку? Ход мыслей и причины этих чувств ей как были непонятны, так и остаются. Одна из самых раздражающих и даже опасных деталей в Рюко — её непонятность, почти загадочность. А впрочем… Если она не хочет говорить вслух, может, её тело отреагирует охотнее? За чем звали, значит, да? Что ж, ладно. Хочет так — будет так.  — Хочешь, чтобы я была жёстче? — почти шипит в лицо Матой Кирюин, подходя уже спереди. В её глубоких синих глазах как огонь сейчас полыхает, и Сацки видит такой же огонь бешенства и ярости в глазах напротив. Таких же синих, как и её собственные. На лице Рюко широкая дерзкая ухмылка, во взгляде вызов. Шанс ответить устно упущен. Что ж, придётся узнать всё через язык тела. — Раз такое дело… — Кирюин впивается пальцами в ткань Сенкецу и в одно движение срывает верхнюю часть формы. А Рюко и не сопротивляется. — Раз так — я буду!       И снова на том же месте, на том же мягком покрытии случается это — их единение, соитие двух тел, некогда полное взаимной заботы. Полное беспрекословного подчинения одной из сторон с вытекающей претензией на исполнение своих капризов и необычной властной опеки другой. И в этот день оно становится настоящим эпицентром борьбы, где каждый стремится перетянуть на себя одеяло. Сацки — умело лаская руками и ртом чувствительные места по всему телу; сжимая Матой в объятиях разной силы; используя прямо сквозь ласки болевые приёмы и применяя захваты, заставляя таким образом принимать нужные позы и издавать нужные звуки; руководя всем процессом и используя для этого свою технику и безупречное чувство чужого тела. Рюко — сопротивляясь тотальному контролю; кусаясь в ответ на поцелуи; стараясь вывернуться из умелых рук; шепча ругательства и изрекая проклятия вместо стонов и вздохов; дёргаясь не в такт и нарушая этим заданные ритмы. А после, сбросив часть возбуждения как статику, мешая по нескольку раз подряд довести дело до финала, дёргая тем самым Кирюин за ниточки, доводя до ручки эмоционально своим «бунтом». И каждый раз, когда Матой уже готова дойти до точки и в порыве удовольствия изобличить все свои чувства движениями и выдавленными хриплым шёпотом признаниями, она обязательно выворачивается и ускользает от ночной хищницы, вызывая у той новый приступ негодования. И тут же получает ещё больше настойчивых ласк, возбуждающе пошлых речей и издевательских подколок над ухом, на что сама может лишь глухо рычать. И в эту ночь им двоим становится даже жарче, чем в прошлую. Жарче настолько, что, кажется, кости вот-вот расплавятся.

***

      Кирюин неспешно, почти лениво разминает уставшее за ночной «работой», а после затёкшее от лежания в одной позе тело. Мышцы неприятно, тягуче, почти ноюще болят; кожа ещё горит от шлепков и укусов, что Сацки пришлось получить; засыхающий пот образует на теле едва ощутимую, но от того не менее противную и липкую плёнку; во рту до сих пор ощущается послевкусие чужой плоти — солоноватый привкус где-то на корне языка; а прохлада помещения пробирает до дрожи не остывший организм. Сацки аж морщится от всех этих ощущений, с лёгким щелчком сустава поворачивая запястье в одно резкое движение, а после с хрустом разминая пальцы, сцепив в замок. Забывшись в экстазе, она вырубилась почти сразу по окончании действа, как и Матой, которая, однако, пока что продолжает спать.       При одной мысли о Матой и о недавнем «фейле» с попыткой выведать, что у той на уме, лицо мрачнеет. Да, сколько не бейся, а в голову и тем паче в душу к Рюко так просто не влезешь: она не «большинство людей». Это уже даже не бесит. После такой изнурительной ночи, где задействованы не только физические, но и эмоциональные ресурсы, конкретно злиться на что-то вообще трудно. После случившегося приходит ощущение истощения, как после ношения камуи Джинкецу. И вместо бешенства внутри тлеет нечто, отдалённо напоминающее обиду: вот почему Матой сама ей не откроется? Почему из неё надо что-то вытягивать? Умей она говорить начистоту, всё могло бы быть заметно проще для них двоих. Кирюин оборачивается через плечо и бросает на Рюко короткий взгляд. Сон у неё беспокойный, даже тревожный: она всё время вертится с боку на бок, дёргает то ногами, то руками, мечется по дивану и, прерывисто дыша, бубнит что-то невнятное. Кирюин сжимает губы в полоску и отворачивается, отчётливо ощутив, как что-то уже сильнее этой недообиды жалит ей душу, — это призрачное «второе тело», в существовании которого Сацки даже не уверена, — задевая самые глубинные, потаённые фибры.       Президент лишь отдалённо узнаёт это чувство, пробуждающееся сейчас при взгляде на Матой. Это не та мерзкая жалость, которая граничит с презрением, нет. Скорее сочувствие и… Некое чувство вины? Нет, не вины. Скорее ответственности. Ответственности за Рюко как за своего рода младшую, ведомую в их игре. Но не как за кого-то из учеников академии или членов элитной четвёрки, а как за кого-то близкого и… За кого-то, о ком хочется именно позаботиться, оставляя свободу выбора и прислушиваясь к желаниям, а не опекать, навязывая свою волю под лозунгом «Так тебе будет лучше!». Кого-то равного, хоть и условно младшего. Ну вот, опять равного! Какое отвратительное ощущение! Кирюин резко подрывается с места, намереваясь ринуться в ванную и смыть с себя это жгущее изнутри, томящее чувство вместе с мерзкой засохшей испариной.       Сацки даже не знает, что её бесит больше: сам факт, что этому чувству в ней есть место, или то, что вызывает его никто иная, как Матой Рюко — дерзкая нахалка с ветром в голове, намеревающаяся, как она говорит, навалять всем «прихвостням» Кирюин. Упрямая, импульсивная дурочка, сорвиголова, которая всё лезет к Сацки с расспросами о своём отце, считая, что та и впрямь может что-то знать. Которая постоянно бунтует и понтуется перед людьми, и которую, похоже, уже не получится обратить в пешку и в «личное оружие», как было задумано при её приходе в академию. Потому что в системе координат Кирюин она уже не числится как точка в рисованной фигуре. Она значит намного больше, чем кто-либо на этом свете. Она переворачивает само сознание госпожи Сацки своим существованием. Тем, как она её тормошит и встряхивает изо дня в день. И поэтому Кирюин хочет это из себя вырвать. Пока не поздно. Пока она не дала слабину, не растаяла, не поставила рядом с собой кого-то на одну доску. Потому что она не хочет этого. Не может подпустить кого-то так близко. Эта внутренняя необходимость абстрагироваться от будоражащего «запретные» чувства объекта ощущается в полной мере лишь сейчас, уже после второго единения.       На секунду замерев и шумно выдохнув, дабы успокоиться, Сацки уверенно делает шаг по направлению к ванной комнате и… Останавливается, даже не поставив ногу на пол, в изумлении распахивая глаза. Её талию обвивают и крепко сжимают чьи-то тёплые руки; в спину, под самыми лопатками, упирается и давит чей-то лоб, весь влажный от непросохшего пота; на поясницу наваливается небольшая упругая грудь; а кожей ягодиц можно ощутить часто вздымающийся живот, плотный из-за развитой мускулатуры — Рюко. Она вжимается в Кирюин всем телом, повисает на ней, опутывает словно жизненные нити камуи, не хочет отпускать. Рюко никого не обнимет просто так, Сацки знает это. Она никогда бы не кинулась абы к кому вот так запросто. Тем более к тому, кого считает врагом. И от такого искреннего жеста с её стороны, вернее от осознания его смысла в груди что-то резко сжимается и будто подскакивает вверх, как мячик, поражая Сацки как гром среди ясного неба, заставляя замереть. Одно это чувство внутри вышибает из головы все недавние мысли, оставляя пустоту. Так проходит секунда. Мучительная секунда, в которой время, кажется, сжимается в одну точку. Рюко молчит, не двигается, будто ждёт ответа на свой «выпад», а в её теле чувствуется мелкая дрожь.       Кирюин не выдерживает и, шумно вздохнув и стряхнув с себя чужие руки, разворачивается к Матой лицом, бросая на неё оторопелый, полный удивления взгляд. И Рюко кажется, что в синих глазах президента можно прочесть немой вопрос или даже просьбу: «Ну что, что, чёрт возьми, тебя не устраивает? Что тебе от меня надо? Скажи уже!». И… И в этот момент между девушками снова возникает тонкая нить связи, взаимопонимания, какой-то общей эмоции, общего чувства. Их жизненная нить. Это такой взгляд — уставший, вымученный, почти отчаянный. Такой, как состояние Рюко после их прошлой ночи. И этот вопрос — тот же самый, какой Матой так хотелось тогда задать Кирюин. Но то ли смелости не хватило, то ли ума на то, чтобы спросить напрямую в то утро. И, видимо, теперь настало время объясняться друг другу.       Рюко открывает было рот, но… Слова застревают в горле. В голове стучит предательская мысль: а что, если ей просто показалось, и нет, и даже не было между ними никакого понимания? Что, если Кирюин чувствует совсем не так? Если она в ответ только мерзко усмехнётся и с присущим ей высокомерием пошлёт на все четыре стороны? Снова «укажет позицию», вышвырнет, отошьёт? От этой мысли, от яркого образа жестокой и властной Сацки, который видеть невыносимо до рези в глазах, на миг возникшего в воображении, становится горько. Настолько, что Матой отводит взгляд, опускает голову и прячется под чёлкой, скрывая влагу в глазах. Вот почему всё так сложно? Вот почему она не может понять такие, казалось бы, простые чувства в себе? Различить противоположенные понятия — любовь и ненависть? И почему не может понять, что чувствуют к ней, чтоб уж знать наверняка? Почему она должна говорить об этом, рассказывать, выяснять? Почему всё не может просто случиться само по себе, без всяких противоречий?  — Р-Рюко?.. — Тишину нарушает почти шокированный голос Сацки, ошеломлённой переменой в Матой в который раз за последние дни. Сейчас, она готова поклясться, она отдаст что угодно, лишь бы нарушить это давящее молчание, вытянуть из Рюко хоть звук. И плевать уже, что она должна хотя бы внешне сохранять холод, что не должна давать волю этим чувствам. Плевать, что они ей не нужны, не позволены, и что она не хочет их испытывать! А так ли уж не хочет?.. И Рюко всё-таки отвечает. Еле выдавливает из себя обрывок фразы, и сама не понимает до конца, что имеет в виду:  — Я ненавижу… — Этот хриплый голос звучит просто отвратительно неприятно: будто сам воздух покрывается трещинами при его звуке.       Да именно, это звучание не рассекает воздух, не пронзает и не раскалывает — именно заставляет треснуть. Слышать полные боли и горя человеческие слова всегда непереносимо, даже хуже, чем с музыкальным слухом услышать игру самоучки на расстроенном инструменте. Уже одно слово признания, произнесённого подобным голосом, изречённого такими звуками, передаёт эту боль в твою собственную душу, отравляет её, сжирая всё хорошее и заполняя собой образовавшуюся после пустоту. А когда это ещё и её слова — и вовсе хочется залить уши кислотой или, к примеру, жидким азотом, чтобы хоть как-то перебить физической болью моральную. Слишком уж охотно душа впитывает её, Рюко, горечь, льющуюся сейчас из уст, слишком легко принимает её боль как свою, родную. И это, с одной стороны, пугает, придаёт стремление убежать, скрыться, но с другой — тянет магнитом, вызывает желание подойти ближе и разделить это состояние окончательно, опуститься на дно чужого сердца, столь призывно распахнутого в этот момент. И Сацки опускается рядом с ней на диван, легко приобнимая за плечи, позволяя положить голову себе на плечо, выплакаться в него и сжать себя в объятиях. И всё равно, что какая-то тень разума всё ещё подговаривает сбежать, отринуть всё это: эти эмоции, мысли, ощущения. Что это отчаянное желание выдрать из себя с корнем эти чувства всё ещё бьётся внутри, как птица в клетке. Пускай. Рядом с Рюко в такой момент на это становится всё равно. И куда делась её, самой Кирюин Сацки, решимость?  — Ненавидишь?.. Меня? — В тихом голосе Кирюин звучит сожаление: Матой не сказала именно этого, но почему-то это первое, что приходит на ум. И от этого становится больно.  — Да, — слабым голосом шепчет Рюко, а после, всхлипнув, тут же начинает тараторить: — Н-нет… То есть, да, но… Но!.. Чёрт, да я не знаю! Я просто, блять, хочу быть с тобой, и всё тут! Не только по ночам, а вообще… А ты!.. — Последние фразы Рюко выкрикивает уже в лицо Сацки, подскочив с места и всё больше заливаясь румянцем не то в смущении, не то в ярости. — Ты меня тогда просто выставила за дверь, и!..  — Я? Выставила тебя за дверь? — не подрываясь с места и даже не меняя позы или тона, прерывает Сацки. В синих глубоких глазах сверкает сталь, а в голосе металлическим лязгом звучит возмущение — она явно в бешенстве, настолько, что даже аура какая-то витает в воздухе. И от этого Рюко аж становится не по себе: такой злой её ещё не доводилось видеть. — С чего ты это взяла? — с нарастающей громкостью спрашивает наследница рода Кирюин, хмурясь и наклоняясь вперёд, будто готовящаяся к прыжку кошка. И тут Рюко становится уже не «не по себе», а конкретно страшно. Так, что весь запал пропадает и она сходу даже слов не находит.  — Ну, ты… Да ты ведь меня просто «носом ткнула» в одежду и ушла себе в душ. И ты даже не обернулась! — снова переходит на повышенные тона Матой, храбрясь и пытаясь спрятать растерянность, что лишь вызывает у Сацки очередную усмешку: открытая книга она и есть открытая книга. Её попытки так по-детски, по-милому смешны, что, глядя на них, Кирюин даже успокаивается, забывая про нахлынувшее из-за ложных обвинений возмущение. И когда это она начала с таким снисхождением реагировать на подобное?  — Я имела в виду, что ты должна одеться и подождать, пока я выйду. У меня к тебе был разговор, чтоб ты знала, — ровным голосом объясняет Кирюин, медленно поднимаясь и сверля Рюко всё ещё недовольным взглядом.  — А я должна была догадаться по этому кивку на кучу тряпок, что Ваше Величество имеет в виду?! — с новой силой выкрикивает Матой.  — Если бы я не планировала продолжать… Всё это, я бы не потерпела твоего присутствия на моей территории, особенно в утреннее время. И я бы просто не позволила тебе остаться так долго: я бы тебя выпроводила посреди ночи. Притом довела бы до самой двери, чтобы точно проследить, что ты покинешь мои апартаменты. И ты, бьюсь об заклад, достаточно хорошо изучила меня на тот момент, чтобы понять это без объяснений, — неторопливо рассудила Сацки, изучая растрёпанную со злости, чуть покрасневшую Рюко взглядом. Всё-таки она выглядит довольно эстетично, когда смущается или злится, если не сказать больше — красиво. А когда и то, и другое вместе — и вовсе мило, этого нельзя отрицать так же, как нельзя не заглядеться на неё в такие моменты. — Так что это за потеря здравого смысла на фоне эмоций, Матой? — Сацки спрашивает не со свойственной ей издёвкой, а скорее как-то… С ноткой интереса и при этом добродушно: будто с беспокойством, хотя глаза остаются холодными. И это практически обескураживает, отнимая у Рюко последние аргументы и желание злиться.  — Ну… Ну, я знаю твой характер в общих чертах, и как ты себя ведёшь, но конкретный случай — это из ряда вон! Раньше ведь и похожего ничего не было, да и вообще!.. Ну короче, короче!.. — начинала запинаться Рюко, осознавая под строгим взглядом Сацки всю абсурдность как своих рассуждений, так и в целом сложившейся ситуации. — Короче, бесишь ты меня! И бесит, что ты мне нужна! Вот! — признаётся Матой, уже не находя чего-то ещё «в своё оправдание», а после обхватывает себя руками и отворачивается, не зная, как ещё скрыть покрасневшее лицо. Окончательно сгорать от стыда в данном случае заставляет взгляд лежащего на диване Сенкецу, а-ля: «Ну я же говорил!»       И Матой сейчас могла бы ожидать всего, что угодно: неприятного заливистого смеха, издёвок, холодного выговора от Сацки — да всего! Но только не того, что её обнимут со спины, соединяя руки в замок спереди, прижимая к себе и позволяя ощутить прохладу своей кожи. И от этой прохлады по спине начинают бегать мурашки, в руках и в груди приятно покалывает какой-то лёгкий ток, а самой Рюко становится как никогда тепло и даже… Уютно в какой-то мере. Рюко не в чьих объятиях раньше не было так хорошо, даже когда она надевала Сенкецу, и камуи со всей своей специфической заботой льнул к её телу на удивление мягкой тканью, это не ощущалось так. Поэтому она, на миг замерев и напрягшись, даёт себе расслабиться и медленно осесть в чужих руках, позволяя прижать себя плотнее и впервые за многие годы, наверное, с самого детства, чувствуя разливающееся по телу тепло, а не неприятную дрожь и желание отстраниться.       А Кирюин, глядя на чуть ли не мурчащую Матой, смущающуюся и прислушивающуюся к новым ощущениям, не может не позволить себе лёгкого смешка и мимолётной тёплой улыбки: понимание того, что Рюко, замкнутая и угрюмая, открывается ей, Сацки, и позволяет себя обнимать, что даёт делать очень не многим, и что весь этот бардак в их отношениях, растянувшийся на месяц, — всего лишь следствие недопонимания и опрометчивости Матой, греет где-то глубоко внутри. Где-то совсем глубоко, даже глубже, чем в «физическом сердце» или в сознании. Наверное, в том самом эфемерном астральном теле, зовущемся душой. Это вновь, как в ту первую ночь, трогает самые глубинные её фибры. Глубинные, как нити-банши формы гоку. И оно не просто греет — практически топит. Топит её лёд. Топит последние сомнения в правильности выбранного направления движения. Движения навстречу. И в правильности слов, что прозвучат секунду спустя.  — Дурочка, — шепчет над ухом Сацки. — Ты ведь тоже… Ты тоже нужна мне… — Как ни трудно Кирюин это признать, но Рюко ей нужна. Нужна не просто как пешка или как оружие, как какой-то «козырь в рукаве», как это планировалось с самого начала. Нужна намного больше. Нужна под боком, плечом к плечу, рядом, на равных. Поэтому пусть будет рядом.  — О-ого… Я думала, ты скажешь «бесишь» или «и я тебя ненавижу», хах!.. — кое-как разряжает обстановку Рюко, сжимая в руках запястья Сацки и неосознанно «откидываясь» назад, позволяя себе на неё опереться.  — И это тоже, — бурчит Кирюин, зарываясь носом в чёрные волосы Матой. Ну нельзя же не указать на все «аспекты», когда кому-то сообщаешь о своих в его отношении чувствах.       Рюко на секунду замолкает, будто переваривая сказанное, а после, резво вывернувшись из объятий, толкнув опешившую Сацки на диван и нависнув сверху, с дерзкой и яркой, как всегда, но необычно довольной для неё улыбкой «подводит итог»:  — Значит, давай ненавидеть вместе? Так ведь… Как-то приятней, наверное, да? — На это Кирюин только хмыкает и, притянув к себе вплотную наглую девчонку, прерывает «поток мысли» поцелуем: у них теперь будет много времени поговорить и «обсудить планы на будущее».