***
Ашидо, придя в себя, обматывает его в полотенце и шутит что-то про крайне сомнительную ситуацию, во вкусе Минеды. Бакугоу пялится на нее так, что слезятся глаза. — Почему ты настоящая? — нелюбезно прерывает он очередную шутку. Голос у него хриплый, потому что Бакугоу почти забыл, как пользоваться словами; ему кажется, выходит какое-то отвратительное бульканье. Мина осекается, давится на вдохе, и с лица ее исчезает всякий намек на привычную улыбку. — Я не знаю, как ответить на этот вопрос, — произносит она, и Бакугоу понимает, насколько идиотски это прозвучало. — Я тоже не ожидала, что здесь кто-то будет. Что здесь кто-то… — Ашидо опять замолкает, но на этот раз из-за банальной нехватки слов — она не знает, как говорить о чем-то подобном. «Остался», — мысленно заканчивает Бакугоу за нее и тут же понимает, что эта девушка с задорно-розовой кожей и безапелляционно позитивным взглядом на жизнь, по-видимому, единственная, кто продержался здесь несколько месяцев. Кроме него, конечно, но он не считается — он выживает вопреки. В горле неприятно саднит, и Бакугоу думает, что спустя столько времени Мина здесь, что она живая и все еще находит в себе силы выдавливать улыбку — гребанное чудо. Божественный план, не иначе. Чтобы Бакугоу Катсуки не сдох от тупой бараньей безысходности. Потому что в глубине души даже он знает: герои сражаются не ради себя, а только за чужую жизнь. Мина смотрит на него жадно, и даже не склонный к эмпатии Бакугоу прекрасно понимает, что она чувствует — должно быть, он со стороны выглядит так же, таращится на нее во все глаза и захлебывается восторженной радостью. «Не один, блядь, не один!» — Не исчезну, не бойся, — грубовато бросает он и смотрит на отражение оконной черноты в зеркале. Этой поебене за окном не важно, который сейчас час или какое время года — там всегда одинаково темно, и Бакугоу даже не может назвать это ночью. Во-первых потому, что ночь не вечна, а во-вторых потому, что ночь — это не беспросветная чернота преисподней, высасывающая душу. — Извини, если не очень тебе верю, — отзывается Мина и продолжает смотреть так, что не здесь это было бы даже неловко. Бакугоу опускается на кафель, и Ашидо присаживается рядом. В другой ситуации он бы сказал, что слишком рядом, но чужое присутствие теперь совсем не раздражает — тепло другого существа кажется живительным. Бакугоу вдруг обнаруживает себя на шестом круге депрессии и в миллиметре от отчаяния. Не появись Мина, кто знает — может, он бы в этой остывшей воде и утопился. Даже на стыд сил не хватает. Да и чего стыдиться? Подумаешь, падать больше некуда; дно — переоцененная концепция, и на нем практически так же, как и на поверхности. Только без нравоучений и сложных моральных дилемм. — Как ты выжила? — первым задает он вопрос, который рано или поздно придется озвучить. Странно, что обычно болтливая Мина говорить не торопится — возможно, это место забрало у нее куда больше, чем сперва показалось Бакуго. И он, не в силах преодолеть порыв, косится с любопытством на собеседницу, в выражении лица которой ничего не меняется. Ему даже кажется, что вопрос остался неуслышанным. — На этот вопрос я тоже не знаю ответа, — без раздражения или смущения отзывается она, когда Бакугоу уже хочет переспросить. — Я помню только, что очень хотела улыбаться, но не могла даже уголки губ приподнять. И, знаешь, Бакугоу, я видела, как сдались Тсую и Токоями, — с неестественным спокойствием добавляет девушка, и Бакугоу шарахается от нее в сторону. — Ты была не одна?! Он помнит, что до этого места была реальность, погоня за злодеем, темный переулок и половина А класса, но после этого не было ничего: лишь пустой дом с могильной чернотой за окнами, невозможность выбраться и преследующее ощущение, будто душу по капле высасывают, будто с каждым часом силы остается все меньше. Бакугоу не верит в барьеры, ограничения и лимиты — глупость, придуманная слабаками. Но это место его держит, как бы он ни бился, сколько бы ни пытался проломить стены, снести дверь, выбить окна. Каждый раз, когда он пробует сбежать — отрубается в луже собственной крови. В первый раз чуть ни выблевал кишки. А затем нашел в одном из пустынных коридоров слишком быстро разложившееся тело Киришимы и добрых три часа ревел как второклассник. Бакугоу даже не собирался, даже не хотел и не думал — просто так вышло, просто чертов дом не оставил ни сил, ни выбора. Тогда же он понял, что другие тоже здесь, просто дом прячет их от него и друг от друга. Напрягся, и не припомнил, кто именно был в том злополучном переулке. Потому что Бакугоу никогда не работал в команде и не оглядывался на тех, кто плелся позади. Он даже подумать не мог, что кому-то посчастливится и одновременно не повезет застрять здесь с другими людьми. — А ты… — выдыхает Мина, и глаза ее наполняются ужасом, который невозможно описать. Бакугоу точно знает, что на него так смотрят впервые: боясь не его, а за него. — Все это время? И ты даже не знал, что мы тоже здесь? — Бакугоу отрицательно качает головой. Лжет он не для того, чтобы казаться крутым — какая глупость — а потому, что вспоминает, как оттаскивал тело Киришимы в подвал, чтобы не натыкаться каждый раз в коридоре. Он не сердобольный, но не многовато ли Мине новостей? Очухается — потом узнает. — Нет никаких идей, что это за место? — Спрашивать, был ли кто еще с ней, не хочется — если и был, то уже нет, и кроме расстройства это ничего не принесет. «Слабачье умирает», — проницательно и цинично подсказывает гордыня. Бакугоу хочется оттащить в повал и ее. — Мы думали, что это Причуда того мужика. — Он тоже так думал сперва. А затем перестал, потому что это бы значило, что его Причуда слабее, что он уступил какому-то фрику и не может выбраться из тупой ловушки. Что, с ума сойти, практически сдался и позволил этому месту лишить себя воли. Дерьмовое знание. Поэтому он предпочитает думать, что это какая-то аномалия. Как снег в июле. Дикая и недолговечная. — Что-то она дофига мощная, — ворчит он в ответ и отмечает про себя, что Ашидо придвинулась ближе. Должно быть, это состояние аффекта, но Бакугоу думает только: «Хуй с ним».***
Через пару недель он привыкает, что не один: Ашидо таскается за ним по всему дому, вместе с ним упрямо пытается найти способ выбраться, раз за разом обжигаясь собственной кислотой, готовит обеды на двоих из нескончаемых запасов на кухне (слишком много загадок, чтобы хоть кто-то из них об этом задумывался). В первый же час без спросу перебирается в ту комнату, которую он выбрал логовом, еще когда стало ясно, что над побегом придется поработать. Но от ее присутствия, от потока слов и молчаливой поддержки ему лучше не становится — прибавляется хреновое оцепенение и ленивое смирение. Как будто дом подкинул ему Мину, чтобы он успокоился; это место словно поняло, что упрямством Бакугоу не сломать, и решило играть по другим правилам, куда более жестоким и несправедливым. Бакугоу привычно быть одному, он всегда предпочитал одиночную игру, но иметь рядом кого-то здесь, в кратере черного, плавящего душу вулкана — совсем другое дело. Иметь кого-то здесь — понимать, что на самом деле ты ни черта не один и все свое земное одиночество наивно выдумал, как обычный депрессивный, напуганный до усрачки подросток. И Бакугоу понимает. Понимает, стоит только половине облюбованного им матраса легонько просесть под весом Мины, а теплой руке с ожогами на аккуратных пальцах — перехватить поперек торса. Мгновение назад ему казалось, от нее осталось еще много — слишком много, чтобы он сам сообразил что-то подобное. Ашидо словно другой мир, образчик прошлой жизни, в ней как будто и надежда есть, и душа все еще теплится, и силы не покидают ее с каждой секундой — кто еще кроме нее решится на что-то подобное, смущающее и опасное для жизни? Теперь, когда она смотрит на него в упор, черные белки ее глаз кажутся одного цвета с небом за окном (он даже не уверен, что это небо), и Бакугоу понимает, что все прежнее, кроме, может, ее таланта смущать окружающих, отжило, что помочь ей — не его задача. Он даже себе помочь не может. Возможно, единственное, что он может предложить — дружно представить, что это место не такое уж отвратное. Мина легко поддается на обман. Бакугоу совершенно не по-геройски не видит в обмане ничего постыдного. Есть вещи куда хуже: неумение признать очевидное, сопротивление неизбежному, глупая жестокость — ему ли ни знать? Бакугоу даже жаль, что не он все это затеял; даже он знает, что забыться в ком-то — самый верный и простой способ борьбы с меланхолией (а еще это способ игнорировать то, что действительно важно, поэтому Бакугоу никогда не позволял себе крепких связей, которые нельзя было бы разорвать). Потому что ненадолго, на эти жалкие мгновения, ничего не стоящие перед лицом цельнометаллической вечности этого места, все забывается. Кто он есть, откуда он пришел, за что сражался — забывается даже, что победа в этой битве ему не светит. Он даже рад немного, что все так предельно ясно. Когда они позволяют друг другу то, что при других обстоятельствах даже бы не представили, общая отстойность ситуации как-то меркнет на фоне экстатического удовольствия. Но попыток выбраться никто не прекращает — скорее по инерции еще не отжившего своё упрямства, чем из чувства долга, но все же Бакугоу регулярно проверяет дом на наличие слабых мест, трещин, потёртостей. Время от времени ему кажется, что где-то остается след от взрыва или кислоты, но в следующий час этого места он не находит. Они с Миной пожимают плечами, безразличнее, чем надо бы, и возвращаются в комнату, в которой на окнах вместо несуществующих штор висит никому не нужное покрывало — о беспросветной черноте за стеклами никто вслух не вспоминает. Когда Бакугоу не пытается вытрахать из Мины остатки души и разорвать к чертям свою в надежде, что кому-нибудь из них повезет, дом упрямо продолжает тянуть из него силу. Мина сбивчиво рассказывает, что Тсую и Токоями выбрали лишить себя жизни достаточно скоро, они просто перестали сопротивляться — это место их опустошило, вскрыло, как консервную банку и выело все ценное и питательное, что было внутри. — Я пыталась их остановить, но не смогла. Я правда старалась, Катсуки, — уточняет она, словно испугавшись, что Бакугоу будет ее осуждать. Он не осуждает — не в том положении: они до сих пор не знают, что случилось с Серо, Оджиро и Хагакуре — они не находили тел; он до сих пор не рассказал ей про то, которое нашел. — Наверное, каждый сам решает, — пожимает плечами Бакугоу. «Про все на свете каждый сам решает для себя. Шагать вверх или катиться вниз, проклинать судьбу или бороться с богами. Как бы так выебнуться-то?..» В сон Бакугоу проваливается под тревожное сопение Ашидо. Падать и правда не так уж и страшно. Но совершенно точно пока еще есть — куда.