Рай

Сегодня мне приснился ангел с железными крыльями и крестом на шее. Но разве могут быть у ангела такие промораживающие насквозь глаза и до боли цепкие руки, облачённые в чёрные кожаные перчатки? Впрочем, откуда мне знать, ведь я — атеистка. И всё же, было в этом мужчине, что окольцевал мои запястья своими пальцами, будто наручниками, и по-орлиному грозно и с достоинством вглядывался в моё лицо, нечто, как минимум, странное. — Кто ты? — не узнав своего голоса, требовательно рявкнула я. — Рай… — был ответом невнятный шелест холодного ветра в еле держащейся на ветвях листве. — Рай? — Рай… — Но ведь тебя не существует. — Посмотри вокруг, глупая. Это город. Определённо, смутно знакомый, не мой родной, а какой-то заграничный. Название его так и вертелось на языке, но в последний момент ускользало из памяти, как юркая рыбёшка из рук незадачливого рыбака. Достаточно широкий оживлённый проспект, проезжающие мимо старинные автомобили, подгоняющие друг друга нетерпеливым гудками, спешащие по своим делам люди, одетые по моде тридцатых годов двадцатого века, чёрно-бело-красные знамёна на фасадах некоторых зданий, горластый мальчишка в сером берете, всучивший мне газету. На первой полосе — Адольф Гитлер, недавно пришедший к власти. На дворе — март тысяча девятьсот тридцать третьего года. «Тоже мне — Рай», — внутренне усмехнулась я. Правда, получилось не очень весело. Не только из-за того, что я точно знаю, что всего через двенадцать лет этот лоснящийся под весенним солнцем, будто огромный довольный кот, город, будет лежать в руинах. Не только из-за того, что это будет вполне логичным завершением тотальной кровавой бойни, которая неминуемо начнется через какие-то шесть лет, а ещё раньше наступит холокост. Скорее, просто из-за того, что, обобщенно говоря, красота не спасёт мир, а чуть было его не погубит. Если б не излишняя жестокость, Третий Рейх мог бы стать великой державой, достойной восхищения, ведь, например, даже в техническом развитии он опережал своё время на несколько десятилетий, да и сам термин «Третий Рейх» имеет сакральное, многообещающее значение. Хотя, выйграй Германия войну, не было бы России и я бы родилась совершенно другим человеком в другой стране. Ну, и что с того? Как-будто моя нынешняя жизнь полна радостных моментов. Дом — учеба, учеба — дом. Щепотка испорченных нервов — по вкусу. Друзей, как таковых, нет, с родителями частые ссоры. Скучно. А кто сказал, что «там» было бы по-другому? Люди везде одинаковые, проблемы у всех примерно одни и те же. Шило на мыло поменялось бы, пойди история по-иному. Я небрежно швырнула газету на скамейку и села рядом. Оглянулась вокруг. Тёплый солнечный денёк. Мимо прошла колонна мальчишек в форме Гитлерюгенда, они стучали в барабаны и с серьёзным видом забавными детскими голосами распевали бравурные марши. Чуть дальше резвилась ребятня помладше. Женщина средних лет читала книжку. Ветер легонько трепал ее золотистые вьющиеся локоны, выглядывающие из-под черной шляпки. Мимо пронеслась развеселая компания курсантов какого-то военного училища. А кто-то просто задумчиво подкармливал уток. Пахнет сиренью и немного тиной, мерно шумят кроны деревьев. Вдалеке слышится и музыка живого оркестра. А главное — никто не делает селфи и все общаются вживую! Для привыкшего к бешеной суете и гаджетам человека двадцать первого века очень необычная и умиротворяющая атмосфера. Взгляд случайно остановился на газете. Сейчас июнь тысяча девятьсот тридцать четвёртого года. Примерно неделя до Ночи длинных ножей. Как хорошо, что я невидима для остальных: розовые волосы, пирсинг в носу, рваные джинсы и черная футболка с волком явно вызвали бы как минимум недоумение. Тем временем, подняв глаза, замечаю идущих навстречу людей. Тощие, в обносках, они зашуганно озираются по сторонам, по-крысиному нервно и быстро перебегают с места на место, боясь попасться кому-либо на глаза. Все они были помечены жёлтыми звёздами. Группа подростков, как на подбор светловолосых и голубоглазых с одинаковыми «гитлеровскими» челками, издевательски улюлюкала и фыркала им во след, показывая пальцем, как на прокаженных. Идущий чуть поодаль пожилой мужчина печально и устало переводил взгляд с одних на других, но не вмешивался. Выглядывающий из открытого окна первого этажа щенок звонко залаял, потревоженный шумом. Зайдя за угол, заметила осколки стекла на земле. Когда-то они были витриной вот этой разграбленной и сожжённой цветочной лавки. Помимо стекла под ногами валялись черепки разбитых горшков, ваз, обожжённые и растоптанные в цветочно-зелёное мессиво растения. Стены здания были изуродованы огромной неровной звездой Давида и нецензурными надписями, содержащими слово «Jude». А в соседнем переулке, как ни в чем ни бывало, робко и мило ворковала немецкая парочка. Интересно, чего же было больше в масштабах страны: разбитых витрин или счастливых сердец? Любовь или жестокость? К сожалению, итог этой своеобразной внутренней борьбы был очевиден. Тем временем, весьма неожиданно оказавшаяся в моих руках газета показывала август тысяча девятьсот тридцать пятого года. Ровно год до Летних Олимпийских игр. Все тот же распрекрасный, идеально вылизанный город, чуть более дружелюбный и приличный, чем обычно. Он ластился к ногам наводнивших его иностранцев, как ручной диковинный зверь, стараясь показать себя только с хорошей стороны. Все неприглядные следы проводимой властями расовой политики тщательно замаскированны. Если не знать или не обращать внимания на подноготную, Третий Рейх вполне может претендовать на звание Страны чудес — непонятной, порой шокирующей, но по-своему очаровательной и занятной. А небо было серым — облака разгонять ещё не научились. Накрапывал мелкий дождик, но хотя бы не было ветра. Удивительно, но вода проходила сквозь меня, не вызывая абсолютно никаких ощущений, я почувствовала себя чем-то вроде призрака и в этом была доля правды, ведь эти времена настолько стародавние, что даже моих бабушки с дедушкой ещё «в проекте» нет. Меня не видно, но люди инстинктивно обходят меня стороной, лишь один младенец, радостно гугукнув, показал на меня пальчиком, но его родители ничего не заметили, кажется, они разговаривали по-французски. Земля была яркой и нарядной от разномастных флагов и олимпийской символики. Туристы вперемешку с местными жителями беспечно и с искренним восхищением озирались по сторонам, обнимались и обсуждали спортивные состязания, кто-то распевал песни, радуясь полученным родной страной медалям, даже проигравшие не особо печалилась, ведь это был по-настоящему мировой праздник, несмотря на частенько мелькающих среди толпы надменно ухмыляющихся немцев с косыми челками. Беспорядков не было, за этим зорко следили строгие полицаи, которые профессионально не отсвечивали, но всегда были начеку. Двое из них подсказывали дорогу потеряшкам с картой и кожаными рюкзаками, судя по одежде, это, скорее всего, были британцы. Насколько знаю, именно на этой Олимпиаде была возрождена традиция эстафеты Олимпийского огня, как жаль, что я на нее не попала. Зато другое событие, с исторической точки зрения абсолютно незначительное, выбило меня из колеи, заставив в полной мере осознать реальность и трагичность происходящего. Две девушки держались за руки, одна мимолётно чмокнула другую в щёчку, обе стыдливо засмеялись и легкомысленно поскакали дальше по оживленной площади, по пути весело о чем-то щебеча. Все бы ничего, но на плечах одной был германский флаг, а на другой — американский. Из моих глаз сами собой полились слезы, к губам пришлось плотно приложить ладонь, чтобы хоть как-то сдержаться от истерики. Одно дело читать о тех страшных годах в учебнике по истории и тематических статьях, слушать занудные рассказы ветеранов и смотреть не менее занудные фильмы, и совсем другое — оказаться в гуще событий, на своей шкуре прочувствовать весь происходящий тогда жёсткач, а ещё больнее — знать, что будет дальше и не смочь ничего сделать. «Ах, девчонки! Лучше б вы управляли своими странами, а не те тупые воинствующие мужики!» — в сердцах подумала я. А мимо них прошел долговязый чернокожий парень и обернулся на них, игриво приподняв брови. Возможно, это был легендарный Джесси Оуэнс, который своими спортивными достижениями заставил рвать и метать верхушку Рейха. Они были в бешенстве из-за того, что жизнь так бесцеремонно попыталась сломать педантично и старательно выстроенные основы национал-социализма. Беда в том, что даже если бы войны удалось избежать, современная Россия все равно не появилась бы, и я бы родилась другим человеком в другой стране. Итак, все что ни делается, ведёт к тлену, не правда ли, товарищ бестолково шуршащая бумажка, показывающая август тысяча девятьсот тридцать шестого года? А небо тем временем почернело, немногочисленные звёзды подмигивали, застенчиво выглядывая из-за остроконечных крыш построенных ещё в средневековье домов. В небо поднимались тонкие и невесомые клубы дыма, расползающиеся невнятным вытянутым пятном и распространяющие по округам запах гари. Пришлось пройти пару романтично освещенных уличными фонарями кварталов с немногочисленными, зачастую нетрезвыми, прохожими и миновать короткий извилистый переулок, чтобы найти источник этого явления. Это были всего лишь дети — три мальчика и девочка, десяти-двенадцати лет на вид. Они собрались вокруг небольшого костра во дворе и о чем-то лопотали, дурачились и вскрикивали от возмущения, а затем прыскали от смеха. Один из них что-то бросил в костёр, торжественно произнеся что-то вроде клятвы, остальные в этот момент притихли, девочка поправила на плечах явно отцовский пиджак — на улице было прохладно. Присмотревшись, я заметила, что вместо дров или сухих веток в огне пылали книжки. Я инстинктивно прижала к груди свою верную спутницу — газету, вдруг проникнув к ней щемящей симпатией, как к живому существу, желая защитить, как-будто ее могли у меня отобрать и бросить в этот ненасытный трепещущий и свирепо потрескивающий огненный ад. Чуть далее, у крыльца одного из домов стояла группа взрослых с бокалами вина в руках — видимо, у них был какой-то праздник. Они следили за своими детьми, чтобы они осторожно обращались с открытым огнем, и тихо-мирно о чем-то переговаривались. У ног их стояла небольшая стопка книг, приговоренных нацистской инквизицией к казни, которую время от времени опустошали подбегающие ребята. «А ведь среди них мой любимый Ремарк!» — вдруг осенило меня при очередном взгляде на костёр. Я всерьез разозлилась, но всего лишь на пару секунд, вспомнив, что в итоге это мракобесие уйдет в прошлое и настанут более-менее светлые времена. В какой-то момент мне даже стало жаль людей, сейчас живущих в этом времени, не только немцев, но и испанцев, итальянцев, русских и других, подвергшихся обработке мозгов тоталитарными правительствами. Стремление к коллективизму и слепая вера в любую идеологию, голословно обещающую перевернуть весь мир и отрицающую все, кроме себя, вплоть до физического уничтожения несогласных — несколько примитивная психология по сравнению с более толерантным и скептически мыслящим человечеством следующего века. Зато наша главная беда и самая нужная вещь, без которой мы уже не можем обойтись, — это интернет и IT-технологии. Но сейчас я в Германии октября тысяча девятьсот тридцать седьмого года. И с этим, увы, ничего не поделаешь. Сухие ярко — огненные листья меланхолично срываются с веток и, кружась в витиеватом коротком танце, падают прямо в лужи. Пасмурно, холодно, сыро, тоскливо. Первое сентября просто не может быть другим. Из года в год повторяется одно и тоже. Лишь на следующий всё изменится в худшую сторону: на дворе тысяча девятьсот тридцать восьмой год.