***
Выдохнуть из глотки тошнотворный ромашковый дым — закрыть глаза — откинуться назад в глубоком и плавном обмороке — не сожалеть ни о чем и заглушать самообманом страх за собственное будущее (кажется, ему было недостаточно на него плевать, но и этого хватило, чтобы спустить старания, усердие, медаль отличника в унитаз, вслед за памятными фотографиями отца и обручальным кольцом, принадлежавшим матери). Дым растекается по стеклу реальных ощущений тяжким зимним выдохом, оставляет в воздухе живописные узоры, закручивается лентами, выписывает сущностью своей приятную глазу арабскую вязь под белым, как снег, потолком. Под белым, как снег, потолком успокаивается Илья. Сейчас ему практически не холодно, только щиплет немного в глазах — он чувствует себя обнажившим острые ветви кустом, заваленным февральской перхотью и пухом. В носу приятно свербит от сырости, под боком тает костлявое, маленькое тело, и щекочет оголённую шею непослушными волосами, завитыми, как лоза, и разрастающимися во все стороны по периметру. Илья обязательно скосит взгляд в окно — за ним солнце диском заведённой циркулярки опускается на хребет спального района, и от него, от подтекающего закатной ржавчиной неба, в их комнату червём заберётся обманчивое умиротворение и покой. Пальцы панически крепко держат косяк, всё ещё мелко подрагивают и согреваются от недавно отступившего агонического тремора, и табачная бумага спокойно, медленно тлеет с конца, поглощаемая чернотой копоти. Ещё пару минут назад (а может часов, дней или месяцев — здесь так легко потерять безликий, бесшумный счёт, дыша в последовательный, интервальный унисон) его холодная голова обжигала нагретым свинцом от подступившей к глотке, тошнотворной ярости, от которой так приятно, в конечном счёте, избавиться и опорожнить легкие (желудок, сердце, мозг — где она там засела, свернулась клубком змеи). Гнев Курякина с недавних пор не божий — хтонический: пробирается из-под айсбергов теневыми когтями и лесками, и давит органы, и разрезает кожу, как ножницы атласную ткань, как скальпель смягчившийся нагревшимся воском труп. Эта разрушительная сила в хрупком человеческом теле опасна вблизи и омерзительна издали, и ты сам — только взгляни — услышишь всепоглощающий звон в ушах, непрерывный, тонкий, пронизывающий хирургической иглой череп от виска до виска, но никогда не станешь разрываться, будто подорвавшись на мине, на тысячи беспорядочных, разбросанных по квартире осколков, как привыкший, смиренный, изо дня в день пытающийся ужиться с самим собой, Илья. Он — оголённая жестокость и необъятная, суженная до темноты и нейрона, пустота, равно пугающая и завораживающая, бездонная, самобытная ненависть, переполненная самоуничтожением настолько, что кажется неуничтожимой, вечно возраждающейся, практически, блять, святой и божественной (ниспосланной падшим ангелом). Элио практически видит лапы и лица демонов, тянущих чужую кожу, мышцы, разгрызая ненужные фасции и упиваясь разливающейся лимфой, как греховным и злым вином. Элио ходит по охуенно тонкому льду, когда, вразрез собственному желанию уйти и закрыться от него дверью, стенкой и стенами, обезопасить себя хоть как-то, касается тощими пальцами тёплого куска шеи, где раскрывается крыло татуировки, и чувствует, едва надавливая, вечно сбившийся ритм неспокойного пульса сонной артерии. Курякин хочет вырвать из себя сердце — эту ненужную, жалкую, бесполезную мышцу, толкающуюся ему в рёбра, как мордой в землю побитый пёс, — когда встречается своим встревоженным взглядом, с пеленой красноты вокруг, с настойчивым взглядом Элио, так похожего сейчас на властную, роковую Габи близ с раковой опухолью, Ильёй, и не смеет его ударить. Не смеет даже оттолкнуть от себя подальше. Только шумно сглатывает подступивший к горлу ком бесконечной трусливости и принципиального рвения окружить себя такими же руинами и разрухой, бесчисленными дистанциями, сделав из них броню, и покорно отходит, босой, от осколков, разлетевшимся по полу. Но Элио не уверен в своей победе. Рядом с Курякиным он вообще ни в чем не уверен. Он находится рядом с ним так близко и так долго, сколько позволяет ему Илья, касается его тела, его засохших царапин, запёкшейся крови на спине, целует и получает поцелуи тонких клавиш рёбер в ответ, но абсолютно точно знает, осознаёт — он не тот, кто нужен Илье. В его власти только погасить вечно разлетающийся острыми языками огонь, но не контролировать его, и порой — совершенно мельком проскальзывает по груди это чувство — ему становится страшно. В первую очередь, за себя. А иногда он жалеет о дне, когда они встретились. Пожалуй, не стоило и начинать эту удивительно бездарную книгу, но с каждым часом разрезать стальную цепь, скрепляющую его щиколотку с булыжником, тянущим в удушающую глубину, становится для него всё более непосильным трудом. Однажды, знойным вечером, Илья стучит в квартиру. Это его личный стук — два коротких и, спустя паузу, один. Привычка. Элио открывает дверь, но только в той степени, чтобы увидеть обласканное им, знакомое плечо, и ещё чуть-чуть — чтобы самому протиснуться в щель и выйти в прохладный от кондиционера коридор. Разговор не ладится. С Ильёй вообще ничего не ладится — они оба прекрасно это знают, и оба примерно от середины того, что нельзя было назвать полноценными отношениями, ждали, когда один из них вот так прислониться спиной к стене, почти виновато спрячет за спину руки и отыщет в чужих глазах понимание. Или злость. Или обиду. Или всё вместе. Элио говорит, что больше не хочет водиться с Ильей. Потом Элио говорит, что не готов остаться «просто друзьями», потом говорит о своей надежде на то, что Илья, наконец, образумится. И не желает впускать в свою квартиру Курякина, где раньше ждал с распростёртыми объятиями так же, как и в своей жизни. Подвести итог сложнее, чем высказать каждую из многочисленных претензий, и он не может сказать простое «мне жаль» или «мне не жаль, но нам придётся разойтись, как в море корабли», даже если это разобьёт мне сердце, и даже если это снесёт тебе голову. Они оба — молодые, неопытные — боятся друг друга ранить, и каждый раз им искусно удаётся оторвать ещё один маленький кусочек кожи с любимого-не-любимого тела. Илья с трепетной болью сжимает худое плечо, почти ломает (так кажется Элио) ключицу, и ему хочется возразить — тысячу раз возразить и встать на баррикады — и дать обещание, которое никогда не выполнит, что изменится. Потом скашивает взгляд в сторону и в нос бьёт тонкий флёр посредственно дорогих духов, и удар от полного ехидства взгляда проезжается по щеке, оставляя красный, горящий след. Приводит в себя. Илья уходит, не попрощавшись, и это кажется верным решением.chapter 0.
18 мая 2018 г. в 18:17
Он вспоминает, что ему тридцать пять, накануне закрытия летней сессии, когда обнаруживает на своём лице (по-детски, порой, невинном при точёном подбородке и тяжелой челюсти) первые явные царапины морщин. Впрочем, Наполеон Соло уверен, что он всё так же хорош, как восемь лет назад, в чем оказывается абсолютно прав, и, как восемь лет назад, остаётся полным девственного очарования и ядовитого шарма, того, что приходит не иначе как с возрастным опытом, и только единицы (которых золотой лев Неаполя считал по мере выпадения над ним голубой — отличной от цвета неба — вьюги) обладали им от рождения. «Мудрость приходит с сединой», — твердил его преподаватель, как выдающемуся не по своим годам ученику, и теперь Соло, будучи на его месте, великодушно припоминает то же в назидание, и почти при каждом удобном случае утешения, студентам, внемлющим и сидящим перед ним, будто перед опасным, но не лишённым чуткости справедливого диктатора, римским полководцем.
Он вспоминает, что на его глазах подрастает новое поколение, когда чутким слухом натасканного годами профессора узнаёт, что в его доме — а дом этот находился едва ли не на окраине центра и, тем не менее, пользовался популярностью и спросом среди требовательных арендаторов, любящих ласкающую тишину и сладкое, с оттеняющим ароматом виноградов Шардон, уединение — поселился, и живёт уже N-ый месяц, полуслепой (и неизвестный ему) дед, с совершенно юным, семнадцатилетним дилером. Соло не может сказать своего отношения к неожиданной, но не самой приятной новости, особенно когда ему удаётся узнать, что юноша обосновался на его этаже через три двери слева от его, но его ненавязчивая полуухмылка, то есть импровизированная замена вежливого «Здравствуйте» близкому соседу, каждый раз встречается потухшим взглядом в ответ, а иногда и парой взглядов — но это при том случае, если к нему, некоему Элио, наведываются постоянные гостьи (клиенты, думается Наполеону).
Однажды старому льву приходится столкнуться с медленно охладевающим молодым солнцем на лестничной клетке, заметить кудрявые тёмные волосы, тонкую, куриную шею с острым кадыком, бледную, не зацелованную итальянским жаром, кожу, и вспомнить себя. Возможно, даже раньше, чем восемь лет назад, Наполеон не был Наполеоном. «Наполеон», имя столь редкое сейчас и столь величественно звучащее, драному кошаку с чёрными, блудливыми по чужим карманам и сумкам, руками, не подходило. Когда он носил такие же дешманские комбинезоны из затёртой джинсы, был таким же кучерявым, таким же только-родившимся, как личность, и уже, как личность, умирающим, но уже тогда подавал огромные надежды. Надежды во многом. Ему не до конца понятно, от кого он унаследовал хитрость и находчивость, и удобно предполагать, что реальная жизнь стала ему матерью, а всё её немилосердно тяжёлое бремя — отцом, слепившим из чистого, неказистого мрамора искусную статую, потратив месяцы и года в поисках «того самого» результата и позы.
Потом ему настало двадцать два. Он привык ассоциировать тот момент с длинным и переломным, длинною в год, потому что, ему казалось, именно в тот дождливый июнь американского мегаполиса, его имя приобрело угрожающий, изящный цвет руководствующегося своей жизнью вора. С тех пор много воды утекло. Слепой кошак превратился в львёнка, львёнок обзавёлся пышной гривой, и как бы он не нуждался в собственном прайде — он до сих пор грелся на возвышенном камне вдали ото всех, пожиная плоды трудов своих и бесконечной охоты за чем-то большим, отмахиваясь от закатного солнца, что встало и замерло над нитью горизонта, хвостом, и оставив потуги угнаться и отхватить кусок посочнее. И хотя Наполеон Соло, конечно, отжил своё, но не собирался идти на покой — только не сейчас. Его голос был расслаблен, сам он был обходительным, движения — обаятельными: кажется, ему удалось обрести то, к чему он так давно стремился, и то были даже не деньги престижной работы. Он устал обвиваться исходами самобичевания и самокопания, и когда ему удалось оборвать старые связи, прочно вцепившиеся в его кожу, как острие крючка в рыбий рот, множественных причин рефлексировать не осталось.
Наполеон Соло наслаждался. Он, наконец, насытился, не лишившись той искусственно вылепленной тени бомонда с велеречивым взглядом и жестами, идущими плавно нахрапом против ветра.
Поздним вечером среды, позволяя достойной его внимания, пусть легкомысленной, по-испански смуглой девице придерживаться за его локоть в ткани рубашки и пиджака, его полуухмылка не спала, но между легких плавно упало семя тревожного ожидания, когда в пустом подъездном коридоре, светлом и чистом, плечо Элио настойчиво сжимала чужая ладонь — в разы крупнее и шире юношеской — и светлые американские глаза с лёгким азартом в карем мазке встретились с серыми, в холодной стали предупреждающего меча. Он был выше, он был — вид его говорил об этом — требовательным, и его сжатые в тонкую полосу бледные губы ожидали возможности раскрыться в недовольном ответе стоящему к двери правым плечом Элио, но не могли — до тех самых пор, пока Наполеон, отсеивающий фоновое женское щебетание, не прошёл мимо, оставляя за своей спиной внимательную, пристальную крепость Господне, со стенами из добротного камня и глубоким рвом вокруг, где на дне — заострённые колья, от вида которых хочется корчить лицо в пароксизмах презрения и — этого Наполеон ещё пока не понял до конца — экстаза.