Сказки старого замка

— Ну разумеется, у тебя будет самая высокая башня, Годрик. Равенна затевает лишь те сражения, что может выиграть. Содержимое ее глиняной чашки терпко пахнет шиповником и ромашкой. Годрику любой запах, кроме разве что запаха битвы, кажется раздражающим. Более раздражающим Годрику кажется только сама Равенна с ее хрупкими белыми плечами, выставленными напоказ всему честному свету, осанкой наездницы, пристрастию к рациональности и пугающей, холодящей кровь непохожестью на него, Гриффиндора. Равенна водит дружбу с русалками в Черном озере, использует воронов как почтовых птиц, плетет замысловатые косы из своих обсидиановых волос, шепчет иноземные заклинания над рунами и подчиняет их, троих непокорных, одним жестом. Холодный взгляд ее черных глаз может утихомирить даже его собственный пыл, и Годрик злится и завидует. Злится, что ему нечего противопоставить ее находчивому сарказму, ледяному дыханию и что округлые бедра ее привлекают взгляд, как бы он ни сопротивлялся; завидует, что Равенна может без труда найти решение там, где он потерпит крах, завидует, что Слизерин и Хаффлпафф без промедления признают ее равной, как только она появляется в их жизни, ему же каждое признание у судьбы приходится вырывать с боем. Он не знатен, как Равенна и Салазар, не богат, как Хельга, и, чего греха таить, мало смыслит в командной работе, предпочитая подставлять под лихие заклятия и острые мечи свою грудь, а не спину соратников — Равенна говорит, что его настойчивость благословенна. Равенну хочется взять за плечи и вытряхнуть из нее северную зиму, рассыпать угольные волосы по снежным плечам, заставить ее ответить на вызов пылко и бесстрашно, без запасного плана, без козыря в рукаве, без страховки — хочется увидеть ее живую реакцию, ответный огонь в глазах. Иногда это желание разрастается до того, что сводит скулы, Годрик стискивает зубы и требует свое в формальностях — у Равенны ведь длинные, ловкие пальцы, которыми она водит его за нос, и призрачная ухмылка в уголках тонких губ. Все, что Гриффиндору позволено — требовать и не получать, просить — и получать самую малость от того, что требовал. — Хочу, чтобы мои ученики заслужили право зваться волшебниками. Кто не сможет подняться на самый верх, отдам Слизерину, — воодушевленно поясняет Годрик, хотя знает, что Равенне не нужны его пояснения: чертежи, давно уже выполненные, лежат на столе в общем зале, и Равенкло убедится, что все будут их придерживаться. Никому не позволено отступать от идеального, выверенного плана — любая случайность, спонтанность, импровизация недопустимы. «Вынешь один кирпич, и вся стена рухнет», — говорит Равенна, когда Годрик беснуется, не способный вечно существовать в соответствии с ее распорядком, не способный до конца соответствовать ее строгим ожиданиям. Он пробует взять верх силой и ее же проклятой хитростью, тесно, по-звериному прижимается к обнаженной Равенне в водах ночного озера, и слышит лишь ее скупой, но мелодичный смех на поверхности, пока русалки утаскивают его в черную, пресноводную бездну — Гриффиндор проигрывает, даже получив желанную победу. От русалок он отбивается легко, — они не хотят вредить ему так уж сильно, — выбирается на берег и выкашливает воду из легких, а вместе с ней и надежду когда-нибудь одержать верх над этой женщиной, чью тонкую шею может переломить движением пары пальцев и одним немудренным проклятьем. Привкус шиповника остается во рту, запах ромашек щекочет ноздри. Годрик знает, что потребует взамен за ту секундную слабость, с боем вырванную у непокорной, осевшую горячим дыханием на языке. Равенна пойдет ему на уступки, эта несносная женщина, лишь бы только остаться при своей безупречно-ледяной репутации, лишь бы только иметь над ним власть, как и раньше, лишь бы только распоряжаться тремя душами по своему усмотрению, по одному только слову. — … самая высокая башня, Годрик, — звенит Равенкло и изящным движением ладони заставляет чертежи сложиться в несколько иной рисунок. Салазар и Хельга смотрят на нее удивленно, с недоверием и, кажется Гриффиндору, с еще большим восхищением, чем прежде. Наивные, доверчивые идиоты, сраженные великодушием своей богини. Годрик злится пуще прежнего: от того, что они не понимают, от того, что ему не хватает привкуса ягод шиповника во рту. Глядит на нее молча, с плохо скрываемой злобой, вожделением и торжеством во взгляде. — Выше — только звезды, Годрик, — с нарочитым спокойствием, будто ничего не замечая, отвечает Равенна, и на чертежах выбранная Гриффиндором башня становится выше всех пиков замка. Ко всему урагану эмоций, что в Гриффиндоре будит эта несносная женщина, восхищение прибавляется само собой: в достроенном замке небосвод царапает вовсе не его башня, а другая, выросшая буквально за ночь стараниями черноволосой Равенкло. Годрик поворачивается к ней с ясно читаемой жаждой убийства на лице и прекрасно понимает, что даже ту призрачную иллюзию победы Равенна у него забрала — разгромила подчистую, оставила выпотрошенным на поле боя. На том самом поле, на которое он сам ее позвал, которое расчистил для этого сражения. Он думал, что так умело сыграл на ее слабости, а оказалось, что сам был повержен своим же стихийным оружием, своим же упованием на случайность, на инстинкт. Не был готов, что в этой борьбе Равенна нарушит свои же правила. «Так ты благосклонна только к умникам. Запри их в башне, заставь зубрить», — зло комментирует Гриффиндор, когда они четверо делятся своими планами на будущих учеников. «Мои студенты будут исследователями, которым не чужды открытия и новизна!», — оскорбленно отзывается Равенкло, и Годрик хохочет ей в лицо. — Выше — только звезды, Годрик, — напоминает Равенна с каким-то мрачным торжеством, касается его щеки холодными пальцами, словно оказывает милость побежденному, и мановением руки запускает хитрый магический аппарат, вращающийся сразу во все стороны и одновременно никуда. Гриффиндор обводит пораженным взглядом Астрономическую* башню и ухмыляется беззлобно, с пылким энтузиазмом. Ему, черт возьми, не нравится проигрывать, и с поражением он мириться не готов. Но ему нравится играть. * Астрономическая башня — самая высокая в Хогвартсе. Используется для занятий астрономией. Башня Гриффиндора вторая по высоте, за ней следует башня Равенкло.

***

Слизерину наплевать на победу — он и не думает сражаться всерьез. Смотрит на Годрика так, словно он не достоин битвы с ним, и редко снисходит даже до ответа, не то что реакции поживее. Его разноцветные глаза — в один из них, в левый, словно заключена вся магия Альбиона — выражают только равнодушие и то глубоко запрятанное желание, которое Гриффиндор иногда видит, но никак не может разгадать. Слизерин во многом похож на Равенну, и только ее к себе подпускает — порой, думает Гриффиндор, слишком близко. Слизерин знает магию, которую Годрик не в силах понять — магию, впитанную вместе с заветами друидов, знающую жизнь и диктующую смерть. Слизерин знает магию с малых ногтей, с молочных зубов: его купали в ней на растущей луне, его благословляли жрецы кровью жертвенного оленя, его учили призывать саму природу себе на помощь. Когда они охотятся, Слизерин припадает к земле и подолгу вслушивается, раздвигает ветки деревьев и находит тропы там, где Годрик и не подумал бы смотреть — если Гриффиндор ловит кролика, то Салазар без труда добывает кабана и преклоняет колени, прежде чем разделать добычу. Когда они воюют, Слизерин часами не вступает в битву, но внимательным, орлиным взглядом следит за сражением, и едва кому грозит опасность, кидается в самое пекло с застывшей, окаменелой яростью существа, всю жизнь сражавшегося за выживание — Салазар защищает своих с таким же остервенением, с каким хранит древние секреты своего народа. Когда они колдуют, вокруг Слизерина мир ходит ходуном, и все материи, от мала до велика, подчиняются его умелым, бесстрастным рукам, словно само мироздание мечтает оказаться в его власти — Салазар прикрывает глаза, и каждый раз Годрику кажется, что он вот-вот разгадает тайну его запрятанной за семью замками души. Если есть она у него вообще — эта душа. Может, он продал ее давно за всю ту магию, что притаилась в левом глазу. Душа Гриффиндора точно при нем, пылкая, непокорная, и хоть в этом он одерживает верх. Святые отцы в обители растили его в добродетели, но не смогли даже молитвами вывести из него гордыню. Они растили его в чистоте, но жажда славы и пылкий нрав заставили его побывать там, где невозможно не замараться. Они растили его в любви к ближнему и к Господу, но Гриффиндор слишком долго был один и слишком боялся одиночества, чтобы во всем полагаться на высшее разумение, чтобы бесконечно довериться человеческому существу. И все же он тот, кого вырастили монахи: храбрый, честный, добродетельный и слишком человек, чтобы быть без греха — жаждущий земной славы, дабы не стыдится, оказавшись перед ликом Его. Сказать: «Смотри, я использовал все, что ты мне дал». Даже если Годрик иногда забывает, насколько безграничны его душевные ресурсы, насколько великодушно все его существо, Слизерин раз за разом напоминает ему его путь в мире — такой проверке ни земные создание, ни магия подвергнуть не могут. Это все Он, это все Всевышний и его испытания на долю каждого. И когда, в редкие мгновения безлунных ночей, Годрику вдруг кажется, что он не достоин смотреть Салазару, знающему все живое и мертвое, в глаза, что он не достоин ощущать одну с ним магию, Гриффиндор вспоминает не различия, а то, что приводит их к единству, заставляет существовать и строить этот странный мир вместе. — Чего ты хочешь? — спросил он однажды, когда звезды светили так ярко, что слепили глаза, и Хельга танцевала вокруг костра, празднуя приход весны. Салазар отвлекся от черчения карты неба, задумчиво взглянул на Равенну, будто силился узнать, не она ли подговорила Годрика задать такой внезапный вопрос, повернулся к нему — левый глаз его жадно блеснул в белом сиянии — и пожал плечами. — А ты? — словно прощупывая почву, переспросил волшебник. — Ясно чего — величия, — с присущей ему нехитрой прямолинейностью ответил Гриффиндор. Как будто другого варианта быть и не могло, как будто больше нечего было желать. — Вот и я, — медленно, словно осознавая его ответ, изрек Слизерин после долгих минут молчания — Годрик уже успел задремать. Его поразила эта интонация: интонация человека, впервые ознакомившегося со своими помыслами. Но куда больше его поразила эта неожиданная схожесть — как тот, кто в величии родился, может о нем мечтать? — А ты смотри осторожнее: еще капля, и твое самолюбие треснет по швам, — прошелестел Салазар и усмехнулся. Хельга споткнулась и не сдержала заливистого смеха. — И правда, Годрик, больше величия в тебя не влезет, — непринужденно вставила она и тряхнула рыжевато-русой копной волос, и с головы ее тут же свалился душистый венок. Поэтому, всерьез вызывая Слизерина на дуэль, когда их маленький хрупкий мирок идет трещинами от неуемных амбиций и темных помыслов, Гриффиндор старается помнить того человека, что жаждал величия в ярком свете звезд. Единственную состоявшуюся битву их он выигрывает, чтобы только выяснить — Салазар всегда считал его равным.

***

Хельга не любит войну. Шаги ее невесомы, как весенние облака, а дыхание пахнет медом. Хельга знает куда больше, чем говорит, но никогда не секретничает — все, что узнала, тут же забывает, оставляя лишь в сердце мимолетным ощущением. Хельга сглаживает углы, маскирует резкость и позволяет им сосуществовать: рядом с ней холодная Равенна оттаивает, Салазар хоть немного оживляется и даже Годрик на мгновение забывает о бесконечных битвах и кровопролитных войнах. Хельга запасается теплом и помогает им пережить долгую зиму. Вторая дочь короля Уэссекса, Хельга, названная по чужеземной моде в честь короткого союза с данами, никогда не знала лишений и ужасов войны, охватившей весь Альбион: ее королевство стояло неприступным бастионом до самого конца, и все желали забрать себе богатства Уэссекса. Годрик встретил ее в ту ночь, когда ей исполнилось пятнадцать. На холме наряжали майское дерево, и девицы плели венки; Хельга, босая, танцевала у костра, и огонь был с ней ласков, огонь поддавался и покорялся ее воле, и Годрик понял, что Хельга пляшет, как пляшут ведьмы, отмечая ночь накануне весны. Она взглянула на него своими янтарными глазами и поднесенным к губам пальцем взяла с него клятву молчать — Уэссекс крестили, и дочерям короля негоже было заниматься ведьмовством. Гриффиндор молчал, и на утро Хельга, улыбчивая и цветущая, вышла за какого-то знатного уэссекского воина с ровным голосом и шрамами на обеих руках. Годрик думал, что оставит ведьму там, среди ее народа, и больше никогда не встретит. Но через три года, когда небо стало по-зимнему хмуро, она явилась сама со своими янтарными глазами и светлыми помыслами. — Слышала, ты великое дело затеял, маг, — ее улыбчивое, круглое лицо светилось радушием. Годрик даже помыслить не мог, от кого она это слышала, но только кивнул — он замыслил дерзость, доселе невиданную, и ему только на руку, если кто-то об этом прослышит. Хельга пришла не дразнить, Хельга пришла присоединиться. Зима сгущалась, и Гриффиндор был не против человеческой компании и живительного тепла, что этот майский цветок нес с собой. Хельга умеет смотреть прямо в будущее, игнорируя нагромождение слов и смыслов. Она вглядывается в огонь пристально, и только тогда ее можно увидеть хмурой. Затем она долго с ними не разговаривает: три дня чурается человеческого общества и бродит в окрестных холмах, три дня проводит в лесу, собирая травы, три дня готовит терпкопахнущие зелья, — на девятый возвращается к ним и улыбается как прежде, светло и ясно. За эти девять дней рушатся все преграды, случаются все войны, проливается кровь на землю: взгляд Равенны становится холоднее, разум Салазара — быстрее и расчетливее, нетерпение, пылкость Годрика — все явнее. Но Хельга приходит, заново наполненная целебными силами, и буря затихает; словно воздвигаются какие-то невидимые барьеры против горячности и холодности, против наивности и подлости. Хельга приводит все в равновесие, и Гриффиндору становится проще дышать. Иногда, забывая, сколько времени минуло с их первой встречи, он по-прежнему бережно и покровительственно гладит ее по волосам, словно ей вновь пятнадцать. Хельга смешно морщит нос, назидательно качает головой и сбегает туда, где его ностальгии ее не достать — Хельга с помощью заговоренного дерева умеет подчинять воздух. Годрик свое передвижение доверяет только драконам и всякий раз опасается, что чары Хаффлпафф откажут — всякий раз удивляется, когда она, невредимая, ступает на землю с другой стороны озера. Хельга встает между ним и Слизерином, когда Годрик заносит меч над головой проигравшего. Она раскидывает руки, как и прежде, готовая на самый отчаянный подвиг ради них, и смотрит сердито, с тоской. — Нет, — говорит она, и по ее глазам Гриффиндор понимает, что она это уже видела, уже пережила, уже совершила. Он видит, что она пыталась этого не допустить и потерпела поражение. Как и все они — проиграл каждый. Салазар поворачивает к ней склоненную голову, смотрит с благодарностью, но твердо, и Годрик понимает, что он не отступится, не изменится, понимает, что не может его отпустить. — Уходи, — звенит за его спиной натянутой струной строгий голос Равенны, и Гриффиндор запоздало думает, что не та женщина должна стоять перед ним, раскинув руки, защищая предателя. Но Равенна слишком разумна, чтобы помешать правосудию. То, что Хельга выбирает не его, Гриффиндора, сторону, и удивительно и закономерно — она не даст всему рухнуть в одночасье, как и обычно, удержит корабль на плаву в самый жестокий шторм. — Салазар, уходи, — с нажимом повторяет Равенна, и Слизерин, покачнувшись, поднимается с колен. Лицо его белеет от того, с какой силой он сжимает челюсти — Годрику кажется, что он удерживает себя от проклятий. А затем исчезает, растворяется в воздухе, и Гриффиндор опускает занесенный меч. Хельга плачет, но в глазах ее облегчение — то ли от того, что уже свершилось, чего она боялась всю жизнь, то ли от того, что ее страхи так и не воплотились. — Все хорошо, Годрик, — говорит она. — Ты правильно поступил, — склоняет его голову к себе на плечо и гладит волосы долго-долго, пока Гриффиндор, наконец, не начинает верить, что выбрал единственный возможный, единственный верный путь.