Лучший Новый Год

Без шуток, это был лучший Новый Год в моей жизни. Я ненавижу этот праздник. По многим причинам, хоть они сейчас не важны. Сейчас, стоя в тени титанических размеров ёлки, я вспоминал его, мой самый лучший Новый Год. И был счастлив. Она явилась с осенними ветрами, принеся с собой печальный пепел книг и взгляд, глаза цвета множества цветных разбитых стёклышек. Глаза её, именно её глаза вспоминал я, глядя на покосившиеся игрушки среди пластиковых ветвей. Мы гуляли в сером мире, стараясь ступать между харчков и бычков от сигарет. Несколько раз видели драки, скорее избиения, и я видел, как цветные стёклышки в глазах дают трещины, ломаются ещё сильнее. Я отводил её потом, брал лицо в ладони, и прислонялся лбом, стараясь забрать беспокойство, вытеснить воспоминания, не дать думать об этом. И любовался втайне — так прекрасна она была в своём медленном разрушении. Серое небо, серые здания, серые вывески и серое Солнце. Серый-серый мир, в котором нет ни непроглядно-чёрного, ни ослепляюще-белого. Серой. Такой была моя жизнь. Я не знаю, когда она утратила цвет. В детстве, держа орущую в телефон мать за руку, я смотрел на развешенные сверкающие украшения не менее сверкающими глазами. Я улыбался просто от вида ёлки перед входом в торговый центр, в котором покупали мне одежду. Она была такой яркой, что резала глаза, но я был не против. Я впитывал эту яркость, не мог отвести глаз. Глаза бы мои этого не видели — вот что я думал каждый раз, проходя мимо статуи радостно улыбающегося Деда Мороза из светодиодов. Когда она смотрела своими невероятными глазами цвета битого цветного стекла, разбитого витража, то серое Солнце отражалось в нём по-зимнему белым, слепящим глаза. Её глаза отражали Солнце, отражали весь свет обратно в Солнце, и тогда оно становилось по-настоящему ярким. Когда она смотрела на ночное небо, я поражался, насколько оно глубокое, глубинно-синее, почти чёрное, но не чёрное, даже не тёмно-серое. Она смотрела на еду, и та обретала цвет, вкус, запах. На что бы она не смотрела, оно становилось ярким, непривычно-разным. Существующим. Вскоре я жил в почти полностью цветном мире. А она улыбалась рядом со мной. И одного этого достаточно, чтобы сделать меня счастливым. Говорят, глаза — отражение души. Хотел бы я знать, какой была её душа до того, как стала тем, чем является. Увидеть, был ли это витраж, или белые-белые прозрачные зеркальца, без единой трещинки или соринки. Но даже будь я всесилен, я не вернул бы её душе целостность. Не смог бы. Не захотел. Когда она пришла ко мне в крови, держа в руках нечто, чему я даже в мыслях не смог дать названия, и, чуть не рыдая чёрными, как смоль, слезами, дрожащим голосом попросила: — Пришей! Я понял, что дни покоя не были дарованной свыше вечностью. В тот день я впервые подарил кому-то шрам, собственными руками оставив на коже, не знавшей даже разодранных коленок, уродливые следы от кухонного ножа. Она не плакала, будто и не чувствовала вовсе. Лишь поцеловала на прощание, едва я, немой от волнения, открыл рот. — Прошу, я всё объясню, но позже. Сейчас от меня зависит чья-то жизнь. Но я объясню. Обязательно. Смерть читалась чёрными слезами в цветных глазах. А я поверил. На голову упала игрушка — кто так вешает? — отлекая от мыслей. Всё ещё смотря на ёлку, я ухмыльнулся. Она упала на меня с крыши, как эта самая игрушка. Я еле успел поймать её, чёрную от своей крови, с обрезанными волосами, и стекло — стекло в её глазах кружилось, сталкивалось в агонии, образуя завесы из крошек. И я побежал. Лишь донеся её домой, поплутав по улицам, обработав раны, я спросил её. И она рассказала. Её слова висели в воздухе подобно сигаретному дыму. Чёрная кровь текла из её обветренных губ, запеклась в волосах. А на краю радужки — белый-белый налёт сверкающей пыли. — Я верю. Контраст чёрных слёз и белого налёта. — Скажи, я могу чем-то тебе помочь? — Я… наклонись ко мне. Пожалуйста. Последнее, что я помню, будет через несколько месяцев, когда она будет смотреть на меня почти белыми глазами. Тогда она сотрёт мне память. Новый Год мы готовились встретить так, будто ничего не происходило. Вешали гирлянды и мишуру, делали оливье и смотрели старые фильмы. У неё был свитер с высоким воротом, который и цветом, и теплотой походил на топлёное молоко. Я не показывал, что знаю, какие под ним шрамы. Это был самый лучший Новый Год в моей жизни, без шуток. Я никогда не был так счастлив, как сейчас. И уже не буду. Потому что я не забыл самое главное. Чтобы у неё появился шанс выжить, и не стать звёздной пылью, так или иначе мне придётся умереть. Буду я убит ею, принесён в жертву, или же просто исчезну однажды, унеся с собой тот цветной мир, подаренный ей. Я помнил, что она никогда бы не пожертвовала мной, из-за чего мы и доживали последние дни, как последние. Потому сейчас я стоял около ёлки, той самой ёлки, мимо которой проходил в детсве, держа за руку мать, любовался мишурой, игрушками, гирляндами. И улыбался. Падали игрушки, мишура свисала всё сильнее. Ёлка падала издевательски медленно, или мне так казалось. Смотря на то, как полетела вниз звезда с верхушки ёлки, я засмеялся, загадывая желание. И на падающую звезду, и на Новый Год. — Пускай она справится. Спасётся. И улыбнулся, ловля паникующие отблески в гладком пластике. — Я приношу жертву. Ритуальные слова принесли спокойствие. Мир, состоящий из множества кусочков стекла и пластика, невыносимо ярким, как её глаза, стал мне последним подарком. Подарком на Новый год. «У Торгового центра в центре города произошла трагедия — прямо во время празднования на толпу упала искусственая ёлка. Причины трагедии не известны, виновные всё ещё не найдены. В следующем репортаже наш специальный…» Пульт выпал из бледной руки. Дёготь заливал топлёное молоко.