Matou

Хитрый бродячий кот, способный завести в тёмную подворотню любого, кто взглянет в его тёмные и манящие глаза, — вот кто Дазай Осаму на самом деле. Он улыбается так же хитро, как дворовый кот, и, кажется, будь у него заострённые уши на макушке, хвост и усы — было бы невозможно отличить его от той живности, что обитает в переулках портового города. Его грациозности может позавидовать любая кошка, не говоря уже о его умении пускать пыль в глаза, чтобы скрыть надвигающийся ужас, создать иллюзию спокойствия. Дазай Осаму — невообразимый подлец и обманщик, коего ещё не видал мир, чёрный кот, гуляющий сам себе на уме и возвращающийся домой лишь в моменты, когда вон тот кот с надломанным ухом больно ударил когтистой лапой и появилась нужда в чужой ласке и заботе, чтобы кто-то зализал полученные в бою раны и сытно накормил, предоставил тёплую кровать и, желательно, свой собственный бок — так будет намного теплее, уютнее и даже привычнее. Хитрая кошачья морда… Иногда кажется, что стоит ему поманить пальцем, и Чуя правда рванёт с места, осмотрит на наличие серьёзных ранений и поведёт к себе домой, а если лифт сломан, то и вовсе потащит на собственной спине, словно заботливый и взволнованный уходом питомца хозяин. Ключевое слово — «кажется», потому что Дазай был и всегда будет бродячим котом, которому не нужен хозяин, который любит обольщать домашних кошек и выманивать их на крышу небоскрёба, спрыгнув с которого они вряд ли упадут на лапы — не привыкшие к этому пушистые лапки с мягкими подушечками вряд ли выдержат столкновение с жёстким асфальтом. К его сожалению, Чуя не был домашним. Он, может быть, и заботится, но не пойдёт следом на небоскрёб, а даже наоборот — наденет тугой ошейник, посадит дома — привязав к батарее, если понадобится, — и прикажет не двигаться с места до его возвращения. Если хитрый кот умыкнёт в форточку, то «хозяин» и бровью не поведёт, говоря, что ему плевать, что судьба домашних кошек, да и кота этого драного, его ни чуть не беспокоит. Он говорит это каждый раз, когда не находит Дазая там, где его оставил, и всё равно продолжает подбирать того в какой-нибудь богом забытой подворотне, оттаскивая к себе и задаваясь вопросом, сколько невинных девушек тот успел загубить за это время. Чуя — негласный хозяин беспризорного кота, который более никому не нужен. Бывают моменты, когда среди ночи со стороны коридора слышится скрежет. Чуя практически не спит, поэтому не оставляет этот звук без внимания, и никогда не удивляется своей находке — Дазай, сидящий под дверью в подъезде, обнимающий собственные колени и до невозможности несчастный, убитый никому неизвестным горем. Он сидит там, на холодной плитке, совсем один и, кажется, готов жалобно мяукать, пока «хозяин» не разрешит переступить порог квартиры. Он смотрит жалобно и трется о чужую ногу, просит наполнить ванну горячей водой и принести перекись, а-то руки уже сводит от смехотворных порезов, от которых даже шрамов не останется. Чуя может лишь тяжело вздохнуть, впустить внутрь и выполнить просьбы, боясь, что ещё немного, и храбрый кот превратится в домашнюю кису, не способную оторваться от хозяина. Хотя, эти опасения всё равно оправдываются, но чуть позже, когда раны зализаны и ни на что негодные грязные бинты валяются в мусорном ведре. Чересчур длинные руки обвиваются вокруг шеи, тянут на себя, совершенно не беспокоясь, что Чуя может упасть в воду, и замёрзшие пальцы зарываются в рыжие волосы, перебирают непослушные пряди, тянут в сторону, из-за чего слышится недовольное шипение, после которого следует удар по этим самым рукам. Нельзя так грубо обращаться с тем, кто предоставляет такому непослушному коту кров. Дазай — умный и хитрый кот, но всё ещё не выучил столь лёгкое правило и никак не может оторваться от этих огненных волос, да и от «хозяина» своего тоже, к своему сожалению, не может. К нему хочется тянуться, а ещё больше — затащить к себе в горячую воду и мурлыкать на ухо, игнорируя чужое раздражение. Дазай думает, что домашним быть хорошо, но слишком скучно и невозможно для него. Под боком Чуи уютно и тепло, а на улице завораживающе и интересно, поэтому Дазая и тянет туда, словно магнитом. Он обещает остаться, клянётся в том, что никуда не денется и не сбежит, как в прошлый раз, и всё равно Чуя не находит его на месте по возвращении домой, словно и не было никаких обещаний в ночи. Остаётся лишь устало вздохнуть и попытаться поспать в надежде, что не будет никакого скрежета в дверь, когда уже, кажется, провалился в долгожданный сон. Но это петля, которой не суждено прерваться, потому что Дазай не имеет совести, а Чуя готов бесконечно подбирать его и помогать обрабатывать порезы. Он даже не понимает, почему просто не пошлёт Дазая, когда тот снова приползёт на порог или позвонит с просьбой подобрать его где-то на окраине города. Чуя уже просто смирился и привык. Несмотря на огромное количество шампуня, вылитого на каштановые волосы, те всё ещё пахнут сыростью улиц. От этого запаха хочется поморщиться, отвернуться и приказать непослушному коту спать на полу, но у Чуи нет на это никаких сил. Он наливает Дазаю чай, пока тот навалился на него со спины и громко сопит прямо в ухо, иногда бормоча что-то невнятное и похожее на сухое «спасибо». Дазай не может отлипнуть от своего «хозяина», потому что скучал, потому что на улице холодно, а Чуя такой тёплый и пахнет чем-то приятным, непривычным после сырости и зловоний спальных районов города. Не хотелось выпускать того из объятий, потому что Чуя — не те кошки, что поведутся на пустые обещания, ту самую пыль в глаза, ведь он знает ободранного кота вдоль и поперёк. К Чуе хочется прижаться всем телом и, не позволяя вырваться, уткнуться носом в рыжие волосы, приятные на ощупь и пахнущие мятой. Он может пнуть под бок, выкинуть из окна, как безответственный и самый настоящий хозяин, но всегда лишь обещает и никогда не выполняет, потому что проклятый Дазай завоевал определённое место в его жизни. Какое именно место — не понятно даже самому Чуе, не говоря уже о Дазае. Для него каждый человек — открытая книга, в отличие от Чуи, которого не хочется читать до самого последнего момента, а ещё оберегать хочется и пристально следить за его состоянием, словно за новым произведением, что не должно помяться, ожидая своего часа на полке. Вот только Чуя ничего не ждёт от Дазая, а тот из раза в раз бьёт себя по рукам, понимая, что те потянулись за столь интересной книжкой раньше времени. Поставив руки в бока, Дазай готов до бесконечности доказывать всем и каждому, что он дворовый кот с множеством шрамов, полученных в драках. Он улыбается, позволяя показаться острым клыкам, и гордо задирает нос, словно не он приползает к Чуе по ночам и забывает про всякую гордость, валяясь у его ног в коридоре. От подобных речей Чую мутит, поэтому он никогда не дослушивает до конца, поднимаясь с места и уходя прочь, чувствуя, как глаза слезятся от бессчётных попыток пустить в них пыль. Ему достаточно того, что он знает правду, а остальное — не важно. Совершенно всё равно, что Дазай говорит всем вокруг, ведь именно Чуя видит, как тот сидит под дверью его квартиры и тихо скулит от собственного несчастья, не давая соседям спать и вынуждая их вечно заглядывать в глазок — слишком уж интересно, что за странный тип наведался к самому подозрительному жильцу подъезда. Чуе невозможно пустить пыль в глаза, потому что он видел изнанку и именно благодаря ему этот горделивый кот всё ещё не валяется еле живой на какой-нибудь помойке. Правда, клыки у Дазая в самом деле имеются — Чуя проверил на практике и заработал шрам на предплечье. Оказывается, коты, слишком часто гуляющие на улице, медленно и верно превращаются в диких, что Чуя понял, пока Дазай обрабатывал собственноручно оставленный укус и старался не поднимать глаза, зная, что в них будет слишком уж много сожаления для такого самоуверенного кота, как он. — Почему ты вечно ползёшь ко мне? — однажды поинтересовался Чуя, вновь наблюдая в своём коридоре Дазая. В тот раз он был безнадёжно пьян и еле стоял на ногах, облокотившись на стену и пытаясь развязать шнурки на дорогих ботинках, залитых грязью настолько, что те казались дешёвкой, купленной у какого-то торгаша на рынке. Сверху послышался тяжёлый вздох, после чего с плеч соскользнул плащ, упав прямо в грязь, принесённую на подошве ботинок, но в тот момент Дазаю было наплевать. Он наблюдал за неторопливыми движениями Чуи и щурил глаза, пытаясь сосредоточиться на чём-то, чему препятствовало собственное опьянение. Видимо, одержав поражение, Дазай поморщил нос и буквально рухнул на поднявшегося на ноги Чую, еле успевшего поймать тяжёлую тушу. — Отнеси меня в кровать, — бормочет он на ухо напарнику. В голосе слышится несчастье и отголосок недавних бесед на тему бессмысленности своей жизни, да и всего бытия в целом. От одежды пахнет уже знакомой до боли сыростью, но чувствуется шлейф аромата чужого одеколона, что знаком Чуе — он запомнил, когда Дазай потащил его пить в тот уютный бар с приятной атмосферой. Сейчас, после того, как несчастный кот наконец выговорился и был полностью опустошён, ему хочется немного побыть рядом с «хозяином», почувствовать ласку и хоть чуть-чуть побыть в иллюзии, где он правда нужен этому необыкновенному человеку. Этот человек пускает такого отвратительного, пьяного и грязного с головы до ног его в свою квартиру и постель, но не получает благодарности, за что Дазаю стыдно лишь в состоянии алкогольного опьянения — чуть позже он снова будет бить кулаком в грудь, гордясь тем, какой он независимый. А сейчас он позволяет себе быть слабым. В тот вечер ответ на волнующий вопрос Чуя так и не получил, зато у него был сопящий под боком Дазай, который среди ночи ударил его прямо в рёбра и вдруг подскочил на кровати, осматриваясь вокруг, словно был здесь впервые. Было забавно до того момента, пока он не заметил страдающего бессонницей Чую и не заявил, что ему плохо. Чёрный чай — самый ненавистный Дазаем напиток, но ведь его приготовил Чуя и, главное, именно для него. Он делает несколько глотков, после чего складывает перед собой руки и роняет на них голову, тяжело вздыхая. Чуя наблюдает за этим актёром погорелого театра и улыбается уголками губ, тут же осекая себя и переводя взгляд на свой кофе, который не хотелось пить от слова «совсем». — И где ты шлялся? — невзначай интересуется Чуя, как заботливый хозяин, коего волнует жизнь питомца. Он поднимает взгляд на Дазая, но тот даже не потрудился голову приподнять, и тянется к ещё немного влажным волосам, запуская в них пальцы. Всё ещё пахнет сыростью, что не нравится, пожалуй, никому из них. — Работал, — стандартно отмазывается Дазай и всё-таки выпрямляется, глядя со слабым блеском в глазах на руку Чуи, что теперь покоилась на столе. Требуется пара секунд, чтобы Дазай потянулся к освобождённой от перчатки ладони и сжал её, приподняв и преподнеся ту к своему лицу. Он пристально разглядывает каждый палец, каждый ноготь и, кажется, даже заусенцы вместе с разбитыми костяшками, с коих слетел пластырь, после чего прижимает тыльную сторону к своей щеке. Чуе на секунду показалось, что Дазай и правда замурчал. Всегда, когда Дазай не хочет говорить, где пропадал большое количество времени, звучит это глупое и ни капли не правдоподобное «я работал». Чуя давно перестал верить этой отмазке, но не пытается выбить из Дазая что-то иное — ему страшно думать, куда тот может сунуть свой любопытный и чересчур длинный нос. Он не хочет волноваться и бегать в поисках его по всему городу, ненавидя подобное. Кажется, всего полчаса назад Чуя открывал вино у себя дома и планировал расслабиться после тяжёлого рабочего дня, а вот он уже рыщет по всем смутно знакомым местам, в которых он когда-либо подбирал напарника, и сдерживается от того, чтобы не прокричать его имя, отложенное в подкорке мозга, на весь чёртов квартал. Чуе хватает того, что он позволяет Дазаю трогать свои ладони. — Я тоже работал, — шепчет Чуя настолько тихо, что сам еле расслышал свои слова. Он наблюдает за тем, как их пальцы переплетаются, кажется, немного залипнув. В этот момент внутри него просыпается непонятное чувство, которое Чуя предпочитает проигнорировать. Но голубые глаза уже с вопросом смотрят прямиком в карие. — Ты ходишь сюда, чтобы не оставаться одному? На кухне, кажется, резко похолодало — Чуя, правда, заметил это лишь по тому, как Дазай резко вздрогнул, словно ему надавили на больную мозоль и потоптались на ней. Он смотрит с неким беспокойством на напарника, который удивляется неожиданно потяжелевшему взгляду. Дазай нехотя кивает, подтверждая теорию Чуи о том, что он чёртов кот. Слишком гордый для того, чтобы открыто потребовать заботы, зато имеющий огромную необходимость эту самую заботу заполучить. — У тебя ещё кровать мягкая, — невзначай бросает Дазай и отпускает руку Чуи, нервно стукнув пару раз по столешнице пальцами. — И чай вкусный. — Ты ненавидишь чай, — устало усмехается Чуя и поднимается с места, подойдя к Дазаю и потрепав его по волосам. Всё ещё чуть влажные. Чуя правда не знает, почему продолжает пускать Дазая к себе, почему просто не пошлёт его к тем, с кем он пьёт в дни, на которые выпадает меньше всего работы, и почему сам не против таких его визитов. Раньше он думал, что это жалость, ведь будет кощунством не пустить убитого горем напарника, что скребётся в дверь, а как только та отворяется валится в ноги, бормочет, что скучал. Это казалось странным, ведь Дазай был сильным человеком, как казалось на первый взгляд, но вдруг на Чую упало осознание своей глупости и того, что этот человек носит множество масок. Чуя пускал Дазая к себе, когда тому было плохо, а сейчас понимает, что впустит его даже просто так — позовёт к себе для того, чтобы выпить бутылочку вина, например. Выпить без повода и не потому что Дазаю плохо и он разбит очередной неудачной попыткой суицида. Эти неожиданные ночные визиты изменили отношение Чуи к своему напарнику. — Я рядом с тобой, когда ты используешь Порчу, — шептал Дазай в ночь, когда завалился в эту квартиру впервые, когда понял, что больше нет выхода. — Так побудь со мной, когда меня пожирает собственное проклятье. Помнится, Чуя безумно растерялся, а потом решил, что будет нечестно выпроводить Дазая прямо сейчас. Он впустил, уложил на диван и посидел с ним, пока не убедился, что тот спит, и примерно через час услышал крик, доносившийся из гостиной. Забежав туда, Чуя увидел лишь Дазая, держащегося за голову. Чуя не видел его лица из-за упавших на него волос, но почему-то был уверен, что оно в тот момент было искажено гримасой боли и ужаса. — Кошмар, — бросил Дазай и поднял взгляд на Чую, попытавшись улыбнуться хоть уголками губ. Вышло очень плохо. Практика показала, что Дазая нельзя укладывать на диване. Со временем Чуя стал уступать ему место рядом с собой, а с недавних пор начал просыпаться в его объятиях, находя это уютным. Он был не против быть к Дазаю немного ближе. У них обоих были свои демоны — хотя, у Чуи их не могло быть в априори, — и в какой-то момент обычная помощь Дазаю с их укрощением перестала казаться чем-то странным. От Чуи требовалось всего лишь быть рядом, и ему было несложно. Правда, теперь он чувствует, как Дазай затягивает его в свои сети. И у него это неплохо получается, если учитывать резкие порывы Чуи найти напарника на окраине города в каком-нибудь баре, в которые тот стал заглядывать слишком уж часто. — Жалко, я не могу убить тебя, — говорит Чуя, глядя на Дазая, развалившегося на всю кровать и не оставив хозяину квартиры места. — Вспорол бы тебе глотку, и поминай, как звали. — Ты можешь это сделать, — поправляет Дазай и приподнимается на локтях, посмотрев на Чую. — Можешь убить меня как угодно, но не с помощью способности. — Хотел бы я посмотреть на твоё обескровленное тело, — Чуя слышит, как внутри что-то трещит по швам, когда он упирается коленом в матрац и нависает над напарником, заглядывая в карие глаза. На периферии был небывалый интерес, лёгкая взбудораженность и желание посмотреть, что будет дальше, пусть Дазай и знал ответ. Но если заглянуть глубже, то там будет лишь пустота. — Я бы не позволил тебе умереть безболезненно. Ты заплатишь за все мои нервные срывы, ублюдок. — Слишком жестоко, — хмурится Дазай и чувствует, как чужая рука упирается ему в грудь. Он повинуется, упав на подушки и не позволяя себе отрывать взгляд от голубых глаз. — Я не хочу умирать болезненно и долго. — Тогда ты вообще не хочешь умирать, — раздражённо фыркает Чуя. — Смерть — это всегда либо очень болезненно, либо очень долго. Проще пулю в лоб, где боль не почувствуешь, потому что уже сдохнешь. — Размышлял над этим? Чуя ничего не отвечает, потому что хочет, чтобы Дазай побыстрее закрыл рот. Он решает заняться этим вопросом, склоняясь над ним и затягивая напарника в поцелуй, запуская пальцы в эти дрянные каштановые волосы, сжимая их. И Чуя резко понимает, что ему нравится целовать Дазая, нравится чувствовать его прикосновения, нравится то, как остервенело он отвечает на поцелуй и цепляется за него, как за последнюю надежду. Почему-то у Чуи не было никаких сомнений в том, что Дазаю происходящее нравится так же сильно. Отстранившись, Чуя хмуро смотрит на Дазая и, заметив его довольную ухмылку, бьёт ладонью по его роже, заваливаясь на бок и желая заснуть. Нет, он мечтает заснуть. — Спокойной ночи? — слышится со стороны, но Чуя не утруждается даже открыть глаза. — Ночи, Осаму. Ластится, как настоящий кот, прижимается к боку и не может удобно улечься, пока не взъерошишь волосы и не позволишь закинуть на себя все возможные конечности. Всё для удобства человека, которому не так давно Чуя признавался в лютой ненависти и который стоит самым первым в списке тех, кого бы мафиози с удовольствием убил, но не может по той или иной причине. Сейчас же Чуя рад, что Дазай рядом, а не валяется под барной стойкой в баре или не у какой-нибудь девицы, в которых он ищет спасение и, в итоге, оказывается их смертью. Кажется, что Дазая Осаму не может исправить ничего, что он так и будет сбегать через форточку и кричать о том, что он абсолютно свободный и не принадлежит абсолютно никому. Кажется, он способен истязать себя целую вечность одиночеством. Но когда Чуя возвращается с работы, то видит Дазая, спящего на кровати, и понимает, что Дазай Осаму — хитрый домашний кот. Настолько домашний и прирученный, что не желает этого признавать, считая слишком уж позорным. Домашняя киса.