Главная заповедь Дьявола

Навязывать спасение — значит проявлять высокомерие, возвеличенное в немыслимую степень. Это равносильно обращению в чужую веру, равносильно подавлению чужой воли — попытка внедрить своё Я в чужую душу. Самоуверенное заблуждение в том, будто знаешь, что предпочтительнее для другого человека, лучше, чем он сам. Такой подход ничем не отличается от святотатства — словно ставишь себя на одну ступень с Богом, допускаешь возможность вершить чужую судьбу. Адский город Синдзюку подчинялся иным правилам. Там, где гнездовали демоны, никто не покушался на божественное. Здесь спастись и быть спасённым мог лишь тот, кто сам этого желал… Просите о помощи, и вам помогут — главная заповедь доктора Мефисто, ироничная, почти библейская. «Стучите — и откроют вам». Он никогда не брался за работу, если его не звали. Если душа желала гибели… Дьявол сперва заключает контракт… Дьявол не дарует помощь из добрых побуждений. Не тратит силы напрасно. Ведь навязанное спасение лишено красоты, ибо не одухотворено свободной волей. — В чём дело, Соёги? Названный по имени юноша, задремавший прямо на полу у стены в коридоре больницы, охватив руками колени и склонённый к плечу японский меч в костяных ножнах, чуть нервно повёл локтем и медленно поднял голову на голос, не громкий, но глубокий, такой, в который вслушиваешься поневоле. Соёги оттолкнулся от стены, бывшей ему опорой, и выпрямился. Меч — его вечный спутник — он не выпускал из рук. — Мефисто! — имя доктора прозвучало по-детски запальчиво, а глаза юноши не скрывали искренней радости. — Я тебя ждал. Мои волосы… Я не могу без Мефисто… В кажущемся безразличным взгляде мужчины, называвшемся демоническим именем, невозможно было прочесть ни единой эмоции, но он внимательно осматривал своего пациента, того, что однажды пожелал спастись и попросил его о помощи. Соёги был весь в крови. И в сочетании с бледной кожей юноши, с его детской непосредственностью и чистотой наивной души, не способной отличить добро от зла, с радостной улыбкой, промелькнувшей на окрашенных в уголке подсохшим багрянцем губах, кровь смотрелась по-зверски дико. Длинные, выбившиеся из высокого хвоста, белоснежные волосы Соёги тоже кое-где ярко сияли варварски красным, слипшись в неопрятные узлы. Кровь была чужая. А Соёги радовался как ребёнок и был горд как воин. Его собственная кровь покрывала только предплечье правой руки, сочась сквозь глубокий порез и разорванную куртку. Молча, не выказывая ни порицания, ни одобрения, Мефисто приблизился к юноше и взял его повреждённую руку в свою, накрыв рану ладонью другой руки. Сияние, фосфорическое, светло-зелёного, почти белого оттенка, разлилось анестезирующим, лечебным холодом из-под пальцев демонического доктора — и от болезненной травмы не осталось и следа. Он получил согласие пациента — в восторженных глазах Соёги, доверчиво отдавшего себя заботе того, кого начал боготворить. Когда с раной было покончено, Мефисто осторожно коснулся ладонью груди юноши, закрыл глаза, сосредоточившись на его сердце, не столь давно бывшем тяжело повреждённым. Вновь открывшиеся глаза остались холодными, но по губам доктора скользнула едва уловимая удовлетворённая улыбка: сердцебиение пациента было взволнованным, но издавало совершенный здоровый ритм. — Снова дрался, — спокойно констатировал Мефисто, но в его словах Соёги уловил упрёк — упрёк доктора пациенту, не соблюдающему положенный ему режим. — Они говорили, что убьют Мефисто! — юноша вспылил. Его откровенно злило, что кто-то покушался, пусть даже на словах, на того, к кому он испытывал чувство беспредельной благодарности и безграничной приязни. — Я убил их прежде! Я рыцарь Мефисто! — Идём, — мужчина холодно осёк клокотавшие в Соёги гнев и упрямство, развернулся и зашагал по коридору клиники. Юноша замолчал и беспрекословно подчинился, пойдя следом, гордо расправив плечи. Он был уверен в непогрешимости избранной им правды, в истинности своих действий как защитника своего избранника. Даже если Мефисто был против или был способен сам постоять за себя. Молодой человек, внешне выглядящий лет на двадцать, с совершенной, идеально сложенной фигурой без единого изъяна, появился на улицах Синдзюку из ниоткуда, обнажённый телесно и духовно. Он буквально возник из пустоты — не знающий, кто он, откуда явился и где оказался, что ему делать и как выживать в этом неизвестном кровожадном мире, так отличающимся от привычного вакуума и одиночества. Юноша был словно младенец, едва появившийся на свет. У него даже имени не было. Мефисто был первым, кого он повстречал. Мефисто дал ему имя — Соёги Кадзуюки. Мефисто стал для него проводником, а затем и спасителем… Соёги до сих пор многого не знал и не понимал, но в одном он бы определённо убеждён — он хочет защищать человека, который сейчас вёл его за собой. По пути Соёги развязал ремешок, стягивающий в хвост его волосы, и избавился от изрезанной кожаной куртки, так что когда они дошли до ванной, юноша, оставив меч в углу комнаты, только снял с себя брюки и встал под тёплые струи душа, умывая перепачканное кровью лицо и оттирая забрызганное ею тело. Он не стеснялся ни своей, ни чужой наготы, потому что смотрел на мир не запятнанными грехом глазами. Не потому, что не совершал грех. Потому что не знал, что это… Оставив в раздевалке перед ванной комнатой свою мантию и старинного покроя рубашку, делавшие его похожим на средневекового алхимика, Мефисто вошёл вслед за своим подопечным, неуклюже пытавшимся намочить слипшиеся окровавленные волосы, разбрызгивая вокруг воду. Собственные длинные бархатно-чёрные волосы он стянул на затылке, чтобы не мешались и не намокли. — Лучше ты, — с ребяческим наивным и непреднамеренным нахальством, будто пытаясь таким образом скрыть обиду на себя за своё неумение, произнёс Соёги, передавая не поддающийся ему душ в руки недоверчиво поведшему бровью доктору. Юноша спешно отвернулся и уселся на дно ванны, почувствовав себя разоблачённым. Струи тёплой воды мягко вплелись во влажные белоснежные волосы, и Соёги запрокинул голову, чтобы Мефисто было удобней. На самом деле, он мог бы справиться самостоятельно. Только это не принесло бы никакого удовольствия. То, как Мефисто осторожно перебирает его длинные пряди, смачивая их водой, как втирает в волосы шампунь, массируя кожу головы кончиками пальцев, слегка касаясь ногтями, было приятно. Соёги не мог осмыслить то, что он испытывал; ему не удавалось колыхавшимся внутри от близости именно этого особенного человека чувствам дать название. Он просто и эгоистично стремился к тому, что ему нравилось. Наблюдать за красивым, спокойным и всегда задумчивым лицом Мефисто с затаённым лукавством в холодных яшмовых глазах Соёги тоже нравилось. Сильнее запрокинув голову, чтобы лучше видеть склонённое над ним лицо дьявольского доктора, юноша вдруг нахмурился. Те люди, которых он сегодня убил и от чьей грязной крови помогал ему избавиться Мефисто, глумились над красотой его спасителя. За это он ненавидел их, уже мёртвых, даже теперь. Умеющий лишь открыто выражать свои чувства, Соёги, протянув влажную руку к лицу внимательно всматривающегося ему в глаза Мефисто и коснувшись пальцами его скулы, щеки, тронутой аристократической бледностью, и дрогнувших в лёгкой усмешке губ, внезапно сделался расстроенным. — Ты сердишься? — с запальчивой настойчивостью спросил юноша, но доктор не сказал ни слова. Соёги упрямо, но аккуратно — с почти детской нежностью, ухватился за выбившуюся прядь воронова цвета волос Мефисто и привстал так, чтобы ближе видеть переливающиеся адской лавой глаза своего благодетеля, и спросил ещё напористей: — Тебе не нравится, что я хочу быть твоим рыцарем? Мефисто выключил воду и набросил на плечи подопечного полотенце. Вновь распущенные волосы тяжёлой тёмной волной заструились по его нагой спине. Молчание затягивалось, так что Соёги уже решил, что доктор не удостоит его ответом. — Я хочу, чтобы ты познавал мир — со всей его жестокостью. Если твой осознанный выбор быть моим рыцарем поможет тебе изучать этот мир, разве я могу возражать? Его слова звучали серьёзно и — для Соёги — успокаивающе. В них не было ни йоты насмешки, лишь уважение к чужому желанию, к воле создания, по своей чистоте близкого к Богу. Соёги гордо вздёрнул подбородок — совсем по-мальчишески, и губ Мефисто, совсем никогда не смеявшегося, тихо коснулась едва различимая улыбка. Оставив своего подопечного вытираться и одеваться, Мефисто вернулся в свой кабинет. Он никогда не привязывался к своим пациентам. Все они были для него равны. Но Соёги был особенным… Только Мефисто не допускал исключений из правил. И если однажды Соёги откажется принимать его помощь, он не станет навязывать ему спасение. Потому что навязанное спасение лишено красоты. Мефисто никогда не станет уродовать чужое желание…