***
Знаете, моя жизнь — злая ирония. Сплошная борьба, и на восемьдесят процентов — борьба с самим собой. Но об этом позже. Я рос (и вырос) в помойной яме, в клетке холодных сырых каменных стен, пропахших плесенью и затхлой свежестью. Неба у меня всегда было мало, потому что разве клочок блеклой синевы в узком просвете между крышами — это небо? Небо — большое. Мягкое. Пушистое, вздыбившееся ворсинками облаков. Иногда мне удавалось пробраться к морю, если сильно повезет — то прямо на закрытый частный пляж, и, разувшись, я ворошил ступнями мягкий белый песок, пропуская его между пальцами. Солнце обычно всходило быстро — поднималось прямо из багровой воды в коралловые разводы тонких, как лезвия, облаков, и слепило глаза, выжигая радужные круги на внутренних сторонах век. Море, необъятное море, лазурное, глянцевое, блестящее, выкрашивалось вслед за небом синевой, словно кровь с облаков стекала в воду и бесследно растворялась там. Горизонта не было видно, потому что он терялся в дымке, скрадывая границу между водой и небом, но там, в этом несуществующем горизонте плавали, как по воздуху, яхты и пароходы, иногда подплывали к берегу, словно снисходили с небес в наш мир. Треугольные заточенные паруса слепили белизной, паутинки шпагатов, еле различимые, невесомые, ловили ветер в свои сети, и можно было представить, что людей они тоже ловят. Я, если честно, люблю смотреть на небо. Так, чтобы до боли. И тогда любил, и сейчас, с той лишь разницей, что сейчас мне это небо, бывает, сидит в самых печенках, и это теперь редко необъятная синева, скорей уж море алого, как свежая кровь, пламени. Вот такое вот бракованное небо.***
Так уж вышло, что Сицилия — это мафия. Тем более «моя» Сицилия — тухлая, затхлая, милая и приятная в той же степени, что и оживший мертвец. Горячая Сицилия, страстная Сицилия, Сицилия — моя грязная детка, моя неверная любовница, надушенная приторными чайными розами, омытая солнечным светом, залитая кровью и затопленная вдовьими слезами. А я улыбаюсь, солнечно, чтоб черти побрали это слово! Морщусь от того, что не могу сквозь тонированные стекла разглядеть лицо моего Неба в подробностях, потому что моё Небо не любит солнце, не открывает тяжелые бархатные шторы в кабинете, не выходит на улицу днём, и ещё много чего «не»… моё Небо всегда в тени, моё Небо всегда в ярости. На языке горчит, но я, нет, не обижаюсь, потому что это Небо все равно Мое. Хоть и дефектное. Это же очевидно, как арифметика в началке, как сотое убийство, как заказ на юнца — Солнце не может жить без Неба, не может парить в невесомости, без цели, без опоры, без воздуха. Я не люблю думать о том, что со мной сталось бы без Неба. Кажется, тогда мне вполне натурально не хватает кислорода. Не хватает ни-че-го.***
Особняк на первый взгляд старый, ветхий, хрупкий и трухлявый. Ветер рокочет в кронах деревьев грозно, тяжело. Лес густой, напичканный ловушками, пышущий пламенем Дождя и Грозы. Я, по понятным причинам, недолюбливаю дождь и ненавижу грозы, но молчу, потому что за секунду до того, как зайти в особняк, я чувствую его. Небо. Клокочущее, неудержимое, оно хочет вырваться, оно хочет крови и чужой боли, оно напитано ураганом, оно… Плохое Небо для Солнца. Потому что Солнцу нужно безмятежное, синее, мягкое Небо, по которому плывут мягкие сиреневые облака, и когда солнце устает, оно скрывается за одним из таких гигантов, прячется за ним, выдыхает, расслабляется, потому что нет ничего надежнее облака. Солнце набирается сил и сияет с новой силой: чистое, обновленное, ожившее. Да и что я говорю об абстрактном Солнце? Мне хотелось другого Неба. Мне хотелось спокойствия и гармонии. Мне нужно было Облако. Не сложилось. Наверное, не судьба. Или я плохо себя вёл, и Санта Клаус не удосужился прочитать мои письма, которые я украдкой засовывал под ёлку. Ёлку, кстати, совместными усилиями наряжали на помойке сильно позже Рождества, когда кто-нибудь выбрасывал уже ненужное дерево… Бракованное из меня вышло Солнце, потухшее давным-давно. Что-то во мне пережгло, расплавило… и не найти теперь, не узнать: что именно. Так, наверное, и правильно, что мое Небо — это бушующий океан Ярости. Яблоко, так сказать, от яблони…***
Босс швыряет стакан с оттяжкой, от души, так, что стекло даже, кажется, немного хрустит в его руке перед тем, как устремиться в полёт — в голову Скуало. Бестер чувствует своего хозяина, как рука глухого музыканта чувствует камертон, и рычит — утробно, глухо и предупреждающе. Я ощущаю мрачное удовлетворение, но быстро прячу его за очками. Я всё прячу за очками. Но в первую очередь — мёртвые глаза. Глаза, которых не может быть у Солнечного хранителя. За очками у меня холодные пятна, остывшие, ломкие, хрупкие, как лед, лучи. Забавно, что мне приходится притворяться тем, чем я никогда не был, потому что все верят в мою сущность, в моё Солнце. Все, кроме меня самого. Если не можешь сиять изнутри — сияй снаружи. Просто сияй. Когда потухнешь, наступит смерть, потому что Мусор никому не нужен. Как же босс прав. Я — мусор. Балласт. И как меня еще никто не раскусил, такого… испорченного?***
Я не приучен к роскоши, к тому, что работать можно с кем-то, а не одному, и, тем более, я не приучен уживаться с чьим-то отстойным характером и с чьими-то тараканами. И я привык, что на диких улицах Сицилии можно было занимать столько места, сколько можешь удержать. И теперь я по старой памяти занимаю действительно много места. Перья, одежда, обувь, крема, тональники… духи — запах чайных роз, запах Сицилии, запах детства. Я громко говорю, делаю то, что хочу сделать, и никто мне не запретит. Я не выбиваю каждый раз капитану челюсть за его вопли, он терпит меня. Это работает со всеми, кроме Занзаса, но лезть к боссу — это надо долго и вдумчиво курить. Я — Солнце. Меня видно издалека, своим телом я прокладываю путь Небу, хотя чаще меня с этим справляется Леви, я отличен от них всех, уникален, как и должно быть уникально Солнце. Я — один единственный. Я ненавижу людей, с которыми работаю. Они презирают меня в ответ. И правильно делают, но первого же, кто скажет мне это в лицо, я, наверное, убью.***
Я чувствую себя все слабее с каждым месяцем, с каждым днем. У меня нет ночей. Я работаю круглосуточно. Я чувствую, как садятся мои солнечные батарейки. Мне нужно Облако. Срочно. Неотложно. Мне нужно быть необходимым для моего Неба. Но в моем Небе вечный Ураган. Да и кому, в самом деле, какое дело? Шлюхи, раскрашенные женщины, стройные и липкие, сменяются другими шлюхами — лоснящимися мужчинами, приторными, аляповатыми и массивными. Я пытаюсь скрыться за ними, но это так сложно — скрываться, при том, что любому ты можешь переломить шею в одно неловкое движение. Я беззащитен настолько, что меня тошнит. Я не был так слаб, даже когда у меня не было Неба. Я ужасно устал от самого себя, от своего нытья, от злых ухмылок «сослуживцев». От Ярости Неба я тоже страшно устал. Я знаю, что настал мой вечер — я больше не прежнее искрящееся желтизной солнышко, я тяжелое, словно раскаленный медный диск, закатное солнце. Я собираю все свои силы в кулак и становлюсь ещё ярче. Ещё громче. Ещё нелепее. Розы кружат голову, выжигают легкие и убивают меня раз за разом. Каждая чёртова шлюха провоняла розами. Я всегда улыбаюсь, как в последний раз. Никогда нельзя точно предугадать момент, когда звезда взорвется и станет Чёрной дырой.***
В самолете холодно, и собственное пламя не согревает. Я сижу ровно, закрыв глаза, и мысленно считаю убытки, которые понес Мармон с последнего моего похода по магазинам. Мармон занимается тем же самым в другом конце самолёта. Мне слышно, как он ругается себе под нос. Внезапно салон сильно встряхивает, и мои очки — о ужас — падают на пол. Чтобы никто, не приведи Дева Мария, не увидел моего ночного кошмара, моего позора и моего приговора, я судорожно оборачиваюсь к иллюминатору. Оборачиваюсь — и застываю. Прямо передо мной — голубое небо, выстланное ковром облаков. Пронзительное, чистое и дышащее силой. Я смотрю на него во все глаза, не в силах оторваться, смотрю, как будто вижу в первый раз, пока по щекам не начинают течь слезы, оттого что я не моргаю слишком долго. Мои глаза отражаются в стеклах на фоне невозможно прекрасного неба, неподдельного, настоящего. Мои глаза светятся. Чёрт его знает, чем. Я слишком циничен, чтобы верить во всю это чепуху о любви и надежде. Но в одно я готов поверить — во мне всё ещё есть пламя гореть. Отпускает всё и сразу — и надуманные поводы ненавидеть свой отряд, и страх перед боссом, и разочарование в его пламени, и воспоминания о стылых клетках улиц, и запах роз, и затертые лица шлюх, где каждое лицо — страшное разочарование. Я поднимаю очки и небрежно нацепляю их на нос. Гореть — так до конца. Сицилия, ушлая любовница, породившая меня, взрастившая меня, вскормившая меня, наверное, смеётся сейчас, и в горле её клокочет кровь.