Addicted to magic

Блёклые искры бегут по истончившимся костлявым пальцам, перескакивают по стёртым в кровь костяшками, срываются с дрожащей ладони и гаснут в полутьме комнаты. Больно. Перестановку он сделал неделю назад, когда Карамон сорвал вечно задвинутые шторы, впуская в его пристанище режущий отвыкшие глаза солнечный свет, и выкинул в ближайшую мусорку. Для возвращения их на своё законное, годами занимаемое место, он оказался слишком брезглив, а сбережений на новые не было. Когда брат ушёл, он просто сдвинул шкаф к окну, тем самым вернув спасительную тьму. Как же, бездна раздери, больно. Едва уловимое свечение потянулось тонкой струйкой вдоль выступающих вен на внешней стороне ладони, задержалось на долю секунды на кончиках пальцев с обломанными ногтями, моргнуло и сорвалось в мрак, истаяв без следа, как все его предшественники. Ослабшие пальцы свело в судороге, а из горла вырвался сдавленный хрип. Слишком больно, даже чтобы кричать. Рейстлин не помнил, когда это началось. Как в его не самой беззаботной, но, тем не менее, вполне сносной жизни появилась Та женщина и затянула его в пучины беспроглядной боли, откуда он не видел выхода. — А ты занятный клиент, — заключила тогда Такхизис, осмотрев его с ног до головы оценивающим взглядом с примесью самодовольства и насмешки. Так смотрит хищник на свою будущую жертву, зная её слабость и представляя, как скоро она станет трепыхаться в его когтях. — Полагаю, мы встретимся ещё не раз, мальчик. Вряд ли она была в состоянии вообразить, с какой ненавистью воспримет эти слова Маджере, осознавая чужую правоту. И совершенно точно он был не в состоянии отказаться от бесценного дара, который она вручила ему, и не приползать к её ногам всякий раз разбитым, сломленным, жаждущим, когда последние крупицы магии ускользали из его рук, оставляя опустошённым и одиноким. Магия была его любовью. Его болезнью. Его жизнью. И сейчас Рейстлин с притуплённой от ужаса болью в груди наблюдал, как она снова оставляет его, покидает, лишая тщедушное тело своей силы, напоследок издевательски мерцая и неровным энергетическим потоком срываясь во тьму. Он мог бы попытаться удержать этот единственный согревающий его душу свет, как пытался уже много раз, вместо этого лишь раздирая ногтями ладони до кровавых полос. Он бы не ощутил этой боли — никогда не ощущал, чем всегда вызывал страх и беспокойство Крисании. Та боль, которую он ощущал вместе с уходом магии, была несоизмеримо острее, выжигая собой воздух из лёгких и проворачивая в груди сотни заточенных ножей. Откуда пришла Крисания он тоже не помнил, да ему было и всё равно. Просто однажды оказалось, что после очередного его психоза по поводу утраченной магии не он сам обрабатывает нанесённые в забытье порезы на обеих руках и ссадину на скуле и заваривает успокаивающий чай, и даже не Карамон, чья забота уже стояла костью поперёк горла, доводя Рейстлина до тошноты, а она — хрупкая, нежная, слишком возвышенная для жалкого и отвратительного него, что вызывало мысли об абсурдности и неправильности происходящего, но с такой сталью во взгляде, что Маджере решил не противиться. Пусть заботится, если хочет. Только после того, как ежедневная рутина наполнилась монотонными причитаниями этой праведной девицы (Рейстлин ещё удивлялся, как она нимбом потолок не царапает, когда начинает свои проповеди), выяснилось, что долго подобную заботу выносить он не может. — Рейстлин, послушай, ты не должен так убиваться каждый раз... — причитала она, промывая свежие кровящие раны. — Рейстлин, опомнись. С этим можно справиться и жить дальше, — твердила она, когда он желал лишь покоя наедине со своей болью. — Не смей ходить к Ней снова, Рейст... Рейстлин! Она никогда бы не сумела понять, насколько важна была для него его магия. Даламар понимал. Пожалуй, он единственный не испытывал столь унизительной жалости к страдающему от нехватки магических сил Маджере, вместо раздражающих наставлений и попыток отвратить его от уничтожающей зависимости увлекая беседами о сути магии. Рейстлин часто лишь придерживался роли молчаливого слушателя, изредка выражал своё несогласие с особо вызывающими изречениями парня и никогда не признавал, что в своей неуёмной любви к ощущению только избранным подвластной мощи, к пробегающим живыми импульсами потокам сил в жилах они испытывали одинакового рода восхищение. Потому что Даламар восхищался ещё и самим Рейстлином. Рейстлин же был предан своей магии всецело, избрав её своей единственной любовницей. Мрак комнаты сгустился, став плотным и почти осязаемым, окутывая одинокую скорчившуюся в агонии на полу фигуру. Боль зарождалась глубоко внутри, за клеткой рёбер, и ломилась наружу, готовая сломить их же своей неистовостью. Но даже ей было не под силу заглушить чувство обречённого одиночества. Он прогнал их всех, как только стало понятно, что ещё день-два и запас магии вновь истончится, истает в его руках, отдав его на растерзание очередному приступу. Прогнал бесконечно терпеливую к его вспышкам гнева и ядовитой раздражительности Крисанию. Прогнал по-собачьи преданно заглядывающего в глаза Даламара. Прогонять Карамона не пришлось — брат ушёл сам, на прощание смерив совершенно пустым, усталым и потерявшим всякую надежду взглядом. Но, даже оставшись один, действительно одиноким он ощутил себя только тогда, когда его покинула единственная, в ком он нуждался. — На этот раз я не стану тебя искать... — надломленным шёпотом в пустоту подписал себе приговор. Он знает, что боль — это только начало. Зависимость его уровня чревата одним исходом. Магия питала его изнутри, одаривая своего верного последователя теплом и лаской, но с каждым разом забирала в уплату за часы и минуты трепетного наслаждения всё больше. В этот раз он готов отдать ей всё, что у него есть. Ведь если магия была его жизнью, то и смертью станет тоже она.