Неловко получается

      Наверное, стоило сказать самому себе прямым текстом, что сию секунду он идет нахер и больше никогда не возвращается.       Нужно было лишь раз так нелепо проебаться, чтобы все покатилось по наклонной, в такие ебеня, что без ста (кому он врет, здесь литром пахнет) грамм не разобраться.       И стоило, и нужно, и совершенно нереально, легче сгореть со стыда сродни индейке в честь Дня Благодарения, забытой в духовке, чем начать заново говорить. Хотя бы со своим отражением в зеркале.       Бартону не хотелось смотреть в свои же глаза. Стыд, чтоб его! Стыд, гоняющий по телу горячую волну, заставляющую голову раскалываться по частям.       — А я говорила, — рядом чуть прогибается диван, и Наташа усмехается. — Я ведь действительно тебе говорила, Клинт.       — Замолчи, — голос хриплый, приходится сглотнуть, дабы понять — волнение становится только сильнее. — Я сам прекрасно все о себе знаю.       — Не все.       Романофф хмыкает, стараясь поймать ускользающий взгляд и едва ли может не рассмеяться. Действительно, неловко и смешно, и нелепо, и Бог знает, что еще.       — Где мой револьвер?       — Зачем?       — Пропущу парочку граммов свинца через висок.       Романофф толкает его в плечо, Клинт ухмыляется, искоса кинув взгляд в ее сторону. У него всегда чересчур черный юмор.       — Вам стоит поговорить.       Поговорить? О, да, поговорить о том, как легко человек может ляпнуть то, о чем жалеть будет долгие годы? Ну, лет этак двадцать, возможно с парочкой месяцев, в лучшем случае до ближайшего порабощения мира.       Кстати, когда там Танос? Ух, лучше бы исчезнуть.       Всему виной гребаный коньяк Старка.       — Нет.       — Поздно.       Теперь Бартону хочется съездить этой рыжей бестии по ее же рыжей макушке подзатыльником. Её не просили. Не просили, блять, лезть туда, куда ни один нормальный человек не полезет, то бишь в его сраную душу, но это же русские.       Нат знает его, как облупленного. Знает, какой парфюм больше ему нравится, знает, как он лопает тазиками чернику, знает, почему он часто засиживается до ночи, но встает ровно в шесть-ноль-ноль утра.       Знает, как ему необходимо вылезти из подвала базы Мстителей и посмотреть в глаза Роджерсу. Н у ж н о посмотреть. Не будет же он сидеть здесь вечность.       Или будет?       — Нат, это pizdec какая плохая идея.       — Почаще пользуйся великим и могучим, — похлопав его по плечу, Романофф усмехается и направляется к выходу. — И да, Соколиный глаз, не сглазь свою удачу.       Бартон как-то машинально прячется в углу затхлой комнаты, понимая иронию всей ситуации. Ну что, птичка увязла в силках? Бейся — не бейся, а бежать некуда.       В темноте Стив как-то не сразу нащупал выключатель и, пошаркав по стене, дернул рычаг. Рентгеновского зрения не потребовалось, Бартон жался к дальней стене, как трусливый воробей. Смотрел, как из дыры в потолке мерно капает ржавая вода и чувствовал себя чертовски неуютно.       «Твою мать, тебе сорок лет, ты взрослый мальчик, так и веди себя по-взрослому!»       — Надеялся стать невидимым? — Роджерс спрашивает негромко, здесь каждый звук отскакивает от стен, словно теннисный мячик.       — Мне не скрыться от самого себя.       — Тоже верно, — Роджерс смотрит на своего вечного союзника с небывалой искренностью. — И от меня.       Клинт медленно открывает закрытые, до сего момента, глаза, и поворачивает голову вправо, к источнику бархатного тембра.       — Думаю, нам есть о чем поговорить, агент Бартон.       — Капитан, — кивает Клинт, не сразу разобрав, что его рука зажата меж двух теплых ладоней.       — И лучше выбрать место поуютнее...       «Твою ж...» , — думает, когда смысл слов медленно, подобно черепахе, добирается до его сознания.       «Спасибо, рыжая заноза, с меня ящик пива».