причина

Если бы Комаэду спросили, какого черта он вообще забыл в этой забытой всей способной рационально мыслить частью города дыре, он бы, вероятно, ответил лишь совершенно потерянным, тупым взглядом, выражающим очевидное «да я в душе не ебу, чел, на какой я планете, о чем ты?», а после простым рефлекторным движением отхлебнул с горла очередное горькое пойло за смешную цену — и радостно машущую всеми конечностями где-то на фоне язву желудка. Нагито, сползая на пол, со вздохом откидывается к стене, непонятно зачем (одна из тех самых бесполезных и раздражающих привычек) теребит рукав толстовки и мысленно ругает себя за то, что в очередной раз сунулся в абсолютно сомнительное место под сомнительным предлогом. Определенно, ему стоило бы сейчас сидеть за своим письменным столом — которому, к слову, не помешало бы заменить уже третий месяц сломанную ножку чем-нибудь хотя бы отдаленно пригодным — и листать унылые учебники, делать унылые пометки, учить унылые конспекты, вести унылую жизнь студента. Делать все так, как положено. Но по каким-то причинам как минимум раз в неделю он находит себя на очередной отвратительной тусовке — обязательно сидящего где-то в самом отдаленном углу, потягивающего дешевый алкоголь и смотрящего в одну точку, неспособного даже на простейший мыслительный процесс, даже учитывая то, что таким градусом не удивишь даже младшеклассника. Нагито с огромным усердием поворачивает голову в сторону. Вообще-то, он прекрасно знает, какого черта постоянно околачивается здесь. Знает настолько прекрасно, что каждый раз упорно не позволяет самому себе даже на одну четверть приблизиться к осознанию ответа, не позволяет себе даже на долю секунды ощутить его на вкус, прежде чем резко отдернуться и с бесконечным отвращением приступить к неизбежной стадии отрицания. Комаэда отлично помнит (ну, во всяком случае, с погрешностью в полчаса так точно), в какое время стоит ожидать, наверное, единственное, что в этой прогнившей насквозь дыре, где от каждого лишнего децибела штукатурка мгновенно осыпается, а на вид сгнивший пол грозит провалиться от любого неловкого движения, кажется неправильным — что-то, что определенно выпадает из мусорной мозайки, что определенно по ошибке попало в отдел «дерьмо с соседней свалки, можете не возвращать» и ждет своего возвращения на законную полку, на которую такие, как Комаэда, могут лишь смотреть издалека и издавать редкие восхищенные вздохи — и то только с письменно оформленного, нотариально заверенного договора. Как и следует кому-то настолько низкому по всем параметрам, настолько невозможно ничтожного одним своим существованием, Нагито может лишь смирно сидеть, ждать и молиться вечно преследующей его амбивалетной удаче, мол, мало ли повезет, и единственное, от чего его, Комаэду, не тянет засунуть себе два пальца поглубже в глотку и от души проблеваться, вновь на секунду снизойдет до простых смертных? Ему кажется, будто успевает пройти целая вечность (или даже две), прежде чем все, включая его самого, внезапно начинает иметь смысл. В этом, конечно же, Нагито никогда не признается — даже себе. Хината, как обычно, выглядит невероятно потерянным, стоит ему перешагнуть порог — оно и понятно, должно быть до боли отвратительно и омерзительно вновь и вновь (интересно, почему?) возвращаться в место, битком набитое самыми последними отбросами в этом городе, каждый из которых балансирует на качели «нормальное, приемлемое существование — сомнительное, но чертовски точное будущее со шприцами в ближайшем переулке» с очевидным перевесом не в самую предпочтительную сторону. Комаэда уже и не помнит, сколько раз пытался понять причину, по которой кто-то вроде Хаджиме может стабильно, как гребанная икона, освещать одним своим видом это захолустье, с каждым разом ощущая себя как будто все более и более неловко. Нагито облегченно вздыхает, когда замечает выражение лица Хинаты, явно говорящее о том, что ему неприятно здесь находиться. Так и должно быть: он должен испытывать неприязнь, он должен ненавидеть это место, он должен ощущать рвотный рефлекс от одного только воспоминания о нем. Он не должен потерять единственное, что выделяет его из всей этой толпы. Нагито определенно не вынес бы этого. Он готов отсчитывать секунды, минуты; буквально готов выцарапывать собственным ногтем на полу каждую минуту своего ожидания, чтобы потом разочарованно прийти к выводу, что на этот раз Хината подошел к нему ровно на две минуты тридцать три секунды позже, чем в прошлый раз. Сегодня Нагито Комаэда упал еще на одну ступень ниже, хотя, казалось бы, куда уж дальше-то. От собственных раздумий, которые больше напоминают бесконечную демагогию ни о чем с самим собой, его буквально за обе руки вытаскивают практически с применением физической силы: Комаэда не ощущает приятно-привычного ощущения после часового вливания в себя алкоголя, зато ощущает, как его за мгновение будто бы вышвырнуло на берег, предварительно несколько раз переломав пару ребер с садистским наслаждением. От этого света можно ослепнуть, Боже, хоть кто-нибудь додумался захватить с собой авиаторы? — Ты опять тут сидишь с таким видом, будто только и ждешь, чтобы тебя отпинали. Нагито ловит себя на мысли, что сейчас его ставят перед нерешаемой дилеммой, так любезно предоставленной ему на сверкающем подносе каким-то искусным мудаком, который явно не скупится на черную иронию: он совершенно точно не может — не имеет ни морального, ни юридического права — принять протянутую ему руку («какого черта, Комаэда, кто разрешал тебе осквернять что-то настолько чистое, как будто бы одного твоего существования не достаточно»), и в точно такой же степени не может позволить себе заставить Хинату чувствовать себя так, будто ему здесь не рады. Каждому в этом помещении не помешало бы пасть ниц прямо сейчас и извиниться за свое рождение. Комаэда переводит взгляд с руки на Хинату, с Хинаты на бутылку в правой руке, с бутылки снова на Хинаты, с Хинаты на протянутую руку; выдает, наверное, самый неловкий и тупой смешок в своей жизни, который, по идее, должен был выразить нечто среднее между «Хината-кун, спасибо за твою заботу!» и «тебя разве не учили в детстве не поднимать всякий мусор с пола?», но вместо этого говорит лишь о том, что кому-то явно пора бы уже вставать и валить домой. Хаджиме вздыхает так, словно хочет передать разочарование всего мира в одном своем вздохе. У него это получается более, чем хорошо. Нагито отчаянно хочет начать биться головой о пол, чтобы окончательно потерять те жалкие остатки — спорим, их даже меньше, чем оставшегося на дне пойла? — хорошего отношения Хинаты. Не хочет, чтобы тот решил, что появился очень не вовремя. Хочет, чтобы Хината остался. Хочет, чтобы Хината ушел и забыл этот день как самый унылый кошмар в своей жизни. Хочет, чтобы Хината сделал то же самое с его, Нагито, существованием. Но определенно не хочет видеть полный презрения и разочарования взгляд. Комаэда просчитывает в голове все возможные варианты того, что должно произойти через секунду, но вновь ощущает себя выброшенным на берег, как только ощущает, что кто-то настойчиво, но осторожно пытается подхватить его под руку и заставить подняться. Комаэда просчитывает в голове все возможные варианты, когда Хината, лишь периодически томно выдыхая, продолжает чуть ли не волочить его на себе, как будто бы привычно подбирая перебравшего с выпивкой друга на очередной вечеринке: не вопрос, обращайся, всегда готов забрать и подвезти до дома. Комаэда просчитывает в голове все возможные варианты, когда Хината вызывает такси и, вопреки всем ожиданиям, не швыряет отвратительную тушу в салон автомобиля, но садится на заднее сиденье первый и все так же осторожно помогает «перебравшему с выпивкой другу» залезть следом. Комаэда просчитывает в голове все возможные варианты, и не может понять, почему ни один из них ни черта не соответствует действительности и простому здравому смыслу. Хината сидит практически вплотную (очевидно, боится, что кое-кто может неудачно впечататься лицом прямо в обивку спинки кресла напротив) с лицом, выражающим усталость и беспокойство одновременно, и Нагито отчаянно хочется поинтересоваться, почему из бесконечного множества вариаций возможных действий он выбирает самые иррациональные, алогичные, совершенно не доступные для понимания для ограниченного разума; не находит в себе каких-либо сил и вместо этого впервые в жизни находит в себе выбирает точно такой же абсолютно неприемлемый вариант. Комаэда ждет, что его мгновенно оттолкнут или вышвырнут прямиком из салона на дорогу, когда он находит в себе достаточно дерзости, чтобы навалиться на Хинату, и не находит в себе достаточно здравого смысла, чтобы положить голову на так удобно (и так некстати) подвернувшееся чужое плечо; жмурится и готовится понести полностью заслуженное наказание, когда ощущает, что Хаджиме, явно не ожидавший подобного, на несколько секунд практически перестает дышать. Спустя несколько секунд ничего не происходит, спустя несколько минут — тоже, и, наверное, лишь приглушенная музыка из автомобильного радиоприемника напоминает о том, что время не застыло, а мир не перестал существовать. Нагито с трудом осознает реальность происходящего, с трудом осознает то, где находится, с трудом поспевает за собственным ходом мыслей — смотрит на них практически издалека, никак не влияя. И уж точно не осознает тот факт, что цепляется за руку Хинаты, как за спасительную соломинку; цепляется так, будто в противном случае рискует остаться без единственного ориентира, что каким-то образом еще не растворился со всем оставшимся миром, будто тогда Хаджиме мгновенно перестанет существовать, оставив после себя лишь тонну сомнительных воспоминаний и горечь на языке. Единственное, что (с огромным трудом) доходит до его сознания — это Хината, который какого-то черта делает в этом салоне и какого-то черта все еще не отпихнул его, не забыв сплюнуть парочку едких заслуженных слов. И по какой-то неведомой причине прямо сейчас Комаэде этого достаточно, чтобы — на несколько минут, часов? — позволить всему остальному отойти на второй план.