Москва поглощает мечты

      В душной, загазованной и пыльной в три добрых слоя Москве почему-то больше мечтается, а не работается.       Эта столица создана для упорного строительства мечт; Москва сама, как мечта — желанная, далёкая и, в тоже время, близкая, поэтому Андрей делает это снова и снова, не успев толком пересечь столичные границы.       Всё, что они должны были сделать вопреки всему, уже сделано: где-то вдали, за дымкой календарного пятимесячного горизонта маячил желанный полуфинал, а послезавтра у них — питерский концерт с давно отработанной программой «лучшего из лучшего». Чем не веский повод спокойно выдохнуть и наконец-то выпить что-то вкусное и крепкое?       Но Андрей выдыхает совершенно беспокойно, и вместо холодного пива, томящегося в общем холодильнике их большой, «командной» съёмной квартире, пьёт сладкий кофе, глядя на медленно умирающую в агонии желейного заката столицу — часы показывали почти полночь, а Богдан всё ещё не удосужился вернуться с долгой прогулки по местным окрестностям вместе с Ильёй.       Почему-то именно сейчас, когда всё страшное и нервное позади, волнение и ответственность за это ходячее взъерошенное недоразумение растёт и давит на грудь сильнее, чем перед той же одной четвёртой, чёрт бы её побрал.       Игра получилась слишком напряжённой, хаотичной и сумбурной; градус ответственности не позволял капитану думать о личном (или, быть может, он хотел убедить себя, что о личном он временно забыл), а сейчас приятная прохлада на балконе и цветочный аромат лета, режущий пустоту воздуха их сталинской высотки, словно тёплое масло, располагала к тому, чего он тщательно избегал последние два месяца (в своей голове — точно).       Быть может, спустя шесть лет ему уже пора дать чёткое определение тому, что было?       Словом «любовь» это было странно заклеймить даже мысленно (прагматичный и неромантичный Кэп предпочитает обходиться без подобного словесного «киселя»), но не потому, что не верил и не предполагал. По-честному — он боялся вступить второй ногой в это затяжное болото с фамилией «Лисевский», потому что первую оттуда уже давно не вытащить, а вторая (ещё) держала его на плаву разума и адекватности.       Любой облицованный в слова термин о его чувствах к Богдану (который, словно кот, гуляющий сам по себе, пусть и с сопровождением, всё ещё пропадал в столичных каменных джунглях) ассоциировался с каким-то бутафорным пафосом, будто бы снятым не с его языка: сказал бы сам, вслух, да ещё с собственной инициативы — сам себе бы не поверил. Метафорами, в отличие от того же Богдана, лихо жонглировать не умел и не лез в дебри помпезной философии, а сказать прямо и откровенно, придав голову фирменные капитанские, серьёзные нотки, не решался.       Потому что вдруг всё окажется… зря?       В самом деле: не скажешь же, что это похоже на потерю гравитации, когда сталкиваешься с синими, почти идентичными, как у тебя, глазами, буквально на пару секунд, и каким-то образом успеваешь понять через этот взгляд всё. Эти глаза тебя понимают, знают наизусть и, кажется, до сих пор боготворят, привычно сдувая пылинки за сценой и соблюдая дистанцию уже на ней, а это явление достойно чуть больше слов, чем банальных три.       Не скажешь, что так легко признать в себе, какой ты, оказывается, мазохист — как тебе легко сорваться, когда ты за несколько сотен километров далеко от дома, как просто отобрать чужую сигарету и накрыть своими губами другие, что постоянно имели вкус дыма и чайной заварки, и все в общем плане казалось каким-то правильным, нужным в данный момент не сколько ему, сколько им двоим. Напополам.       Не скажешь, что Богдан — это собственнический оттиск поверх сердца, такая болезненная, нестираемая печать, оттереть которую не получается ни водкой, ни грёбаной перекисью.       Андрей, если и мог так думать, но говорить подобное точно не умел. Он бы мог написать, конечно, при чём объёмно, красиво и многословно, но внутренний страх и дрожь, что были, казалось, не только на поверхности кожи, но и на поверхности собственных вен, заставляли его писать на белых листах: «Богдан, хватит!», а не «Богдан, продолжай», «Богдан, ещё» или, провались оно в к чёрту в Ад, «Богдан, иди ко мне…».       Наверно, это и помогало ему думать, что он (относительно) в безопасности. И что он ещё сможет скрыть (нездоровые) мысли, опустив их ниже разума под знаком «минус», и что, видимо, это ещё не поздно излечить, вытравить из организма, но за его спиной довольно шумно открывается дверь, и наконец, при свете двух настольных ламп, появляется длинная тень, делающая Богдана ещё более угловатым и худым, чем обычно.       Андрей даже успевает бросить на место пачку сигарет (не потому, что обещал не тырить чужие папиросы, а потому, что желание курить пропадает напрочь) и закрыть окно, но, оборачиваясь, первое, что он видит — это проклятая бутылка запотевшего «тёмного» из холодильника в сжатой руке и расслабленная полуулыбка человека, которому ни капли не совестно за свой поздний приход.       Лисевский подходит ближе, к проёму застеклённого балкона, где застыл капитан, демонстративно скрестивший руки на груди, и ставит «тару» прямо на подоконник, небрежным движением поправляя отросшую тёмную чёлку.       — Мог хотя бы написать мне, что придёшь обратно явно не к двенадцати, — стандартная фраза Андрея, решившегося первым нарушить молчание, настолько привычная, что Богдан даже не сразу реагирует на неё: фиолетовый свитер падает на стул, и без того заваленный мятыми шмотками, а голос — спокойный, статичный, фирменный «богдановский» — кажется мёртвым:       — Уйти, заткнуться, не мешать, написать… — Лисевский демонстративно перечисляет всё, что может вспомнить за этот год, загибая пальцы и после буравя Андрея холодными, как Баренцево море, глазами, — Ты и так постоянно отдаёшь мне какие-то приказы, теперь, как я понимаю, в силу вступает глагол «отчитайся»?       — Не надо путать то, что происходит на сцене с тем, что происходит сейчас, — Андрей не замечает, как голос под конец пафосного спича даже срывается, и всё виной тому, что Богдан, пройдя мимо него, бесцеремонно ложится на чужую кровать прямо в джинсах, оставляя в воздухе шлейф из парфюма, всё той же горькой заварки и сигаретного дыма — то самое (грёбаное) фирменное сочетание, постоянно сбивающее с толку. И сам Богдан, замечая изменения в тоне, даже позволяет себе снова поднять всё понимающий взгляд — я же всё понимаю, Андрюх, ты уже давно успел задохнуться мною.       Каждый раз (не)возможно понять, чем закончится такой диалог-противостояние: в Сочи они были слишком пьяные, чтобы продолжать спорить, и Богдана больше интересовало содержимое боксеров Андрея, чем какие-то возвышенные беседы, в Казахстане долгие поцелуи окончились тем, что они не заметили, как забыли предмет спора и как успел наступить рассвет, а сейчас, уже третью неделю, Лисевский — близкий, доступный на расстоянии (полу)вытянутой руки, всё понимающий и провоцирующий, издевался над ним. Всеми имеющимися способами.       И что же это, скажите на милость?       Это злостная, нечестная азартная игра; это читтинг, где у главного геймера, не скрывающего хитрую ухмылку, есть все коды для победы (и дополнительная пара улыбок и коротких решающих фраз, от которых сводит горло), это вечная борьба характеров и борьба за каждый сантиметр одеяла, когда сдвигаются кровати в очередном гостиничном номере, и это охренеть, как нужно ему; это то, чего хочется Андрею здесь и сейчас, вдали от Твери, но Богдан, конечно, собирается всё сделать по-своему.       Сценарий для игр пишет Андрей на правах капитана, сценарий для них двоих пишет Богдан на правах фронтмена — рулит не только прописанными гэгами, но и чужими чувствами. Вертит, играет и (кажется) совершенно этого не стыдится.       И он действительно ведёт всё к (не)логичному завершению очередной летней ночи в Москве. Медленно, но верно:       — А что происходит? — равнодушно роняет Лисевский, расслабленно закинув руки за голову.       — Как минимум то, что ты лежишь на чужой постели, при чём в одежде, — Андрей чуть пожимает плечами, хватая со стола две грязные кружки. — Раз уж ты решил расслабиться на полную, — один кивок в сторону бутылки и два шага к двери, — то слезь с моей кровати и переоденься.       — Что я и говорил: твои приказы снова в действии, — Лисевский по-доброму усмехается и прикладывает вытянутую ладонь к виску. — Есть, мой Капитан.       Андрей застаёт окончание фразы уже в коридоре, натыкаясь на зевающую Настю, что удивлённо вскинула брови, услышав два последних слова, и идёт на кухню. Была бы его воля, он бы приказал что-то другое, например, быть рядом всегда и никогда не отходить дальше, чем на полметра, но всё снова растворяется в голове, так и не сформировавшись во что-то стоящее. Такое, чтобы Богдан его понял. И, желательно, с первого раза, а не как обычно.       Он долго стоит у раковины, намывая посуду, словно хочет потянуть время, будто бы боялся сорваться и получить всё и сразу. Андрей делает вид, что не догадывается, чем может закончиться этот (чёртов) вечер, потому и задерживается в гостиной, долго перебрасывается бесполезными фразами с Ваней, и всё же наконец идёт в комнату, закрывая (на всякий случай) дверь на надёжные два поворота ключа. Чувствовать себя каким-то инфантильным подростком, когда у тебя уже давно два высших, хорошая работа и самая перспективная команда КВН под твоим началом — глупо, но он ничего не может с этим сделать. Тем более, видя, как переодетый в домашние вещи Богдан, оперевшись локтями о раму, привычно курит и смотрит вдаль, прищурив глаза, вглядываясь в червоточину тёмно-синей ночи.       В первый раз даже ночевать в одной комнате было как-то проще. Тогда решающими факторами были неиспорченная юность и бесшабашность, и тогда нездоровая популярность ещё не обрушилась на них почти девятнадцатью тысячами подписчиков в официальной группе. Тогда, шесть лет назад, за ними не следили и не наблюдали десятки заинтересованных глаз, поэтому даже первый поцелуй не выглядел, как отчаянный порыв урвать своё, как попытка доказать, что они всё ещё нужны друг другу, и что Богдан — не эльф, не колдун, не пришелец, не какой-либо ещё заковыристый мифический персонаж, а живой человек, простой, как и сам Андрей — со своими эмоциями и чувствами. Тогда Андрей не искал смысла, не рыл в поисках двойного дна — был просто, безо всяких заумных монологов влюблён. Или очарован? Не суть — раньше просто всё было слишком легко и незамороченно для них двоих.       А сейчас тяжело попросить поделиться проклятой сигаретой или передать тот же стакан с чёртовым ледяным пивом, потому что после года, прожитого в бешенном беге в рамках «Высшей Лиги», Андрей пытается искать смысл и во всё вложить нужное ему значение. И взаимный разговор не особо клеится — Лисевский с отстранённым от действительности выражением лица что-то долго говорит-говорит-говорит, явно вытягивая меняющиеся темы куда-то в область туманной абстракции и прикуривая уже вторую папиросу.       Поэтому Андрею только и остаётся, что самому обойти это вертлявое существо и уткнуться носом в отросший затылок, вдыхая знакомый запах. Руки сами по себе обнимают туловище и цепляются в замок, а Богдан только и может, что довольно хмыкнуть:       — Так бы и сказал, что тебе неинтересен мой трёп, и тебе сейчас нужно только одно.       — Один, — капитан поправляет его с привычными нотками стали в голосе и разворачивает к себе абсолютно не сопротивляющееся вертливое тело. Игра окончена?       Июньская темень, тёплый ветер, жадный поцелуй на балконе — это всё, на самом деле, киношно-сопливо, шаблонно, картонно, и это раздражает настолько, что Андрей даже позволяет себе выпустить глухой, абсолютно неромантичный рык и перехватить инициативу, вжимая Лисевского в застеклённую раму.       Рефлексы, притупленные подействовавшим алкоголем, срабатывают не сразу, но резко — Богдан странно улыбается — не как победитель, сумевший сдержать себя и не сделать шаг первым. Уголки губ ползут вверх растеряно, щёки вспыхивают едва заметным алым румянцем, виноватым и протестным одновременно — два грёбаных высоких фонаря у подъезда освещают его лицо так отчётливо, что Андрей останавливается и замирает.       Чтоб вы понимали — для Богдана Андрей — это последняя инстанция, удерживающая его в этом явно чужом мире, и которая, по-честному, единственная, кто по-настоящему понимает и его самого, и его скрытых космо-тараканов.       Чтоб вы знали — ему пришлось кинуть себя на амбразуру жертвоприношения, лишь бы сохранить всё то, что имел рядом с собой, а именно — возможность быть собой с тем, кто принимает его, со всеми закидонами, двадцать четыре часа в сутки душой целиком и полностью. Лисевский мог орать с Ильёй самые матерные песни «Сектора газа» под гитару и пить по-чёрному, с плохими попытками вспомнить то, как он оказался дома после гулянки. С Ваней легко беседовать о чём-то возвышенном, а Настю так просто рассмешить, обмениваясь взаимными, безобидными шутками-подколками. Если бы они были такой командой вместе изначально, возможно, не случилось бы тех фатальных событий. И, если бы они все появились в его жизни вместе с Андреем, возможно, всё было бы иначе, и кто-то их них явно смог бы отрезвить его. Каждый их них смог бы, нашёл бы способ — кто угодно бы сумел, блять, но не Андрей, потому что тот, как оказалось, уже много лет пьян сам — и никакого распиаренного «Алкозельцера» в собственную кровь, всё равно бы не помогло.       Поэтому он не может каждый раз сделать то, что хочется. Будет тянуть где-то под рёбрами, грубо давить на едва запёкшуюся рану, царапать в районе паха до обжигающих ощущений — он всё равно будет тормозить даже в самый последний момент и продолжать этот раунд даже не в свою пользу. Богдан даже не всегда может найти ответ, почему он начинает заводить вновь и вновь эту шарманку с намёками и полутонами, понимая, что напрашивается, до свербения в сердце напрашивается на скользящие поцелуи, что россыпью покроют его шею и проведут извилистую дорогу к долгожданной разрядке, что томилась и ждала взрыва где-то между ног. Иногда он даже получает чуть больше, наконец позволяя вольности и себе, а наутро ему хочется бежать без оглядки (а лучше — исчезнуть навсегда).       Потому что так нельзя. С Андреем, преданным, всё понимающим, верным, поддавшимся невольным провокациям, потому что Лисевский заигрался на пьяную голову — нельзя. Это разрушает когда-то крепко выстроенный бастион их (пере)дружбы, это уже, мать его, разрушило до последних осколков пыльных кирпичей всё, что было «до», поэтому он отстраняется и уходит в комнату, снимая со стула своё полотенце и направляясь в душ.       И что же это, скажите на милость?       Отступление, побег, давно не вывешиваемый потрёпанный белый флаг с надписью: «Нам не стоит этого делать»? В любом случае, ответа он себе не даст, пока под кожей — одни животные желания вперемешку с уже давно не твёрдым решением не шагать за черту.       А Андрей, как всегда, думает, что дело в нём. В его блядской робости, в его неумении брать инициативу не на сцене и говорить всё, как есть. Двадцати минут хватает на то, чтобы допить остатки алкоголя и наконец-то упасть лицом в подушку, набрасывая на себя одеяло.       Андрей думает, что, конечно же, снова виноват он.       Хотя, чёрт возьми, уже давно пора было дать определение этому пиздецу.       И не терзать себя мыслями о том, зря всё это или нет.       Он успевает немного задремать, но всё же чувствует, как Богдан, отбрасывая мокрое полотенце куда-то в угол, лезет к нему под одеяло — никаких чёртовых сдвинутых кроватей, как в Сочи, никаких обречённых засосов на ключицах, как в Астане — он просто ложится и прижимается с неловкостью, но всё же каким-то явным для себя решением — либо чтобы всё шло стройным шагом нахуй, либо просто в надежде на то, что Андрей развернётся и разбудит его спящие остатки покалеченной адекватности.       Но пора бы и вечно серьёзному Кэпу сделать по-своему — и пусть толчком к этому снова станет хмельная голова:       — Ты знал, что я в тебя влюблён, как вчерашний неотёсанный школьник?       — Догадывался, — в голосе Лисевского прежние статичные, равнодушные, даже почти безжизненные нотки, а ладони уже горят и прижимают к себе крепкое тело слишком сильно, будто бы боясь упустить такой важный момент. — И что, с этого момента нашей дружбе конец?       — Нашей дружбе конец наступил ещё в Сочи, когда ты наконец соизволил меня раздеть, — прыснул Андрей, чувствуя в воздухе запах ментолового шампуня и всё той же идиотской чайной заварки — кажется, этот грёбаный аромат приклеился к этому человеку навечно. Ему хочется растянуть эту статичную ночь до невозможности, потому что ему ужасно, ужасно хорошо именно сейчас, безо всяких отчаянных срывов рубашек и разлетающихся по паркету белых пуговиц, как было в той же Пензе, сгори оно всё нахер. — И ты хоть знаешь, почему всё у нас раз за разом повторяется?       — Знаю. Потому что мы с тобой никогда друзьями и не были.       И Богдан целует его в изгиб шеи сам, выдыхая ещё не особо трезвое, но мягкое и короткое: «Спи».       И что же это, скажите на милость?       Наверно, теперь это и можно назвать любовью.       Если, кончено, во время очередного приезда в Москву мечты снова станут реальностью.