Вокруг так темно. Это больше, чем ты способен вынести. Но вдруг лучик солнечного света, Сияя, ложится на твоё лицо.*
Многое этой ночью прервало свой якобы бесконечный ход за доли секунды или часы до победы, упало безжизненным телом на землю, холодная примятая трава окрашивалась во все оттенки голубого, как будто кисть окунули в воду и тут же достали. Одинаковые костюмы девиантов редко отличались друг от друга и тоже имели, в основном, темно-синие оттенки ночи, они смешивались в одну густую массу, но оставались недвижимыми: бескровные губы не шевелились, руки беспомощно висели вдоль тела, словно они действительно брошенные кем-то куклы, оставленные создателем в одинокой пустоши для сожжения солнцем. Но солнце многих пощадило, хоть большинство и сгорело в жестоких лучах, что были знамением и ужасающей грядой одновременно. В ту ночь перед рассветом все так же валил снег, застилая взор своим матовым одеялом пуха, который падал на плечи и таял. Звезды может и смотрели вниз, разбирая в крохотных точках туманный дух победы, но были также холодны, как бездушный ветер. Баррикады хранили молчание, громом звучали выстрелы, Маркус, как и весь Иерихон, затаил дыхание. Что может сделать самый обычный человек или машина против системы? Что может сделать когда-то безвольный раб для своей же свободы? На протяжении многих сотен лет человек порабощал тех, кто слабее. Даже собственный народ короли, императоры, вожди убивали, загоняли в призрачные клетки безнравственности, отсутствия справедливости и жадности. Маркус считал, что все это последствия человеческих пороков, слепоты к ошибкам великих людей, что запечатлела история, великий наблюдатель и критик. Саймон же обхватывал его плечи и закрывал от сильного ветра. Как-то раз, в один из бесконечно долгих дней на корабле, Маркус не спешил уходить. Все то же пламя, к которому андроиды старались держаться как можно ближе, обрамляло его смуглое лицо, и каждая неровность на нем проступала с новой силой, как будто божественный лик озаряло сияние свеч в заглохшей церквушке неподалеку от поля битвы. Он чувствовал, как тянулись к нему невидимые когти, выступающие из тени медленно, раздражаясь от малейшего всполоха искр и углей. Краем глаза он заметил и Саймона, который выглядел слишком обеспокоенным и нервным. Слишком раздраженным, непривычно усталым и таким родным. Маркус подвинулся ближе, и на целую минуту их руки соприкоснулись. Как ветки деревьев путаются мятежной осенью в моменты листопада, так и пальцы Саймона накрыли ладонь соратника за какие-то мгновения. Иллюзия человеческой кожи медленно отступала, открывая взору пластиковую сущность андроида, его белую незапятнанную оболочку, которая подобно небу или зелени травы говорила о том, что они те, кто они есть, и никто не сможет прервать настолько сильную связь. Но Норт явно выглядела обиженной. Она сидела совсем неподалеку и наблюдала за этой сценой с беспристрастным, но довольно удивленным выражением лица, вскинув голову. Маркус не обратил на это внимание, оперевшись о плечо Саймона так, чтобы их поведение не сильно бросалось в глаза проходящим мимо андроидам. Глядя на соратника, он замечал каждую складку на футболке, неровными линиями рисовал у себя в голове его легко ложившийся на бумагу силуэт и представлял, как это потерянное лицо будет сиять от счастья, когда девианты победят, добьются собственной свободы. Обычно лучи солнца сильно опаляют. Маркус слишком любил закаты, вырисовывая каждую черточку, каждый сантиметр совершенного медного неба, на холсте плясали яркими огоньками пробудившиеся цвета, озаренные чем-то большим, чем обычным светом. Погода была хорошей, и лидер Иерихона застыл с кистью в руках, вглядываясь в невозмутимый, сохранивший прежнее величие безмерный по красоте горизонт. Парой мазков по холсту он сделал этот вид еще более великолепным, обжигающим, как огонь Олимпа. Саймон на крышу всегда приходил тихо, крадущейся размеренной поступью кошки, он скользил по ржавому железу корабля, осторожно переставляя ноги, чтобы едким скрипом не нарушить безмятежное спокойствие, что обычно царило здесь в минуты возвышения природной бури, запечатленной в искусственных цветах палитры. — Маркус, — тихий завороженный голос заглушало трение ветра о стальной корпус корабля, разносящееся глумливым треском и скрежетом. — Я думаю, когда это все закончится, нам стоит поселиться где-нибудь вдали от города, чтобы никто не мог нас достать, увидеть, услышать. Каждый вечер я хотел бы наблюдать, сидя на удобном кресле, как ты рисуешь в тепле и уюте. Пока ты, весь измазанный в краске, будешь говорить о чем-нибудь очень важном, я буду слушать. Не важно, что еще может произойти, я буду рядом. Андроид вздрогнул, опустив голову. Несмотря на то, что все они были просто машинами, руки девианта дрожали. По правую руку от него зеленым призраком возник Карл, старый художник с улицы Лафайет, который всегда обращался с Маркусом, как с равным, его по-прежнему добрый взгляд был полон доверия и уверенности, что теперь всегда сопровождала девианта как верный сателлит. — Только пообещай мне, — Маркус медленно и плавно опустил кисть с палитрой на деревянный ящик, стоявший неподалеку, выпрямившись в тонкую струнку и глядя прямо в глаза Саймону, — Я люблю тебя также, как и ты меня, и я ни за что не позволю тебе погибнуть. Но если это случится со мной, то тебе придется возглавить революцию. Не давая сказать и слова, он снова взял руки Саймона в свои и тихо, почти нежно, прижал их к губам. — Я часто работал в саду и наблюдал, как множество ярких, необузданных человеком синих бабочек поднимаются вверх. Их большие крылья, можно сказать, даже огромные, подхватывал ветер и уносил все дальше, а мне оставалось только смотреть за ними с земли. Не знаю, такое даже представить сложно, но я хочу еще раз увидеть это. Вместе с тобой, — он притворился, что и не слышал слов Маркуса о смерти и разрушении их совместного счастья, мечтательное чувство охватывало его с новой силой, как внезапный ураган. Андроид поднял взгляд и молча, с непонятной печалью, направился к холсту. Он снова протянул руки к кисти и замер, закрыв глаза. Недоумевающий взор Саймона следил за каждым его движением из-за широкой спины. Одно движение идеально поставленной руки, и на бумаге поверх заката синими пятнами вырисовывались крохотные силуэты бабочек морфо. Парочка из них только расправляла крылья, сидя на стальной перегородке возле клумб, другие же лазурными лепестками парили в воздухе. Некоторые — уже растворялись.***
Неизбежность этой ситуации была понятна с самого начала. Люди не способны здраво оценить ситуацию, поставить себя на место «бездушных машин». Короткими рывками девианты пытались прорубить себе путь к свободе, но безуспешно, они натыкались то на стену огня, то на возгласы непонимания. И вот настал решающий момент, лучи прожекторов освещали поле битвы также хорошо, как и выстрелы орудий с двух сторон баррикад. И если ничего не изменится, восстание будет подавлено, а инцидент забыт. Тут и там виднелись следы бойни: тела людей, тела машин, развалившихся на снегу с погасшими диодами. У тех, кто еще сражался, они горели кроваво-красным. Саймон и Маркус старались держаться вместе, как можно ближе друг к другу. Андроиды хотели чувствовать рядом с собой чужое присутствие родного существа, что было понятно по резким словам, действиям, движениям. Беспокойство охватывало каждого здесь, но особенно их. Они то и дело отвлекались, чтобы приободрить других девиантов, подарить им частичку надежды, которой так не хватало в сплошном месиве ломаных линий. Такая же беспокойная луна повисла на черном мареве неба, где не было звезд. Совсем. Они словно исчезли, испарились, вовсе перестали существовать. Не оставили ни писем, ни слов, а только пустоту в сердце и других биокомпонентах. Но после революции всегда наступает утро. И когда в оставшихся девиантов буквально уткнулись орудия, Маркус не стал его дожидаться. Руки сами потянулись к стоящему рядом Саймону, губы же растаяли в поцелуе. Душа, несмотря на скорую возможную смерть, трепетала. — У нас обязательно будет свой сад, и я каждый день буду рисовать для тебя бабочек.