~~~
«Если уж взялся, то иди до конца, иначе не ввязывайся. Ты можешь потерять подруг, жён, близких, работу и, может быть, даже разум. Возможно, ты будешь голодать по три-четыре дня, возможно, ты будешь мёрзнуть на скамейках, возможно, ты попадёшь в тюрьму, возможно, над тобой будут издеваться, возможно, тебя ждут насмешки и одиночество. Одиночество это дар, все окружающие — проверка на стойкость, испытание твоей решимости. И ты будешь заниматься этим вопреки отверженности и мизерным шансам, и это будет лучшее, что можно представить. Если уж взялся, то иди до конца. Это ни с чем не сравнимое чувство. Ты останешься наедине с богами. И ночи озарятся огнём. Жизнь превратится в совершенный смех. Это единственная достойная битва» — Генри Чинаски, «Фактотум» (2005).
~~~
Лежа в своей кровати, я взмахиваю над собой рукой. Я гляжу на лучи света, падающие сквозь мои пальцы, нанизывающие на себя синий дым от сигареты, что лежит в жуткой зеленой пепельнице на моей прикроватной тумбочке. Около нее лежит книжка — «Самая красивая женщина в городе» Чарльза Буковски. Он мой спутник в этом путешествии, но я только начала читать эту книгу. Рядом с нею — полупустая бутылка водки. Черт возьми, во мне слишком мало веса. Моя рука падает на постель, и мои глаза обращаются к источнику света — голой лампочке в дряхлой люстре. Горящий свет режет глаза и разжигает настоящее пекло боли между ними. Это все похмелье… Оно присоединяется ко мне, пока я лежу, полуприкрытая одеялами и голая как пташка. Эта головная боль спит в моей постели вместе со мной, опутывает своими руками мое тело, нашептывает мне в уши о том, как восхитительно я провела время вчера, хотя в этой комнате я одна. Воспоминания о прошлой ночи туманны. Я лелею их, потому что в ужасе от грядущего дня. Я всегда в ужасе. Но я не намерена позволить моему разуму увязнуть в нем. Как и не собираюсь сбрасывать с себя прошлую ночь. В моем теле целая уйма разных видов боли, и от этого мне хорошо. Я успела прочесть только первый рассказ из книги до того, как слова стали расплываться. О женщине по имени Касс. Она была самой красивой женщиной в городе, о чем и говорилось в названии. Она была творческой, она держала слабый пол в узде одним только взглядом, она умела писать картины, она умела ваять статуи. Дурой она не была. Она убила себя в конце… … Но я не такая, как она. Разморенная спиртным, я отложила книгу. Остаток ночи я ублажала себя, представляя себе Арнольда, до тех пор, пока не кончила, произнося его имя. Я повторяла этот сосредоточенный ритуал до тех пор, пока не уснула. И вот теперь я сижу в той же постели, разглядывая трещины на потолке моей шестисотдолларовой квартиры в плохом районе Хиллвуда в лучах света, что просачиваются через шторы. Эти приятные отголоски в моем теле должны быть алкоголем, ибо все сексуальные переживания покинули мое тело. Трещины на этих ветхих стенах — мои друзья, они говорят, что видят трещины и в моей душе, и я прислушиваюсь к ним. Я мысленно возвращаюсь к тому времени, когда эта квартирка видела маленькую семейку. Мужчина, работавший в доках на консервной фабрике — мигрант. Возможно, мой прапрадед из Старого Света со своей женой и малышом, моим прадедом Патаки. Не знаю. Возможно, мой разум пытается меня одурачить. Эти старые стены видели многое. Теперь они видят обнаженное тело горемычной поэтессы, достаточно взрослой для того, чтобы курить, что она и делает. Она «недостаточно взрослая для того, чтобы пить», но это не мешает ей покупать бухло и надираться. Она достаточно взрослая для того, чтобы трахаться, но все, что она делает, это мастурбирует, бормоча слова французской поэзии и думая о парнишке, которого не видела уже год, потому что он в каком-то далеком-предалеком университете, в который поступил благодаря баскетбольной стипендии. Колледж… Мои предки посещали колледж уже два года, когда у них появилась Ольга. Да, я не тупица. Я знаю, по какой причине они изводили Ольгу все эти годы, пока она не очутилась в реабилитации в западной части Хиллвуда. Она была их первой ошибкой. Они хотели сделать ее успешной, чтобы она стала их искуплением, платой, которую, по их мнению, они заслуживали, в доказательство, что они не разрушили свои жизни. Но вместо того она стала зеркалом, в котором отражались их собственные неудачи. Но я не лучше. Я стала их второй, еще худшей ошибкой, и я служила им напоминанием о том, что они проебались. Я была их монстром, хуже Франкенштейна. Я не была зеркалом, я была настоящей. Я прекрасно помню день после моего восемнадцатилетия. В тот день я проснулась, как и в предыдущий. Хоть предыдущий был Днем моего рождения, никто его не отмечал. Мне было плевать. Я получила свой ежегодный звонок от Фиби. Она разбудила меня аккурат в то же самое время, когда я вывалилась меж ног моей мамаши, чтобы пожелать мне счастливого дня рождения. Ей необязательно было делать это. О нет. Но она хотела уверить меня, что я не забыта. Ей казалось, что это может подбодрить меня, хотя я забила на это много лет назад. Было бы лучше, если, позвонив мне, она принялась бы выкрикивать в мои уши насмешки, поддразнивать меня, напоминая, что она может целовать Арнольда, когда захочет, потому что встречается с ним. Это было бы лучше, чем лицемерное пожелание счастья в мой День рождения. Мне хотелось от нее честности. Я люблю Фиби. Я хочу, чтобы она горела в аду. Но я люблю ее. Я проснулась в первый день моего восемнадцатилетия, спустила ноги на холодный деревянный пол и осмотрелась. Моя комната, моя единственная святыня. Но в действительности комната не была моей. Я была арендатором, а мой отец — арендодателем, который мог нарушить мое уединение, когда пожелает, что он и делал. Покричать на меня, напомнить, какая я плохая дочь и какое ничтожество. Я взглянула на свой шкаф. Он сжег мой последний алтарь и все книги, приговаривая, что все писателишки — дурачьё. Успешные люди в такое не ввязываются. Успешные люди делают себе имя сами, заводят семьи. Жертвоприношение моих слов, на которое меня принудили смотреть, должно было пойти мне во благо. Я не столько была писательницей, сколько поэтессой с измученной душой, но какое дело до этого Бобу Патаки. Я умирала с каждым словом, что обращалось в пепел. Мне нечем было их заменить. Они были моими детьми. Они были моим сокровищем. Порожденные моим умом, они жили, а он их сжег, и с их смертью умирала и я. Порою в рассказах мертвецы оживают и становятся бессмертными. Некоторые зомби кое-что помнят о своей жизни, и продолжают имитировать ее. В тот день я смотрела на пустующее место в моем шкафу, где раньше был мой алтарь, мои книги, где жила моя душа. Глядя на эту пустоту, я прокручивала в мозгу дни моей юности, когда я склоняла колени перед моей музой и грезила о нем. Боб сжег мой тщательно сплетенный гобелен из слов, посвященных моему божеству, Арнольду, говоря, что мне это на пользу на мой восемнадцатый День рождения. И днем позже его гудящий на весь дом голос застал меня стоящей в шкафу. — Ольга! Тащи свою задницу в комнату трофеев, живо! Времени я не теряла. Я натянула серую толстовку и пару джинсов. Этот день настал, и я была готова. Все это не должно было быть трудным, потому что все свои ценности я потеряла. Все, что мне было нужно — это футболки, джинсы, трусы и зубная щетка. Все необходимое уместилось в мой старый розовый рюкзачок. Мы не путешествовали, так что чемодана у меня не было. Как только он был забит доверху нужными мне вещами, я набросила лямку рюкзака на костлявое плечо и спустилась в комнату трофеев. В глубине души я знала, что меня ждет. Мой отец сидел в своем откидном кресле с моей безвольной матушкой под боком. Но я не видела там мою маму. Она была лишь призраком, мертвой для меня, невидимой. Она не скажет ни слова, я знала. Только станет кивать головой в знак согласия с отцом, потому что он был всем, что у нее осталось. Я была не в счет. Все, что выдавало ее присутствие, это занимаемое ею пространство. Мой отец опустил свои здоровенные руки на подлокотники своего кресла. Его взгляд изучал меня, а мой — его, когда я вышла вперед и остановилась перед ним — его предмет для изучения в этих стенах. — Что ж, девочка, тебе восемнадцать… — прямо заявил он, пока я глядела в его серые глаза. И когда же они утратили свой цвет? — Как мило, что ты заметил, — кивнув, выплюнула я. Но я уже не смотрела на него, я опустила взор к моим ногам. Обычно он не упускал момента, чтобы обругать мою дерзость. Но тогда все было по-другому. Тот день был его днем. Всё слаженно работало в его совершенном маленьком мирке. — Если ты хочешь оставаться тут, — начал он, когда мои глаза метнулись обратно к нему, — ты будешь платить арендную плату, оплачивать кое-какие счета и возьмешь на себя обязанности по дому. Ты найдешь работу и отправишься в Муниципальный колледж, что выше по улице. Если хочешь работать на меня, хорошо, но ты начнешь с самого низа и проложишь себе путь наверх сама, как я когда-то. Наконец я разглядела его хорошенько: его лысеющую голову, красные от повышенного давления щеки и эту важную, самодовольную улыбку, сияющую на его лице. На это заявление форма моей матери только кивнула. Она не сказала ни слова, как и всегда. — Что ж, Боб, — я снова обрела голос и поглядела ему прямиком в глаза. Мне хотелось, чтобы он все понял. Я хотела, чтобы он вспыхнул под моим взглядом, чтобы его давление подскочило еще, чтобы он вышел из себя, потому что это единственное, что было уместно. — Видишь ли, есть всего пара занятий, которые мне по душе. Я знала, что я движусь к тому, что, мы оба знали, неминуемо. Это было предначертано мне в тот день, когда я появилась на свет. Я развернулась, чтобы он мог увидеть мой рюкзак, в котором я когда-то носила книжки, карандаши, линейки и фотографии моего возлюбленного. — Я… Хочу ходить по барам и нажираться в хламину. Я хочу курить сигареты без фильтра и пускать кольца дыма в бродячих кошек. Я ступила на ковер. — Я хочу курить дурь и набить татуху. Я услышала, как моя мать вздохнула. Я улыбнулась. — Я хочу танцевать нагишом на крыльце и напевать «Isobel» Bjork. И я хочу быть вольна жить в воспоминаниях о нем, моей самой большой ценности. И… и больше всего я хочу свалить из этой мерзкой дыры, отправиться в большой прекрасный мир и трахаться с итальянцем в Венеции, потому что знаю — это соответствовало вашему представлению о разнузданном ребенке, вашей ошибке. Так что скажи это, папа. Скажи это и покончи… Я повернулась, и его рука впечаталась в мою щеку. Эхо от пощечины отразилось от стен и заставило мои уши запылать. Он ожидал от меня болезненного вздоха, я знала, что ждал, но я удержала свое дыхание под контролем. Он ожидал, что на моих глазах выступят слезы боли, но они не пришли. Как видите, эта пощечина была сущим пустяком. — Пошла вон! — заорал он. — У меня больше нет дочери! Впервые в жизни я улыбнулась моему отцу в знак признательности. Наконец-то я была свободна. Я сажусь на своей шаткой кровати, и боль разливается снова. Мне хочется тряхнуть головой, чтобы она возобновилась, но мне нужно, чтобы она ушла. Под моей подушкой лежит маленькая розовая книжечка. Она — первый вклад в мой новый алтарь. Может, она и мала, но это лучшее из созданного мною с тех пор, как я освободилась от старого мира и страха самовыражаться. Чтобы скрыться в мире тотального одиночества, где мне не приходится скрываться, где Арнольда нет физически, но где он живет в моей памяти, как и моя любовь к нему. Так я могу быть с ним. Это жалко, я знаю, но это путь, который я избрала. Переворачивать на жаровне бургеры днем и писать стихи ночью. Я плачущая горлица, и люди слышат мой зов на каждом углу, они видят меня, наблюдающую за ними, пока я теряю голову от того, чего им не постичь. Я встаю с постели и гляжу на пыль на моем подоконнике. Эта квартира дерьмовая, но она мне подходит. Это не то место, где я выросла, но оно хранит историю, в которую можно окунуться. Оно само по себе поэзия, и когда я читаю ее, то нахожу в ней себя. Я голая, как лампочка в этой старой лампе, что освещает комнату, и столь же яркая. Я — пыль на подоконнике, я трещина в потолке. Может быть, я и ошибка своих родителей, но я — как стены этого места, высокие и правдивые, которые не сдвинуть никому, кроме разрушительного ядра моей смертности. И как я пишу в своей розовой книжечке, что живет под моей подушкой по ночам, я думаю об Арнольде, потому что могу. Потому что никто не вправе сказать мне, что это не так. И после того, как я заканчиваю, маленькая розовая книжка отправляется обратно туда, где хранится. Я усмехаюсь. Возможно, сегодня я отправлюсь на работу голой. Потому что я свободна.~~~
«Даже в худшие для меня времена внутри меня клубятся слова, и я должен их излить, иначе меня одолеет нечто хуже смерти. Слова — не как ценность, но как необходимость. И все же, когда меня одолевают сомнения в моих способностях, я просто читаю другого автора, и тогда понимаю, что беспокоиться не о чем» — Генри Чинаски, «Фактотум» (2005).