Они — персонажи из картона, шаблоны до черных точек в глазах и привкуса желочи на языке. Они персонажи, плохо прописанные и с актерской игрой двадцатого века. Они персонажи, вместе сплетенные, только на старых, пошлых пленках потертых полароидов. Они персонажи из разных фильмов, домов, театров и пьес.
Они — персонажи с виной в вине. Доза вины явно превышает дозу алкоголя в крови.
Испанское белое. Манзана. Фальсет.
От двенадцати до четырнадцати градусов на человека.
Нежное. Из дубовой бочки. Несвежее, в принципе, как и они.
Им троим не восемнадцать, не двадцать и даже не тридцать уже.
Им на троих если, то число запредельно огромное выходит.
Ей обычно в голову именно белое бьет, а не красное. Иррациональностью накрывает.
— Ты и Барселона так прочно связаны. — ведет вверх по его руке пальцем она, не сдерживая нахлынувший приступ зевоты и панику, оттого, что из них троих только с этим городом он и связан, а она в этом союзе лишняя и только мешает им обхватывать друг друга руками в горе.
— Мы вдвоем слишком с ней связаны, я бы даже сказал повязаны. — соглашается с ней он, останавливая ее руку на своем плече, когда она голову на нем устривает.
Ни к чему лишние вольности от замужней дамы, и мамы, к тому же.
Предложение он ей здесь делать все равно не будет. Не сможет.
Так не по-дружески она сейчас звучит
Так не по-партнерски он с ней соглашается, кивая головой, словно зачарованный.
— У меня слабость к Испании. — признается он, когда она резко вскакивает с места.
У него слабость к Испании со слабостью к ней.
Она прямо в широкой толстовке прыгает в бассейн.
В толстовке с американским флагом улетает напрочь, потому что у нее из слабостей только недомогание сейчас и координация.
— Такое ощущение, что тебе десять. — серьезно говорит он, вытаскивая за руку её, упирающуюся, на плитку уличную из ледяной воды, толстовку кое-как отжимая.
— Такое ощущение, что тяну на большее. — она ее через голову снимает, ему под ноги бросая, чувствуя, как мурашки по телу пробегаются, как она дрожать начинает.
Ни от холода.
Ни от воды.
Он молчит, потому что знает, что старость еще совсем далеко, Москва тоже где-то аж только через неделю. И у них впереди вечность из семи дней.
— Я налью себе еще сока. — сверкает глазами она, когда он с пластикого стула полотенце берет, подтверждая, что ей десять.
— Высохни для начала. — он кутает ее в мохровую ткань слишком уж по-отечески с драмой на самом дне его темных глаз.
Она вместо сока наливает себе вино.
Он не говорит, что вино стаканами пить не эстетично.
Аутентично.
Смешивать его с очищающим соком —
кощунственно.
Она случайно, абсолютно, роняет граненный стакан в бассейн.
Красное с голубым.
У Саграда Фамилия почему-то всегда идет дождь. Дождь, который дурно влиляет на их восприятие. Дождь, под который она громко поет романсы, что подозрительно хорошо ей удаются, а он не отпускает ее от себя дальше, чем на несколько сантиметров.
— Видимо, мы с тобой грешники. — поправляет на нем капюшон она, быстро пробегая кончиками пальцев по его мокрому от капель лбу, осознанно вызывая у него мурашки по телу.
— Видимо, здесь стоит отмолить грехи. — отзывается он, в свою очередь утыкаясь своими губами в уголок ее губ.
Он готов грешить у святого места, вглядываясь в творение Гауди, видя перед собой творение абсолютно другого архитектора.
— А ты хочешь? — вопрос риторический, но тем неменее губами в губы — первая она.
В Аликанте она пробует знаменитое испанское пиво под нелепой этикеткой и, кажется, уже напрочь забыла о тех пяти часах дороги поездом, за которые успела устать и вывести своего спутника из себя, просто потому что ее в замкнутом пространстве вдруг стало слишком много.
Она выигрывает в главном Средиземноморском казино в покер, резко вырастая в его глазах и из детского стола.
В то время, как он до сих пор не может сорвать свой бессценный джекпот.
Поэтому, пока она весело о чем-то болтает с мужем, на ходу выдумывая очередную ложь, чтобы выпутаться из этой, он пьет уже третий коктейль и ему больше не кажется, что целых семь испанских дней с ней — это вечность.
Когда к нему подсаживается какая-то латиноамериканочка с явными намерениями подзаработать ночью, он ограничивается лишь стаканом крепкого дешевого виски, что заказывает ей, и закрывает счет.
Бросает через плечо:
— Сегодня я не говорю по-испански.
Будучи уверенным в том, что настоящее нельзя купить за деньги, он пропускает хороший секс, ведь единственное, что ему можеть дать
он хочет взять Пелагея — тихое сопение под боком.
Его прошибает этой уверенностью, а от ее улыбки и вовсе вышибает мозги.
У нее перед глазами парусники, звездная рябь черного в ночном свете моря, набержная, пляж, плитка, архитектура.
У него перед глазами белая стена и она напротив.
У нее ветер в голове, в волосах путается, толстовку во флаг превращает.
У него в голове она и четыре тома недосказанного на полке.
— А если бы ты мог выбрать себе новое имя, какое бы ты взял?
Забытое собственное имя слишком сильно меняет судьбу, а он же так не хочет жить в мире, где нет ее.
Он примеряет чужие имена на себя, как маски, ужасаясь своему отражению на дне ее глаз, однако…
— Александр, Алек. — куда-то в звездное небо. Его теперь смело можно звать «Ал» в честь города Аликанте. Нелепое сокращение, подарившее шанс.
Александр — защитник, а себя защитить не может.
— А какое бы хотела ты? — ему кажется, что он знает ответ.
— Мира. В честь маленькой девочки из детского фильма. Помнишь, такая добрая и наивная. Мира и ее бронированный медведь — Йорик. — у нее глаза горели, будто этот фильм для детей младше двенадцати — отрывок из ее собственной жизни.
— Ее звали Лира. — зачем-то неосознанно поправляет ее он, потому что ведь тоже смотрел.
— В чем разница? — обиженно пожимает она плечами, отступая на шаг ближе к морю.
Непростительно близко к нему. Непростительно далеко от него.
— А в какой стране ты бы хотела заново родиться? — взгляд под ноги, глазами по слишком идеальной плитке: серое с розовым. —
скажи и я выберу другое.
— В Австралии. — так странно мечтать о том, чтобы переиначить судьбу. Страшно.
Он непроизвольно впутывается руками в нее, в себя впечатывая, жестко, прямо в центре города под главными часами.
Время, замри!
— Тоже.
там, где нет тебя, помнишь?
В отличие от него, она говорит по-испански, отсчитывая удары часов самолично, когда стрелка безлично замирает на цифре двенадцать.
Полночь. Неромантично.
— Un. Dos. Tres. Cuatro. Cinco. Seis. Siete. Ocho… — ее робкий, сбивчивый шепот обхватывает за горло, душит.
На восемь ударов сердца меньше.
И вечность становится все короче. Минус один день. Плюс минута к двенадцати часам.
— Тогда давай в следущей жизни в Австралии?
— Нет. — обрывает ее он.
Он же не верит в перерождение, но если заново родится, будет искать ее всю жизнь.
У каждого человека должно быть свое прошлое и один незавершенный гештальт.
В Кордобе. Той, что условно испанская столица кофе. Той, что на карте не найти. В той, что можно ото всех спрятаться. Ей определенно нравится больше всего и она снова перевоплощается, прыгая в его футболке на голое тело на кровати в номере.
Кажется, ветром из открытого окна и полночным воздухом им мозг напрочь выдуло.
Она передразнивает диктора испанских новостей, у которого акцент не дотягивает до латиноамериканского, пока Дима зашторивает окна.
У нее внимания не хватает на обоих сразу, поэтому она бессовестно выбирает его, утаскивая за собой в общую постель.
Она устраивается у него на бедрах, упираясь руками в грудь.
Он осторожно придерживает ее руками за талию, чтобы не упала.
Диктор сменяется ужастиком, и ее внимание вновь увлеченно плазменным экраном.
А его внимание до сих пор зацикленно на ней.
Он замечает у нее на бедре огромный синяк, и тот почему-то ему не нравится.
Он не придает ему значения.
— Раз, два, по пятам вашим смерть идет.
Три, четыре, кого же она заберет.
Пять — черный жнец выходит искать,
Кто не спрятался, тому не убежать. — зловещий шепот удается ей только до середины, после она весело хохочет, так и не узнав ужастик за своей спиной.
Он ее зловещий шепот не выдерживает уже в начале, скидывая ее с себя, а потом…
Губы в губы.
Его руки под ее футболкой, а ее пальцы на пуговицах его рубашки.
Петли до безумия тугие, футболка до безумия широкая.
Они обе легко рвутся.
Она в стране Басков в Сан-Себастьяне… босиком по набережной вдоль океана, под дождем и в бешенном танце.
Ее звонкий смех будит местных жителей и его дикого зверя внутри на рассвете.
Он в плед ее закутывает, когда она, вся мокрая и в соленном песке, в его объятия прыгает.
Небо отражается в его глазах.
На самом деле, небо отражается в мокрой плитке уличной мостовой.
Она не обувает кроссовки даже тогда, когда они идут по асфальту в бар.
— Смотри, а серферы тоже босые! — восклицает она, замечая, что ей тоже с ними на доске в холодные волны океана бросится хочется.
Он только глазами провожает хрупкие фигуры мальчишек.
— Кроссовки все же обуй. — просит.
Она подчиняется, развязывая шнурки, упирается взглядом в горизонт, а после спрашивает неосознанно:
— А где бы ты хотел провести старость?
там, где бы ты ходила в нижнем белье и моей рубашке все утро, расклеивая по стенам фотографии наших внуков. Но лучше в деревянном домике с видом на море.
— Здесь. А ты?
— Здесь.
Совпадение ведь?
На Ибице/Тенерифах/Майорке/Менорке у нее напрочь сносит крышу, что он не сразу замечает, что не видит на ней больше одежды, чем купальник, который едва ли у кого-то язык повернется назвать скромным.
На островах вдоль Атлантического с огромными такими волнами, что с головой накрывают белой шапкой.
Она здесь летом/весной/осенью/в одно время года, как итальянка с абсолютно белыми волосами и смуглой кожей из-за яркого солнца, под которым бегает целый день, как дитя.
Он здесь летом/весной/осенью/в одно время года не в своей таралке, нерационально в черном, рационально в длинном.
Она, похоже, скоро свободно заговорит по-испански.
Он прекрасно обходится английским, предпочитая молчать, забивая глотку коктейлями.
— Смотри, здесь есть оригинальный рецепт кровавой Мэри! — где-то посреди ночи говорит она, листая украденную откуда-то карту напитков.
— С кровью вместо томатного, как лекарство? — усмехается он.
— Если так, то нам нужно два. — вздыхает.
три. мне, тебе и твоему мужу, что до сих пор верит в отпуск/день рождения подруги.
— Нам определенно нужно две. — повторяет она.
А он сдерживается, чтобы не сказать, что три.
Ему нужно забыться. Ей нужно напиться. Желания примерно схожие.
Особенно, когда она голову на его плечо укладывает, свои ноги на его колени закидывая, позволяя себя, замужнюю, по голой ноге гладить, пока она носом ему в шею утыкается.
Его импортная Испанию кожей впитывает.
А он ее в себя и по венам, свои легкие отравляя только.
В Мадриде она ведет себя, как взрослая, и вся эта напускная серьезность не слетает с ее лица, даже когда он вжимается губами в ее открытое плечо, пальцами пересчитывая позвонки сквозь тонкий шелк платья.
Оно, нарочно, излишне скромное, в пол, отчего в ресторанах к ней обращаются исключетельно «señora», а для него она «señorita», и исключительно в нижнем белье.
У него в голове как назло играет: «a mi me gustan mayores de esos se llaman señor…»
А она подпевает старому треку в ресторане «I'm crazy but you like it. Loca, loca, loca» и у них поновой не складывается диалог.
Мадрид вроде даже не столица сигарет/папирос/курильщиков несчастных.
Этот город погряз в бизнессе, куда-то слишком спешил, не замечая потеряных/убитых/просмаленных/законсервированных в никотине.
Мадрид спешил жить, в прочем, как и они.
Им хотелось надышаться друг другом, пока перед ними еще есть эта пресловутая вечность.
Мадриду хотелось надышаться ровными рядами зданий на своих закостенелых улочках.
Он был гостеприимен. Они в нем нуждались.
— Дай сигарету. — просит она поздно вечером в номере, вышагивая из платья, сводя с ума.
— Может, сразу ремня? — разглядывает он ее, словно прикидывая что-то на глаз.
— Ну, пожалуйста. — взглядом, что обычно действовал.
— Нет. — не подействовал.
Он держит пачку в высоко поднятой руке, как бы насмехаясь над ней, раздражая ее так сильно, что она бездумно толкает его в плечо, сдаваясь.
Она направляется к двери прямо в белье, не одеваясь, заявляет, что покурит сегодня точно, а с кем и где — не его дело.
Он грубо хватает ее за запястье, разворачивая к себе лицом, а после легко толкает ее на постель.
Запятая. Точка.
— В нашей вечности главный я. — непреклонно заявляет он, направляясь на балкон, чтобы наполнить легкие чуть-чуть больше Мадридом и чуть-чуть меньше осознанием невечности их испанской вечности.
Всего одно условие/договор/контракт.
Они дышат в унисон, она даже не обижается.
В конце концов, он прав. У него в жизни из главного только несколько городов и осталось. А у нее из главного — семья.
— Ладно.
Слово остается висеть в тишине номера, а когда он возвращается с шумного балкона, захлопывая за собой дверь, в пространстве висит еще и дым с характерным запахом вишни и никотина.
Он даже не удивлен, что она опять сделала по-своему. Он даже не удивлен, что ей все равно.
— Давай сразу по щекам, твой метод. — бросает она, подмечая про себя его раздражение, действительно оставаясь равнодушной. — Я устала не делать то, что хочу.
Его возмущение по поводу несчастной сигареты застревает где-то в горле, его самого хватает только на вопрос.
— Я хоть раз такое себе позволил? Хоть когда-нибудь поднимал на тебя руку?
Он не повышал голос, прекрасно зная, что это не нужно, что она и так все слышит.
— Прости меня, Дима. — просит прощения она, одновременно срываясь на слезы, опять что-то напутав, запетляв среди обсотоятельств/данностей/проблем/их испанской вечности, что вытекала из рук слишком быстро, уходя через пальцы.
Он, очень кстати, вспоминает про синяк на ее бедре. Он, очень кстати, находит в минибаре номера бутылку красного. Он, очень кстати, падает к ней на кровать, обхватывая ее руками, прижимая к себе эту изломанную куклу с настоящими слезами на застывшем бледном лице.
— Ты разведешься с ним, Поль. — впервые за весь отпуск он зовет ее по имени, целуя куда-то в висок. Он не спрашивает и не предлагает.
— Ты злишься? — наивно подает голос она, мысленно соглашаясь на развод, на новую авантюру.
Ей больше не хочется жить в Сан-Себастьяне. Ей хочется, чтобы он обнимал ее именно здесь с видом на чужой город. Ей хочется не возвращаться.
— Не на тебя. — двусмысленно отвечает он ей, подмечая, как давно заснувшая неприязнь к ее мужу вновь распахнула глаза, грозясь все-таки выбраться из-под кожы неоправданными поступками.
Ему очень некстати кажется, что он может и выиграть, как минимум время, как максимум ее.
Он наливает вино в стакан, тот, слишком большой, чтобы быть стаканом. Она отстраняется от его теплого бока, чтобы забраться в кокон из одеяла, несмотря на жару за бортом.
Он опускает стакан на стол, оставляя мокрый след на темной поверхности.
Она медленно выдыхает, успокаиваясь. Ей хочется, чтобы он не спрашивал об ее отношениях с мужем.
Ему хочется спросить.
— Дим, по-моему это ваза, а не стакан. — говорит она, пальчиком растирая мокрые капли на стекляшке.
Дим, по-моему это не твое дело — мой развод.
— Мне плевать. — он неудачно садиться на пульт от телевизора, включив спортивный канал, успевая ко второму тайму Реала с Римом.
Он резко начинает любить футбол. Она резко начинает болеть за Рим.
Вино под зеленое поле и незнакомых людей — так лучше заходит им обоим.
Даже той, у которой хоккей головного мозга. Даже тому, кому наплевать на спорт.
Она засыпает, когда до финального гола остается всего секунд пять. Он готов не спать еще сутки.
— Ну и кто? — неожиданно звучит ее голос из одеяла, задевая подсознание.
— Реал. — даже ваза-стакан равнодушна к этой победе.
Ему после половины бутылки вина вообще наплевать на счет.
— Жалко, наверное. — усмехается она, выползая из постели, чтобы вновь прижаться к его боку и помолчать, засыпая только ближе к рассвету.
А ему вовсе не жалко, вроде как все равно. Он и футбол-то смотрел только, потому, что другой канал барахлит. Реал, скорее всего, заслуженно. Он, скорее всего, пока свой приз не заслужил.
— Ты развестись главное не забудь. — возвращается к теме он, когда ваза уже без вина, вновь просто ваза.
— Ты главное нашу вечность в банку стеклянную засунуть не забудь, и где-нибудь на холодильнике поставь. — напоминает она, считая, что это тоже главное.
У них из каждого испанского города что-то на артериях записано, где ни одно слово, ни один символ не повторяются.
У них, как в пиратах Карибского, баночка с песком да с их вечностью.
У стекляшки из внутренних органов только сердце из фотографий распечатанных, пару магнитов, ракушка со дна океана и пробок из-под вина миллион.
У него же внутри буря эмоций, запахов, цветов, ощущений.
У нее внутри надломы и переломы, залечить которые у Мадрида сил нет.
— Это страшно, Дим. — стонет она ему в ребра. — У меня есть муж, но я хочу я тебя.
Ее слова его в оцепение вводят хуже хоррора, которого она боялась до одури.
Даже Мадрид тормозит на секунду, выключая звук шумных людей на улице и звон бокалов.
Что-то обо что-то бьется. Тишина.
— Не бойся, я буду любить…
Они — персонажи легко воспламеняемые на бумаге, в его руках.
Они — персонажи в плохой упавке, где-то в кладовке ее дома. Она старается эту коробку не доставать. Они — персонажи из общего прошлого. Они — персонажи, без надежды на будущее.
Вечность некстати заканчивается. Без остатка. Без бланка на возврат.
Она даже решается рассказать мужу правду, рукавом вытирая слезы, когда он начинает злиться, грубо встряхивая ее за плечи, оставляя на коже красные пятна, что на завтра превратятся в синяки, залечить которые будет некому.
Она крепко зажмуривается, когда он замахивается на нее, потому что от того, как он сжимает ее плечи, почти не больно, а вот удар по щеке обжигает кожу, отчего она всхлипывает, пытаясь вырваться. Бесполезно.
Она страется не заплакать, потому что все это было ожидаемо, но слезы слишком сильно ее душат.
— Ваня, не надо. — в ее словах просьба, отчаянная просьба, хоть и бессмысленная.
Она умоляет мужа отпустить ее, вовсе ни на что не рассчитывая, потому что с ним у нее упорно не складывается ничего. Ни разговор. Ни жизнь.
Жизнь же должна быть счастливой или хотя бы более живой, чем тонкая корка стекла на коже, небьющегося стекла, защитного.
— Во всем, что происходит с нами, виноват ты! Ведь ты же мне изменяешь, я знаю, почему мне нельзя? Почему мне нельзя уйти?
Незаметно для самой себя она переходит в нападение, неожиданно давая ему отпор, а он, кажется, даже не удивлен.
Проходится взглядом по покрасневшему отпечатку ладони на ее щеке и резко отталкивает от себя прочь, чтобы не навредить ей, чтобы не сорваться окончательно.
А сзади нее лестница без перил. Падать ощутимо высоко и опасно больно. Внизу каменный пол.
Однако она не падает и муж ее больше не бьет.
— Отпусти меня. — просит она, замирая на самом краю, на верхней ступеньке, стараясь не смотреть вниз. Она понимает, что мужу стоит всего лишь слегка толкнуть ее в плечи и она упадет. Мрамор там пока еще белый с красными прожилками. Они очень похожи на вены. Весь камень похож на нее.
Он делает едва заметный шаг вперед по направлению к ней, а ее тут же накрывает волной липкого страха, отчего она в панике выставляет вперед руки, рассказывая то, что рассказывать не хотела:
— Я беременна.
Она не собиралась признаваться ему в этом, если бы у нее была другая защита от гнева мужа, от его злости, что вибрировала в коридоре, от той боли, что он причиняет ей, не отдавая себе отчета.
— И кто же счастливый отец? — насмешливо бросает он ей в лицо, и его фраза бьет больнее, чем недавняя пощечина, которую щиплет от слез, что все-таки оставляли блестящие дорожки на ее лице.
— Не ты. — отвечает она, будучи абсолютно уверенной в этом. — Ну давай, бей меня, бей еще! — шипит она, когда он впутывается ладонью в ее волосы, болезненно дергая за локоны.
Ужасный способ достучаться до мужа, не оправдывающий себя, однако он отпускает ее, почти нежно толкая к стене прочь от опасного края лестницы, велит уйти с глаз его, скрываясь в спальне.
Она замечает мальчишку в пижаме дракона в дверном проеме, инстиктивно раскрывая объятия, чтобы поймать его, успокоить, пообещать, что все будет хорошо.
— Я скучал по тебе, мама. — почти плачет он, целуя ее в щеку, которая до сих пор помнила удар его отца.
— Я тоже. — сдерживая рыдания, отвечает ему она.
Ей хватает пяти минут, чтобы прийти в себя и, усадив заснувшего восьмилетку прямо в пижаме на заднее сиденье, уехать из ненавистного дома, надеясь, что Дима ее не выгонит, увидев его.
Она надеется доехать до его дома к утру.
И пусть их вечность не будет испанской, зато будет вечной.
Потому что та вечность до сих пор закупорена в стеклянной банке.
Она решается ему позвонить, гудками отсчитывая удары сердца.
— Дим, я выполнила обещание. Мы разводимся. — пауза. — Только со мной сынок.
Она бросает обеспокоенный взгляд на ребенка сзади. Он беспокойно вздыхает, просит ее пересекать границу очень осторожно.
— Где ты?
— Уже почти на мосту.
На том самом, что между Нарвой и Иван-городом. На том самом, что соединял их общее желание быть рядом даже не в Испании. Тот самый, к которому слишком быстро привыкаешь. Тот самый, что…
Таллинн — Питер.
Должно быть, так было кому-то нужно. Ей даже не было больно. Водителю в машине на встречной едва исполнилось девятнадцать, он спешил к жене в Питер. Ей было намного больше, чем девятнадцать и она спешила уехать от мужа в Таллинн. Их общим воспоминанием с этим мальчишкой стал яркий свет фар, звон в ушах, резкое столкновение легковушки и ровера, и белая полоса, что разделяла мост ровно по середине.
Пограничная полоса.
Там не было никакого знака и ничьей вины. Они оба не справились с управлением. Она из-за застилающих глаза слез. Он из-за юношеской наивности и счастья, что впервые стал отцом.
Контраст.
Он просил кого-то свыше, чтобы ему хотя бы ребенка оставили. Хоть одного. Кажется, он никого из них не заслужил.
Видимо, пограничная полоса со страшной аварией их с ее мужем урок. Боль до конца их дней.
— Не бойся, Поль, я все равно буду
нас любить за двоих.
Они персонажи без эпитафий.
Эпилог. У него вечность в стеклянной банке. У нее прерванная новая жизнь и сынок.
