Малиновый

/от лица Вадима/

- Отпусти… Отпусти же, я в порядке! Звонок раздался в мутной тишине моей квартиры примерно минут сорок назад, когда я, разбитый и уставший после бесконечной череды рутины, головной боли и лишних людей, наконец, оказался в непривычно-вязкой тишине, где лишь наручные часы, мерцая зеленоватым циферблатом, нарушали своим тиканьем мерный сон мрака ночи. Я спокойно поднял трубку, а услышав судорожное прерывистое дыхание на том конце провода, сразу понял, с чем мы оба столкнулись. Вновь и вновь. - Малиновый… - сообщил мне сдавленный голос кодовое слово, после чего треск и шипение аппарата умолкли, оставив меня в давящей гнетущей тишине один на один с этой короткой, но меткой фразой, в которой собрано столько боли, столько воспоминаний, столько любви и ненависти, что я, до хруста в костяшках сжав побелевшие кулаки, спустя уже пару минут летел сквозь неприветливый ночной город навстречу фонарям, обгоняя по встречке через две сплошные, игнорируя светофоры, сжигая все мосты и отодвигая на второй план свои моральные устои. Я нужен тебе. И я скоро буду рядом, только дождись, прошу… И вот, спустя долгие, страшные минуты погони за временем, которое я не мог упустить, я ворвался в приоткрытую дверь твоей квартиры, любезно распахнутую для меня, а обнаружив тебя, сидящим у стены, сжавшимся в комок, рыдающего, я выбил ударом ноги нож у тебя из рук, вероятно, повредив тебе ладонь, встряхнул за плечи, что есть силы, и держу теперь практически на весу за горло, повторяя лишь сквозь зубы: - Что ж ты, сука, творишь такое? - От… отпусти, блять, Вадим… Я медленно ослабляю хватку, ты сползаешь по стенке, а я перехватываю твое левое запястье, насильно уводя за собой в ванную. Под напором холодной воды кровь упругими струйками мешается и стекает по кончикам пальцев, все пребывая и пребывая с новой силой из открытых глубоких порезов. Я осознаю, что обхватываю твою мертвенно-бледную тонкую руку двумя пальцами почти на уровне локтя, когда, взяв полотенце, с неимоверным усилием, под твои слезы и мат, жгутом стягиваю вену так, что кровь перестает бежать неумолимым потоком. Не в силах с тобой разговаривать и обсуждать ситуацию, не в силах даже находиться рядом, я веду тебя по узкому коридору в спальню, туда, где тускло горит свет. На кровати разбросаны пакетики с порошками, что-то просыпано, везде грязь, вещи, окурки. Непочатые и пустые бутылки. Диски, множество дисков. И две гитары, на каждой из которых словно кто-то разом оборвал все струны. Ты, находясь теперь в некоем оцепенении, даешь уложить себя на свободный край постели, едва всхлипывая и тяжело дыша, ты то моргаешь, глубоко зажмурив свои болезненные глаза, то безумно бегая по комнате стылым опаленным взглядом этого магического чарующего льда. На лице – следы туши, что черными пятнами обрамляет веки, залегая глубокими тенями усталости, а уже высохшие слезы, что чертили серые дорожки на твоих скулах, навсегда застыли, так и не добежав до алого, словно окровавленного рта, растянувшегося в сумасшедшей улыбке. Внезапно ты хрипло шепчешь, со свистом выпуская воздух из легких: - Смешная ситуация, не находишь? Какая, блять, ирония… - О чем ты? – серьезно спрашиваю тебя, садясь на край постели, случайно задев медленным касанием твою бледную костлявую руку. - Эх, родной мой… Да потому что наши пути разошлись, ибо мы страдали будучи вместе, а теперь Судьбы пересеклись вновь в одной точке, знаешь, почему? Потому что мы, блять, порознь… Слишком порознь… Я начинаю догадываться, к чему ты клонишь, и мне совсем перестает нравиться ситуация, в которую мы попали. Серьезно и максимально холодно отвечаю, хотя сердце заходится в бешеном ритме сжимающих его адских тисков: - Глеб, если вся эта истерия была устроена лишь для того, чтобы меня разжалобить – то это очень жалкая попытка. Мы все решили и обо всем договорились еще в десятом году, наши пути разошлись. Потом ты вообще устроил мне сладкую жизнь три года назад, но давай я просто не буду начинать эту тему… Все, братец, ушел твой поезд. Нету в моей жизни больше места для тебя и твоего сумасшествия, - мой голос едва заметно дрожит, а боль, переполняя меня, выливается из души, делая и без того темные глаза еще более мрачными, почти мертвыми. К чему все эти принципы? Когда я успел стать такой машиной? Ты всхлипываешь и просто произносишь: - Малиновый. Я вздрагиваю, не зная, что ожидать от тебя на этот раз. Ты ухмыляешься, переводя взгляд на перебинтованную руку, где на белом полотне выступают багровые пятна, а потом самозабвенно говоришь: - Такое значимое для нас слово, и как удивительно, что ты его не забыл… Я не был даже уверен, что ты трубку-то возьмешь, а ты вспомнил, приехал… Нет, Вадим, это… Это не было концертом, показухой, эпотажем. Это был искренний крик души. Потому что я затрахался губить себя в этом бесцельном одиночестве, существуя от бутылки к веществу, от вещества к бутылке. Я внезапно осознал, что единственное, что меня сейчас спасет – это конец, конец всему. А потом я испугался… И, как бы смешно то ни звучало, ты – первый в списке контактов, кому я набрал. И единственный… Да, ты часто, будучи в состоянии алкогольного или наркотического опьянения звонил мне по ночам, а потом я научился не брать трубку, и в течение последних месяцев жил спокойно, сбрасывая каждый раз, когда телефон издавал вибрацию с вызовом на твое имя. Но именно этой ночью я почувствовал, что если и в этот раз отвернусь от тебя – потеряю навеки. Шепчу: - Глеб, родной… Мне трудно говорить с тобой об этом, потому что, блять, после всего дерьма, что между нами произошло, ты – последний человек, которому я хочу открыть свою душу… Аа, ладно… Я скучаю по тебе. Скучаю по тем временам, когда мы засыпали и просыпались вместе в самых неожиданных местах, вместе познавали мир, когда только ты да я, один на один против всей вселенной, часы разговоров и наши… - Я понял, о чем ты. Да, это были светлые времена, полные секса и рок-н-ролла. «Малиновый», ты помнишь, откуда это пошло? Я улыбаюсь сам себе и, почувствовав внутри, как в сердце искорка переросла в воющее пламя, накрываю твою ладонь с тонкими длинными пальцами своею ладонью, едва заметно проводя шершавой кожей по твоей, мягкой и почти прозрачной. - Тот удивительный рассвет над Невой, когда ты, получив передоз в первый раз, едва не умер у меня на руках… Помню, как ты шептал, что видишь все черно-белым, монохромным и до тошноты упорядоченным, зашелся в приступе, и пена пошла изо рта… А я сидел над тобой, запустив руки в твои прекрасные рыжие кудри, и плакал от безысходности и страха. Внезапно ты закрыл глаза, вздохнул глубоко и протяжно, устремил взгляд вдаль, туда, где облака горели в свете утренней зари… И тебя стало отпускать, потому что ты увидел первый цвет среди этого серого месива… - Да, я увидел малиновый… - ты томно улыбаешься, а затем садишься на кровати, и наши лица оказываются совсем близко, настолько, что я чувствую твое горячее дыхание, - и с тех пор ты всегда понимаешь, о чем идет речь, что-то типа… - Кодового слова? – помогаю я, и ты киваешь, устало прикрывая глаза. Наступает тягостная минута молчания, и я слышу лишь, как сердце падает внутри грудной клетки, ухая гулко и утробно, оно срывается, обдавая нутро ледяным жаром. Неужели я нарушаю собственные заветы? Поддаюсь твоему чертовому влиянию. Ты сидишь так близко от меня, и я невольно засматриваюсь на твой гордый профиль, что контрастно очерчен на фоне сереющего рассветом неба. Взгляд скользит ниже, и я замечаю, что большая черная футболка, что явно тебе не по размеру, упала с одного плеча, и ключицы, изящные, точеные, вырисовываются в туманной мгле прохладной комнаты. Совсем потеряв контроль и чувство реальности, я касаюсь кончиками пальцев твоей шеи, медленно веду невидимую линию вниз, останавливаясь на острие плеча. Ты едва слышно вздыхаешь, но продолжаешь смотреть куда-то в окно, а я беру тебя другой рукой за талию, ненароком касаясь ладонью гряды острых ребер под футболкой, а другую запускаю тебе в разметанные в беспорядке волосы, гладя острый ежик, чувствуя до боли родной запах. Я дышу тебе в шею и ощущаю, как бегут по тонкой коже мурашки, аккуратно касаюсь губами сонной артерии и прикусываю ее. Ты ненароком цыкаешь и впиваешься острыми ногтями мне в плечо, ложась на спину. Я встаю на колени, упершись локтями в подушку над твоими плечами и нависая над тобой, более не в силах ни сдерживать себя, ни играть роль строгого старшего брата, я впиваюсь губами в твой разгоряченный приоткрытый рот, ощущая бархат давно забытых губ, целуя их сначала медленно, со смыслом, а потом все более рвано, более ненасытно. Сползаю вниз по шее, оставляя укусы, а правая рука тянется к пряжке твоих брюк, в предвкушении сделать это, я сжимаю ткань и… - Стой… Вадим, стой… - Что ты сказал? – рычу я тебе на ухо, вновь водя рукой по ребрам, то и дело перекатывая между пальцев отвердевшие соски. - Вадим, я не могу… Мне… Мне страшно. Отстраняюсь от тебя, все еще продолжая висеть над тобой в паре сантиметров от твоего рта, скомкано дыша и ловя воздух. Ты обхватываешь мое лицо холодными ладонями, рисуя мне на лбу невидимую галочку по линии роста волос, печально улыбаешься, говоря: - Если после этой ночи, воспользовавшись мной, ты снова уйдешь из моей жизни, я не перенесу этого, ты же знаешь… Пока мы просто целуем друг друга, я смогу представить, что был наркотический сон, но если ты… если ты это со мной сделаешь, тебе придется остаться. А я знаю, даже не пытаюсь уже тебя просить об этом… Вместо ответа сначала целую тебя в губы, покрывая влажными следами скулы, подбородок, лоб, плечи, а затем произношу: - С чего ты решил, что в этот раз все будет как всегда? Глеб, если ты мне доверишься и дашь себе помочь, я готов остаться с тобой до самого конца, клянусь. Ты грустно улыбаешься, а глаза блестят подлыми слезами. Тихо говоришь: - Малиновый… - Что? Тебе опять плохо? – встревожен я, ничего не понимая. Ты улыбаешься теперь легко и чисто: - Нет, дурачок, посмотри в окно: там прекрасный малиновый рассвет…