О любви и змеях

Было тихо как в покойницкой, когда Рогожин замолкал, когда стихало его бормотание, и смех, и всхлипы. Князь баюкал его в руках как ребенка, и то гладил по голове, по спутанным волосам, то прижимался щекой к его влажной от пота макушке. А рядом лежала она — Настасья Филипповна — и молчала. Впервые молчала и была тихая-тихая. И князя поражала эта тишина. Он даже старался не дышать, лишь бы не спугнуть этого очарования, этой немой красоты. Но Парфен снова принимался бормотать и смеяться, словно почуяв своим ревнивым сердцем, что мысли Льва Николаевича достаются этой змее с лицом ангела. —…а ведь ее смог, а тебя нет… — бормотал Парфен и смеялся. Тихо смеялся, истерично. — Ее смог, а тебя нет… слышишь, князь? Ее смог… своими руками смог, а тебя не смог да и не смогу… Парфен принимался выворачиваться в княжеских объятиях, скользил на диванных подушках, да князь его и не держал особо. Вывернувшись и обернувшись, кое-как снова усевшись на подушках, Парфен в припадке то ли страха, то ли бешенства вцепился в князя, сминая негнущимися пальцами его жилет. И слова вырывались из горла Парфена то ли рычанием, то ли хриплым шепотом. —…целовала ведь она тебя, князь? Целовала, да? Вот этим своим ядовитым ртом? Ну что ты смотришь на меня, как теленок? Ну говори, князь, целовала? А меня целовала и как крови моей пила и яд взамен по жилам пускала. Уууу змея! И любил я ее, гадюку. Вот тебе крест, князь, любил! А потом ненавидел, до скрежета зубовного ненавистна мне она стала, потому что знал что не моя и не будет никогда. Что толку… ээээх! Рогожин с каким-то остервенением боднул князя Мышкина головой. Затем еще раз, и еще раз. Князь дрожал. — Страшно тебе? — совершенно иным голосом спросил Парфен. Тихим, осторожным. Прижавшись лбом ко лбу, он продолжал шептать: — а ты не бойся… не бойся, Лев Николаевич… я тебе ничего не сделаю… тогда не смог, а сейчас и подавно не смогу…я ж любил тебя, Лев Николаевич. Больше брата любил и наверное даже больше ее… ты ж мне самый родной стал! А потом… нет, не люблю…не люблю тебя, Лев Николаевич, потому что не любовь это! Это страшнее любви, Лев Николаевич! Ну чего ты… чего ты дрожишь! Я же не хотел ее так, она сама…сама… я может ее ради нас обоих, а может ради нее самой, а может и ради тебя одного… ей сейчас спокойно, князь. И тебе должно быть спокойно. Слышишь? Спокойно… тихо-то как… Рогожин замолчал и уткнулся князю в плечо. Он натужно дышал носом и этот звук единственный разбивал тишину. Князь протянул к Парфену дрожащую руку, тихо дотронулся до его головы, погладил его волосы, его щеку, снова обнял другой рукой и стал укачивать, как укачивают беспокойных плачущих детей. Но Парфен не плакал. Он молчал и было в его молчании нечто зловещее и печальное одновременно. Вместо него плакал князь. Плакал тихо, беззвучно. Слезы текли из его глаз на щеки Рогожина, но князь не замечал их.