Паритет

      Ей было больно. Лодыжки отекли, ступни распухли, жесткие края новых туфель впивались в кожу, раздирая ее до волдырей. Все это время — пока Джулиану в закрытом вагоне транспортировали в Нью-Йорк, пока везли от вокзала в бронированной машине, вели глухими коридорами, тащили по лестнице вниз, вниз, вниз — все это время она не переставала думать, что должна была надеть мокасины. Как будто это могло ее спасти.       Она попыталась незаметно стянуть туфли — не спеша, очень осторожно нажимая носком левой ноги на правую, высвобождая пятку, двигая ступню вверх. Теперь вторую ногу. Резкий всплеск боли сменился равномерной пульсацией — ноющей, назойливой, неизбежной, примешивающейся ко всем ощущениям. Духота, зуд в воспаленных веках, пересохший от жажды рот, вязкая слюна с металлическим привкусом. Пропыленная, пропитанная потом одежда. Жесткий железный стул. Пульсация слабела и отступала, становилась тише, мягче, но было очевидно: стоит надеть туфли, и боль возвратится. Станет нестерпимой, когда придется отсюда уходить. Если придется.       — Вы обманывали меня.       Она молчала. Ей было нечего ответить. Нечего возразить. Они оба это знали. В тесной, залитой ярким люминесцентным светом комнате Джулиана чувствовала себя бесконечно проницаемой. Как будто этот режущий свет сделал зримыми все ее мысли, каждое мельчайшее побуждение. Как будто она была не более чем расчленяемым препаратом. Антропологическим образцом, заключенным в надлежащую коробку.       Джулиана опустила веки. Ей так хотелось выглянуть наружу, хотелось посмотреть в окно — хоть на одну секунду. Краем глаза увидеть небо. Ветку неизвестного дерева, протянутую навстречу, полную влажных зеленых листьев. Рдяные лиловые тучи, пронизанные солнечными лучами. Если повезет, даже дождь. Несбыточно. В этой комнате не было ни одного окна. Только грязно-серые стены. Грязно-серая дверь у нее за спиной. Плитчатый пол цвета запекшейся крови. Железный, привинченный к полу стол, два железных стула. Человек напротив. Человек, на которого невозможно поднять глаза.       — Вы обманывали меня.       Обергруппенфюрер Джон Смит, глава Нью-Йоркской контрразведки, особый уполномоченный по вопросам государственной безопасности, кавалер Германского ордена первой степени с дубовыми листьями и мечами, хладнокровный профессионал и безупречный слуга рейха чувствовал, что он зол. Злость клокотала у него в груди как смоляное озеро. Колотилась внутри как большая черная птица. Вот почему он говорил так тихо. Так ласково.       — Вам нечего мне ответить?       Джулиана Крейн мотнула головой. Тусклые, как у дешевой куклы, волосы в равномерном свете казались мертвыми.       — Мисс Крейн, поднимите голову.       Фраза, сказанная еще тише, прозвучала почти как просьба. Почти как мольба. Они оба знали, что это приказ.       Замедленно, механически Джулиана Крейн подняла бледное лицо. Он почти забыл, как она выглядит. Темные брови, широкие скулы, плотно сжатые губы. Глаза, все еще опущенные вниз, спрятанные под веками, но, насколько он помнил, серые. На коже ни ссадин, ни синяков, ни запекшейся крови. Ее взяли аккуратно, как и было приказано. Никаких следов насилия. Чистая работа.       Ее рот дернулся. Спазм подступающей речи.       — Можно мне воды?       Джулиана слышала свой голос словно со стороны. Хриплый и сдавленный, но все-таки несомненно ее собственный голос. Было странно произносить слова, говорить что-то простое, что-то, у чего есть смысл. Ей хотелось пить. Ей ужасно хотелось пить. И не хотелось думать про человека напротив. Несмотря ни на что, Джулиана надеялась, что ее будет допрашивать кто угодно другой. Кто-то посторонний, незнакомый, кто-то, кто никогда не был к ней добр. Абстрактный мучитель, абстрактный человек в той же ситуации, в такой же форме. Даже не глядя на обергруппенфюрера Смита, она представляла его облик до мельчайших подробностей. Черный мундир, острые углы воротника. Безупречно белую, идеально отглаженную рубашку. Начищенные до блеска пуговицы. Пугающее мерцание свастики. Лицо. Она пыталась не думать об этом лице — серьезном, спокойном, страшном, сосредоточенном.       — Посмотрите на меня, мисс Крейн, — в тихом голосе был слышен отзвук улыбки, — посмотрите мне в глаза, Джулиана. Я хочу видеть, как вы заплачете.       Джулиана Крейн подняла веки. Ее глаза и в самом деле были серыми. Светло-серая радужка, окаймленная лиловатым темным кольцом. Птица в его груди забилась сильнее, заметалась зло и резко — как будто ей не хватало места. Он вдруг почувствовал, что задыхается. Воротник рубашки сдавливал шею, воздух казался плотным и неподвижным. Тело напротив пахло человеческой кожей, застарелым потом и — так странно — смутно знакомыми цветами. Хризантемами. Торжественный похоронный запах. Давящий, словно все пятнадцать этажей вверх — все стальные балки, все бетонные перекрытия, вся масса здания, построенного навстречу тысячелетиям — навалились на него в этой подвальной камере. Он вдохнул глубже, втянул в себя воздух. Не спеша выдохнул. Это самый обыкновенный допрос. Рядовое происшествие на производстве правды. Будни человека, который просто делает свою работу.       — Хотите узнать единственную причину, по которой вы еще живы, мисс Крейн? — он надеялся увидеть, как ее зрачки расширяются от ужаса. — Хотите, я расскажу, что с вами будет дальше? — он надеялся услышать ее «да». — Ну же.       Джулиана продолжала молчать. Разум, парализованный недосыпом, истощенный тщетными усилиями, был неспособен сосредоточиться. Она пыталась сконцентрироваться хоть на чем-то, зацепиться за вещь, событие, воспоминание — безуспешно. На секунду — даже меньше, чем на секунду, — ей померещилось, что она оказалась в другом пространстве, в ином времени. Там, где воздух и ветер, где идет дождь и пахнет влажными торжественными цветами. Там, где больше нет страха.       — Хотите, я объясню, почему вы обречены?       В поле зрения ворвалось его лицо — резкое, как удар. Бесконечно знакомое. Узкий жестокий рот, высокий лоб мыслителя. Пугающе мягкий взгляд.       — Мы?       — Как вы в частности, мисс Крейн, так и Сопротивление в целом. У вас нет будущего. Вы все будете уничтожены. Подвергнуты неизбежной смерти. А после никто даже не вспомнит о вас — вы будете стерты с лица истории.       Он говорил не спеша, любезно и терпеливо — как хороший учитель, объясняющий урок нерадивой ученице. Джулиана вслушивалась в этот голос — ритмичный, глубокий, завораживающий. Из последних сил она мотнула головой, отгоняя морок.       — У вас тоже нет будущего. У вас отобрали его. Отобрали сына, — еще не закончив фразу, выталкивая из пересохшего рта последнее слово, она поняла, что холодная волна, захлестнувшая тело, подступившая к горлу — это ужас. Она не должна была это говорить. Не должна была.       Выражение лица Джона Смита не изменилось. Он кивнул.       — Я ожидал, что вы это скажете. Мисс Крейн, мне послышалось, или вы хотели пить?       Странно, но она не могла произнести «да». Как будто любое согласие, данное этому человеку, будет предательством. Ступенькой к еще одному предательству. Она облизнула губы.       — Отвечайте.       В полной тишине она следила за тем, как он встает. Отходит от стола, отворачивается, удаляется. Пять шагов влево, поворот, десять шагов вправо. Не дойдя до стены, останавливается, застывает неподвижно, словно оценивая ситуацию со стороны — достаточно ли испугана эта женщина? Как скоро она превратится в разрозненные остатки человека?       И вдруг быстрым слитным движением оказывается совсем рядом. Джулиана ощутила его запах — дорогой одеколон, добротная ткань мундира, отмытое дочиста холеное тело. Запах благополучного человека. Блаженного, полного сил зверя.       — Отвечайте же.       Легко, в четверть настоящей силы, просто примеряясь, он ударил ее по щеке. Не настоящая пощечина — всего лишь обещание. Прикосновение. Злая птица внутри вонзила в него когти. Это было почти приятно.       Она кивнула. И пробормотала что-то невнятное.       — Громче, — приказал он. Сейчас ему было весело. Очень, очень весело.       — Да, — прошелестела она чуть слышно.       — Еще громче.       — Да.       На блеклой щеке Джулианы Крейн расплывалось ярко-розовое пятно. На секунду ему показалось, что в ее глазах блестят слезы. Еще не сейчас. Пока еще рано.       Выйти в коридор, отдать распоряжение охранникам, вернуться. Мягкий щелчок закрывающейся двери — как перевод строки. Переход к новой фазе разговора.       — Возвращаясь к вопросу будущего — вашего будущего, мисс Крейн. Я хочу знать все про человека в высоком замке. Все, что вам известно. Все, о чем вы догадываетесь. Все ваши предположения. Если вы будете честны со мной — как я честен с вами — ваша смерть будет легкой. Почти безболезненной. Достаточно быстрой. Я могу это пообещать и сдержу свое обещание.       Он знал, что прекрасно владеет собой — в его интонациях не было предвкушения. Не было ожидания. Только мягкая, почти отеческая забота. Возможно, в каком-то смысле ему было ее немного жаль. Было бы жаль. Если бы на месте Джулианы Крейн была любая другая подпольщица. Любая другая женщина. Любой другой абстрактный человек в аналогичной ситуации.       Джулиана оцепенело смотрела, как он вынимает из кобуры револьвер. Держит его аккуратно и бережно, как любимую игрушку. Кладет на стол — ровно в центр. Садится. Его лицо напротив ее лица, черный металл между ними. Непреодолимый барьер.       — Если бы я пообещал оставить вас в живых, — обергруппенфюрер Смит улыбнулся, — или вернуть вам свободу, вы бы не поверили ни единому моему слову. Вы неглупая женщина, и я не вижу смысла вас обманывать. После того, как вы расскажете все, что меня интересует, я вас покину. Дам вам возможность — вашу единственную возможность — уйти с достоинством. Уверен, что вы справитесь.       — А если не расскажу? — она хотела это знать. Действительно хотела это знать.       — Возьмите оружие, пожалуйста.       Она подчинилась. Ладонь столкнулась с твердым холодным металлом, пальцы обхватили рукоятку. Джулиана дернула руку вверх — револьвер оказался неожиданно тяжелым. Или, возможно, наоборот — это она стала слабой. Но еще способна сопротивляться.       Не колеблясь, не думая, не оставляя возможности для сомнений, она навела револьвер на человека напротив. Взвела курок. Спусковой крючок подался под пальцем. Джулиана услышала сухой пустой щелчок — не заряжен. И сразу же — веселый всплеск смеха. Обергруппенфюрер Смит смеялся — безудержно, словно мальчик. Точно так же когда-то смеялся его сын.       — Джулиана, вы так наивны. Я не дам вам оружия против себя, как бы вам этого ни хотелось. Верните револьвер на место. Ведите себя хорошо. Будьте послушной девочкой. И тогда я дам вам патроны. Один патрон.       Она опустила оружие на стол. Глухой стук металла отозвался в теле новой болью. Джулиана закусила губу — до крови. Только не заплакать. По крайней мере, еще не сейчас. Еще слишком рано. Нужно экономить силы.       Скрип двери за спиной — кто-то вошел. Охранник — красивый светловолосый юноша с неподвижным лицом, один из ее конвоиров — принес пластиковый стакан с водой. Молча поставил перед ней и так же молча вышел. Поверхность воды отблескивала живо и мягко. Горло перехватил спазм. Джулиана попыталась сглотнуть. Ей казалось, что она чувствует запах этой воды, прохладный и чистый. Где-то там, где растут трава и цветы, так пахнет ветер.       — Пейте.       Он наблюдал, как она пьет. Жадно, крупными глотками впитывает воду. Выпив все до последней капли, она отставила стакан. И впервые за долгое время улыбнулась — неуверенной кривоватой улыбкой, исказившей ее лицо почти до неузнаваемости. Он смотрел на ее рот, на крошечное пятнышко крови посреди нижней губы. Бедная девочка. Она пыталась спасти Томаса. Пыталась спасти его сына. Если бы не это, он ненавидел бы ее хотя бы немножко меньше. Возможно.       — Теперь говорите.       Джулиана Крейн помедлила, явно собираясь с духом. Невидящий взгляд, согбенные плечи. Прядь тусклых волос. Обтрепанный рукав блузки. Правая рука на столе, почти рядом с револьвером — светлая, шершавая ладонь с не по-женски загрубевшими пальцами, с обкусанными ногтями. Он ждал. Ему было приятно ждать — рассматривая ее, обреченную. Прямо сейчас проходящую через капитуляцию. Пытающуюся просчитывать несуществующие варианты. Результат был предрешен. Впервые за день — впервые за неделю, за месяц, впервые с тех пор, как пришли за Томасом, — он почувствовал, что ему становится легче.       — Я расскажу.       Ее лицо смягчилось, потеряло отчетливость. Глаза заблестели мягким блеском — как будто из них сейчас брызнут слезы. Он ощущал, как колотится его сердце, разгоняя по телу теплую кровь. Он продолжал ждать.       — Я расскажу вам все, что знаю. Не для того, чтобы выторговать легкую смерть. Потому, что считаю это правильным.       Он едва смог сдержать скептическую усмешку.       — Перед тем, как я начну. Я хочу, чтобы вы знали: мне жаль, что Томас мертв.       Она не смела. Она не могла, не должна была говорить об этом. Чувствуя, как его мгновенно окостеневшее неподвижное тело захлестывают все новые и новые волны ярости, печали, ужаса, снова ярости, он пытался сохранить самообладание и, словно сквозь шум разрушительного шторма, полуслышал ее слова.       — Мне жаль, что вы не смогли спасти его. Что я не смогла. Он был хорошим человеком. Он был очень смелым. И добрым.       — Прекратите!       Эта вспышка была неожиданной для Джулианы — или, возможно, она лукавила сама с собой. Оттенок человеческой невыносимой муки, который она уловила — или выдумала — в сдавленном выкрике Смита, немного ее утешил. И одновременно — причинил отчетливое страдание.       — Простите, я не хотела вас задеть, — она снова не знала, насколько сейчас честна. Спазм, пробежавший по лицу Джона Смита, оформился в саркастичную гримасу.       — Я ценю ваши усилия. Тем не менее, рекомендую вам вернуться к предмету нашего разговора. Для вашего же блага.       Сдержанная формальность его слов была страшнее любой угрозы. Джулиана чувствовала, как по спине стекает холодный пот. Ей хотелось встать, вскочить со стула, прижаться спиной к стене, но она не могла делать резких движений — как будто на нее выжидающе смотрело дикое животное. Она не знала, чего боится. Неизбежной смерти? Возможной боли? Бесконечной вереницы унижений? Всего, что это человек способен с ней сделать? Просто его самого — отглаженного, застегнутого на все пуговицы, заключенного в тесную клетку мундира, его, кем бы он ни был на самом деле? Какая разница. Она должна перестать. Ей нужно быть смелой. Ее защищает правда.       — Я видела человека в высоком замке дважды. Его зовут Готорн Абендсен, — Джулиана удивленно поняла, что ее голос почти не дрожит. Она приняла решение. Она знала, что может рассказать правду. Должна рассказать. Правда сама себя защищает.       — Абендсен говорил со мной. Задавал мне вопросы, комментировал мои ответы. Он не стремился ничего объяснять, но постепенно я все-таки поняла. Его кинохроники — нечто совершенно особое. В них мы видим не то, что есть, а то, что возможно.       Последнее слово прозвучало свежо и странно — как будто в душной камере наконец распахнулось несуществующее окно. Джулиана перевела дыхание и продолжила:       — Представьте, что есть множество возможных миров. Каждый человек, принимая решения, меняет ход событий. Каждый выбор формирует историю. Все эти решения, миллионы и миллиарды решений, создают миллионы и миллиарды миров.       Она улыбнулась. Обстановка казалась ей нереальной. Стоящий на краю пустой пластиковый стакан, лежащий посредине незаряженный револьвер, напряженный человек напротив. Все это было таким иллюзорным и плоским, как будто она смотрела фильм.       — Мир, в котором нацисты все-таки проиграли войну. Еще один, в котором война никогда не закончится. Третий, колеблющийся на грани перемирия.       Он чувствовал, что больше не может сдерживать дрожь. Его трясло. Слова — весомые, быстрые, удивительные — сыпались на него как не предусмотренный никакими прогнозами град.       — Мир, в котором никогда не изобретут атомную бомбу. Мир в котором ею никогда не воспользуются. Мир, в котором Нью-Йорк превращен в радиоактивную пустыню. Пленки Готорна Абендсена — это ключ к решениям, которые мы принимаем. К последствиям, которые можем предотвратить.       Крупный, обжигающе холодный град, в достоверности которого было невозможно усомниться. Голос, раньше тихий, надтреснутый, окреп. Стал цельным и сильным. Пророческим. Непререкаемым. Джон Смит ощущал, как на висках выступает испарина. Как по спине медленно стекает холодный пот.       — Бесконечное множество миров хуже и лучше нашего. Мир, в котором Томас остался жить.       Он попытался стряхнуть с себя оцепенение. «Томас остался жить», — продолжало звучать у него в ушах. Какой выбор, какую последовательность выборов он должен был сделать, чтобы спасти сына? Когда он ошибся? Возможно, среди бесчисленного множества пленок есть и та, на которой он увидит ответ на свой вопрос. Возможно, он сможет ее найти. И сможет выдержать узнавание. Посмотреть в глаза своему мертвому, своему невозможно живому сыну.       — Я не виноват. У меня не было выбора, — он не знал, зачем говорит это вслух. Его единственное спасение — в том, что эта женщина врет. Ее рассказ был ложью, тщательно сконструированной, индивидуально подобранной ложью, предназначенной только для того, чтобы причинить ему как можно больше боли. Чтобы уничтожить его. Эта мысль принесла облегчение, придала сил. Он в упор посмотрел на Джулиану. Ее порозовевшие губы приоткрылись, словно она хотела что-то возразить, и он понял, что должен заставить ее замолчать. Пол под ногами дрожал. Едва сдерживаясь, он зашел ей за спину. Сквозь слипшиеся от пота волосы была видна шея. Если схватить, сдавить, она ничего больше не скажет.       Прикосновение к чужой влажной коже его отрезвило. Как будто в этот момент ему стало понятно что-то важное. Он закрыл глаза и, не убирая рук с ее шеи, сосредоточился. Все, что сейчас происходит, — неправильно. Эта чертова кукла заставила его потерять самообладание.       Ее горло мерно билось под его ладонью.       — Как ваша жена? Как она перенесла это?       Она ощущала его прикосновение — и знала, что он чувствует вибрацию ее голоса. Зачем она спросила? Не могла не спросить. Хелен помогала ей, доверяла ей. И еще — Хелен была действительно сильной. Джулиана не знала никого сильнее Хелен.       Хватка ослабла, рука соскользнула с горла. Остановилась на плече, прикасаясь только кончиками пальцев. Почти нейтральный — и одновременно интимный — жест. Неожиданно дружеский? Все еще угрожающий? Джулиана не знала, не могла знать. Он стоял у нее за спиной.       — Хелен сошла с ума. В клиническом смысле, — он произнес это повествовательным тоном человека, который сам не знает, зачем говорит то, что говорит. Просто чтобы позволить словам звучать.       И убрал руку. Небольшой участок кожи на плече тут же захолодило. Джулиана поежилась.       И встала на ноги, повернулась к нему, оказавшись с ним почти вровень. Заглянула в глаза самого опасного человека Третьего pейха. Человека, виновного в смерти ее друзей. Беспощадного хладнокровного убийцы. Палача.       — В свихнувшемся мире это признак здравого разума.       Он ничего не ответил.       Джулиана вспомнила занятия айкидо. Если ты сможешь использовать свою слабость, сила противника обернется против него самого. Сейчас они не были противниками. Не были даже спарринг-партнерами. Просто двумя людьми в одной переломной точке.       — Вы верите мне?       Резкая складка залегла в углу его рта. Джулиана не могла перестать смотреть на то, как шевелятся эти губы.       — Это безумие, но я верю.       По лицу Джона Смита разливалась бесконечная чернота. На миг — всего на один миг — Джулиане захотелось как-то ему помочь. Захотелось взять его за руку. Она сдержала порыв. Каждый делает свой выбор. Каждый принимает последствия.       Джон Смит понимал: кинопленки Готорна Абендсена — ключ к абсолютной власти. Он знал, где они лежат. Знал, как ими воспользоваться. Простое политическое всесилие ждало его прямо за дверями этой подвальной камеры. Но, вместе с тем, пленки не были обычным источником информации. Просто инструментом влияния. Каждая из них была чем-то большим — неопровержимым свидетельством существования чего-то большего. Они задавали масштаб. Вынуждали понять, что ты сделал и кем ты стал. Чего ты стоишь.       Обергруппенфюрер Джон Смит считал себя хорошо организованным человеком. Методичным. Он умел принимать решения. Умел выбирать и принимать последствия выбора. Делать выводы. Просчитывать дальнейшие шаги. Эти качества сделали его тем, кто он есть, и сейчас ему оставалось сделать последний вывод. Последний шаг.       По щекам Джулианы Крейн текли слезы. Она смотрела на него с бесконечным сочувствием. Босая, простоволосая, всесильная. Светлое ее лицо улыбалось — мягко и нежно. Он ответил ей такой же улыбкой. Он знал — и она знала: в кармане его мундира лежит тот самый один патрон.       Его сердце колотилось, отстукивая обратный отсчет.       Пять — дотянуться до револьвера.       Четыре — вынуть продолговатый цилиндрик патрона.       Три — зарядить револьвер.       Два — приставить дуло к виску.       Один — взвести курок.       Ноль.       Джулиана Крейн улыбалась.