Цена перемен

      Что ж, стоило отдать должное: Цюрих в конце мая действительно был очарователен, не зря Цвингли так привязался к нему и полюбил даже больше, чем место, где он появился, чем свою родину Швиц. Солнце хоть и не было палящим, как летом, но слепило глаза, а под тенью высаженных ещё несколько веков назад лип можно было от него укрыться. Парк на Липовом холме, откуда открывался вид на стоящие внизу домики, мирно текущую реку Лиммат и стоящий на противоположном берегу центр города. Не сказать, что вид пробирал до мурашек, но смотреть на старый город было приятно, да ещё и в неназойливой компании хозяина города и всей страны в целом. "Всяко лучше, чем слушать его ворчание", — поймал себя на мысли Брагинский и улыбнулся ещё шире. Николай слишком был недоволен его усталым видом и отправил в отпуск. Изначально планировалось поехать на воды, но, случайно вспомнив, что давно не виделся со старым другом, он изменил планы и отправился к нему, в его любимый Цюрих.       России очень нравились швейцарцы: деятельные, образованные, привезли с собой много нового, даже императрице сделали корону, хотя женевцы и не были тогда швейцарцами. Да и сам Женева очень понравился, хотя и посчитал его странным. Но с самим Швейцарией почему-то всё равно было проще общаться. Возможно, потому что он сам не любил перемены и полагаться на кого-либо, только на себя, свои силы и своих людей, и это роднило их гораздо сильнее, чем кто-либо мог себе представить. А ещё любовь к собственной семье, которую, правда, Баш потерял.       — Как давно мы с тобой виделись? Тридцать три года назад?       Весь путь от места встречи до старого парка Баш и Иван прошли молча и неторопливо, Швейцария давал ему время насмотреться на старые улочки, снующих по своим делам людей, магазины и лавки. Остановились возле края холма, откуда и открывался тот приятный вид. И вот, наконец, первая за всё это время реплика, сказанная Россией по-французски с лёгким акцентом — единственный язык, на котором они могли спокойно говорить и понимать друг друга. А ещё говорить друг другу "ты", Цвингли не любил формальности там, где считал их лишними, например, в отношениях между давно знакомыми друг с другом странами.       — Да. Спасибо, что не дали нам тогда помереть с голоду, — Швейцария покраснел, но взгляд не отвёл. — Я знаю, что должен был быть на открытии консульства, но...       — Я всё понимаю, ничего страшного, — кивнул в ответ Брагинский. — Это твой долг. Наш первоочерёдный долг — защищать наших людей и помогать им.       — Зачастую в ущерб себе.       — Мы всегда чем-то жертвуем, без этого уже никуда.       Повисло напряжённое молчание. Цвингли отошёл от выложенного из камня ограждения и сел на ближайшую лавку, которая только волей судьбы оказалась не занята многочисленными гуляющими в этот час людьми. Он не сразу унял дрожь в руках, но и не позволил себе никаких гневных комментариев. Цена, которую он заплатил за выживание, была для любого слишком высока, а уж для него, глубоко в душе очень ранимой страны, это была неподъёмная ноша, которую он ни с кем не разделил, а лишь винил во всём себя.       — Не будем об этом, — заявил Швейцария, успокоившись.       — Как скажешь. У нас много разных тем для обсуждения.       Россия присел рядом, но не продолжил разговор, а принялся разглядывать окружающих. Если забыть о том, что они говорят на другом языке, который и на немецкий-то был не совсем похож, то они были такие же, как и у него дома. Гуляют с детьми, обсуждают что-то важное под тенью старых лип, спешат в конторы, напевают простецкую песенку себе под нос.       — Люди везде одинаковые, не находишь? — просил Брагинский, повернувшись к Башу.       — Нет. Есть покорные, а есть бунтующие.       — Те, кто однажды был покорен, могут восстать. И наоборот. И это сидит в каждом из них.       — А как же Франция?       При упоминании Бонфуа Россия невольно поёжился. Той революции он боялся куда сильнее войны, но повезло, что так она до него и не дошла. Правда, пришлось помогать Австрии усмирять восставших, но показать силу никогда не будет лишним — в этом Брагинский всегда был уверен. Много кого захлестнула та революция, кто-то поддержал её, кто-то нет, кому-то пришлось пойти на компромисс. Всякое было, но очевидно одно — Европа уже никогда не будет прежней, и по самому Швейцарии, консерватору, который за год до тех событий сражался в гражданской войне за перемены, это было отчётливо видно. Даже он, почитатель старых традиций, пошёл им наперекор, одним из первых подхватил веяния времени и рискнул измениться.       — Франция давно не контролирует свой народ, но без него было бы скучно, — сказал Иван с усмешкой.       — Без него было бы меньше проблем, — фыркнул Цвингли.       — Кто знает, кто знает. В любом случае поляки даже не успели попытаться, — с гордостью продолжил Россия. — Всех нашли и разослали, кого в Сибирь, кого поближе.       — Очень надеюсь, что наши колонии под Саратовом от них не пострадают.       В ответ услышал лишь смешок. Радеть за Богом забытые, но всё же свои и небедствующие колонии — это так по-швейцарски. Но они оба знали, что с ними всё будет в порядке.       — И всё же, Россия, — начал Баш после минутного молчания, — ты правда считаешь, что все перемены — это плохо?       — Не все перемены плохие, — признался Брагинский, — но и не все так уж необходимы в данный конкретный час.       — До прихода Наполеона нас в Союзе было много, просто я представлял наши интересы по мере сил. Мы не были единой страной, как все считали, считают и будут считать, но мы были связаны не только кровью, но и договорами. Когда они погибли...       Последние слова Цвингли произнёс достаточно тихо, словно бы до сих пор не веря, что это случилось. Тяжело, конечно, в одночасье потерять почти всех своих родных, и Россия не торопил его. Разговор будет сложным, но тот явно понимал, что хочет сказать, просто нужно немного преодолеть себя.       —... после этого, после войн, после конгресса Союз расширился, но нас, живых, всё равно было куда меньше, чем раньше, — продолжил Баш. — Но и управлять этим было невозможно. Нужно было в корне всё поменять. И Люцерн... Нет, нам всем пришлось смириться с тем, что произошло, чтобы сделать нас единой страной, чтобы я смог всех защитить, чтобы наша республика жила по нормальным законам. Пусть либеральным, но всё же нормальным законам. И мы живём.       — Но чем тебе так ненавистна старая система? — не каждый день тот будет так откровенничать, Россия решил во что бы что ни стало узнать больше.       — Мы не были едины. Мы не могли нормально усидеть за одним столом, чтобы решить накопившиеся проблемы, расплачиваться одними деньгами, использовать единую метрическую систему. Мы были беззащитны. Потому Наполеон так легко нас захватил. Потому Люцерн и попыталась позвать Францию и Австрию решать наши внутренние дела. Мы должны быть едины и решать проблемы сообща, по закону, а не по велению непонятно чего.       — Ты чувствуешь, как власть, как контроль за делами земель ускользает из твоих рук, и решил установить более жёсткую систему, подчинив всех единым законам? Недурно. Впервые вынужден признать, что конституция может быть полезна, — одобрительно хмыкнул Россия.       — Для неё это была тирания.       — Это не тирания. Иначе таковой можно посчитать любой ваш городской совет, ведь он указывает, как надо жить. Хотя я так и не понял, зачем нужен был именно либерализм. Почему именно они, защищавшие то, что принёс Франция.       С этими словами Иван уставился прямо на Цвингли. Тот взгляд не отвёл, но было видно, что он недоволен, куда зашёл этот разговор. Монархиям никогда не понять республики, особенно те, что постоянно разрывали внутренние конфликты, ради разрешения которых сами они жертвовали собой.       — Почему ты отказался от своих традиций и принял то, что тебе навязывали? — жёстко произнёс Россия       И снова молчание. Швейцария, конечно, всегда был немногословен, но когда злился, его сложно было остановить, и было забавно наблюдать, как он изрыгает желчь и агрессию на всех, к кому у него накопились претензии, даже самому Брагинскому пару раз перепадало, но он воспринимал это со здоровой дозой иронии. Но сейчас Цвингли, будучи в раздражённом состоянии, всё также молчал и с напускным равнодушием смотрел на мирно протекающий внизу Лиммат. Это было уже не так забавно, но теребить старые раны доброго друга было плохой идеей.       Но любопытство, всё такое же детское и в какой-то степени наивное, взяло верх. Быстро оглядевшись вокруг, чтобы убедиться, что гуляющие уже по большей части разбрелись по своим делам, Иван достал карманные часы и как бы невзначай спросил:       — Скажи-ка мне, друг мой, какой был смысл в преобразованиях, если ради этого тебе пришлось пожертвовать не только старыми порядками, но и теми, кто был тебе дорог?       Это можно расценить как удар в спину. Баш нервно дёрнулся и уставился на него со смесью шока и ярости. Всё вокруг словно бы замерло и погрузилось в практически мёртвую тишину, если прислушаться, то можно было расслышать неровное дыхание Швейцарии, прерываемое самым настоящим шипением. Не иначе как пытался совладать с собой, подобрать нужные слова, но гнев то и дело пытался одержать верх. Не совсем то, что хотелось, но и так сойдёт.       Цвингли резко встал, подошёл к каменному ограждению, но уже через несколько секунд вернулся обратно и встал перед ним.       — Не смей...       — А? — удивлённо переспросил Брагинский, не расслышав его.       — НЕ СМЕЙ ГОВОРИТЬ О НАШЕЙ ЖЕРТВЕ ТАКИМ ИЗДЕВАТЕЛЬСКИМ ТОНОМ!       Это было, пожалуй, даже для Швейцарии слишком громко. Оставшиеся прохожие ошарашенно уставились на них двоих, но Башу, похоже, было наплевать.       — Да что ты вообще знаешь о том, что произошло?! Ты поддержал Зондербунд, даже не понимая, что произошло! Никто из вас не понимал, но вы пытались влезть в наши дела!       Хотя, откуда ему знать, кому-либо вообще знать? После Венского конгресса на общем сборе их было мало: Женева, Люцерн, Тичино, Фрибур, Вале, окончательно ставшая человеком Ношател и сам Швейцария. Пытались жить по-старому, но в этом не было проку, как и от иезуитов во главе с Папой. Упор на религиозные догматы и село будет мешать развитию стране, где мало пригодной для земледелия земли и природных ресурсов, нужно искать другие пути, вовсю использовать города. Но Люцерн, Фрибур и Вале и в целом Зондербунд выступили против, хотя даже абсолютно прокатолически настроенная Тичино, бросившая монастырскую жизнь, поддержала Баша. Бесконечные перевороты и смены кантональных властей, давления в Тагзатцунге, приказ распустить Зондербунд. Баш не хотел воевать, хотя союз семи и шёл вразрез с запретом на создания союзов, вредящих безопасности страны, но простить этой троице призыв Францию, Австрию и остальных вмешаться в их совместные дела он не мог. Никто, кроме Женевы и Тичино, не захотел сесть за стол переговоров. Но и смотреть, как на глазах в себя стреляют Фрибур и Вале, было невыносимо. Баш успел спасти Люцерн, но теперь их осталось четверо.       За полвека потерять большую часть Союза, кто стал семьёй вне зависимости от текущей в них крови — это слишком тяжело. Но об этом никто не знал. Но все навязывали своё мнение, как надо было делать. Но все спрашивали, зачем вы отреклись от старых порядков и тем самым подкинули дров в бушевавший в Европе революционный костёр. Эти раны не скоро затянутся, если вообще затянутся.       — Помнится, ты говорил, что бывают вынужденные жертвы, — прервал тягостное молчание Брагинский. — И это не тот случай?       Он уже не рад был, что завёл этот разговор, но раз уж начали, то надо бы и закончить. Цвингли молча отошёл к ограждению и уставился на Лиммат. Ничего не оставалось, кроме как подойти и встать рядом.       — Наверное, я был не прав, — тихо пробормотал Иван. — Я знаю, что значит потерять близких.       — Я защищал не наследие Франции, а возможность вырваться из предрассудков. Я берегу свои традиции, но я не позволю им встать на пути моего, нет, нашего развития. И никаким другим странам не позволю. Вы все сами дали нам нейтралитет, так будьте добры, соблюдайте его. Да, мы потеряли Фрибур и Вале, я не хотел платить такую цену, Женева больше всех не хотел платить такую цену. Но мы наконец-то стали едины, а без этого мы бы все погибли. Ещё давно меня назначили ответственным за Орте, я до сих пор несу за нас ответственность. Я не радикал, я не либерал, но я защищаю свою семью и даю ей возможность пойти вперёд, развиваться. Ты боишься этого, считая, что оно убьёт тебя, — с этими словами Швейцария повернулся к Брагинскому, — но, как видишь, даже такой консерватор, как я, жив и чувствую себя вполне неплохо.       — Что ж, каждому своё, — только и улыбнулся на это Россия. — Я лишь надеюсь, что то, что произошло сегодня, не испортит нашу дружбу. Мне нравятся, что они стабильно хорошие. И мне нравится, что ты не пытаешься переделать меня под себя, как другие.       Каждый сам отвечает за свои ошибки, за свои решения, слова и действия. Можно помочь, но не нагло влезать в чужие дела — именно в этом Баш видел одну из основ нейтралитета. Но не покидало ощущение, что этот разговор ещё будет иметь свои последствия, а уж чутьё на всякие неприятности у него хорошо работало.