Солнечное затмение

Андрея преследовала луна. Она была везде: и на незастеклённом, усыпанном запоздалыми берёзовыми серёжками балконе, и на неразобранной двуспальной кровати, и даже в укромном углу их совместной комнаты московской квартиры, где два кресла сходились под удобным углом, всё равно была луна. Её бледный, серебряно-сизый свет не слепил глаза и не вынуждал сужаться зрачки — он всего лишь напоминал Андрею о том, что время уже давно перевалило за полночь, а он по-прежнему один и по-прежнему не знает, что ему теперь делать. Восемь месяцев он добивался чего-то большего, чем прямые, многообещающие взгляды и случайно-нарочные касания; восемь месяцев он сам хотел, не зная чего; восемь месяцев он получал то, к чему стремился, а потом дома, в родной Твери, перекладывал с места на место одни и те же мысли о том, что, наверное, всё было напрасно. После предновогоднего финала он наконец выдавил из губ полупьяного Богдана признание в ответных чувствах; в Сочи смог это признание отпечатать чужими холодными руками на своём обнажённом теле и на ноющем от напряжения паху; в Казахстане они зашли ещё дальше, и от воспоминаний о той по-весеннему звёздной ночи до сих пор краснели щёки и становилось жарко словно изнутри. Майская Москва же перечеркнула все их старания, а с ними вместе — и черновые ответы на вопрос «Почему у них вечно всё не как у нормальных людей?» Они ведь могли бы, как все, тайком любить друг друга в холостяцкой квартире, распивать на широком диване в зале тёмное пиво под рыбу, смотреть футбол и делать ставки на то, кто победит в очередном футбольном матче: Богдан бы ставил на «Зенит», испытывая к Питеру необъяснимую платоническую любовь, Андрей бы по-прежнему верил в «ЦСКА», а проигравший бы потом всю ночь исполнял желания победителя. Они могли бы так, но почему-то оба сознательно не допускали даже мысли о подобном. Когда Андрей делал шаг вперёд, Богдан, ведомый им, подползал к этой пропасти, а затем поспешно отскакивал назад. Когда Лисевский, преодолев барьер из собственных сомнений и страхов, увлекал Андрея за собой, тот сам вспоминал о своих капитанских и не только обязанностях и ничуть не сдвигался с места. Две недели рядом в столице стали ещё одной полосой препятствий, которую они завалили ещё на самом старте. И даже сейчас так и не смогли финишировать — эту прискорбную дистанцию Андрей завершает один, на своей машине, по убитой трассе, пытаясь сбежать прочь от блядской белой ночи навстречу обычной, золотисто-оранжевой луне. Он не сдержал своё обещание дождаться Богдана и поехать домой вместе — наконец отдал тот долг, что дал ему Лисевский ещё несколько лет назад. Богдан обещал ему многое. Богдан обещал никогда не бросать и всегда быть рядом. В Астане Богдан обещал разбудить сладко спящего капитана запахом его любимого кофе, поданного в постель. Конечно, он обещал это в шутку, но по своей наивности и слепой вере во что-то сладкое для них Андрей принял эти слова за правду. Богдан обещал повторить сумасшествие в Пензе, после которого измождённое тело пело, а душа сияла, но вот уже три месяца ничего не происходило. Андрей всё чаще чувствовал себя одиноким, а Лисевский всё чаще обходился без него. Наверное, было бы легче, если бы Андрей знал наверняка, что он нелюбим; перепсиховал, перебухал, перекурил, переспал, перетерпел, но сейчас было бы легче. Легче было бы смотреть на мир другими глазами — с них наверняка спала бы куриная слепота чужой влюблённости и своих собственных сомнений, легче было бы спать без риска проснуться с рукой в собственных боксёрах от неправильных, до жути реалистичных, почти кошмарных в своей сущности снов. Если бы Андрей знал, что Богдан его не любит, если бы не видел этих горячечных, полужидких от застывших чувств небесно-синих глаз насыщенного оттенка, если бы вибрацией не ощущал дрожащие чужие пальцы на своём плече — было бы проще. Ведь гораздо проще игнорировать то, чего нет, правда? Как-то он пытался поговорить с Лисевским начистоту — начал издалека, с истории о прекрасном друге, который помогал ему в трудных ситуациях и не давал упасть. Богдан, опрокидывая в себя очередную стопку водки, лишь привычно усмехнулся, не забыв приправить сигаретным дымом банальную шутку, что секс дружбе не помеха. И Андрей заткнулся — все его вялые попытки что-то изменить всё равно ни к чему конкретному не приведут. Между ними всегда всё было обтекаемо — с самого начала Бабич не хотел привыкать к Лисевскому и его странностям, он не хотел признавать в этом странном, несуразном парне родственную душу, что подходила к его собственной, как обломок паззла, он не хотел воспитывать в себе новую привычку ждать перемен в самом стабильном, что только может быть на свете — в мечущемся сердце. Но Богдан его не спрашивал. Он считал все его слабости с точностью наёмного киллера и точно давил на них, не забывая, конечно, в самый ответственный момент уйти, оставив капитана наедине с новыми витками поисков ответа на вопрос «Что снова с ним не так?» А потом Лисевский снова приходил. После сотни неотвеченных звонков и смс, после нескольких суток злости на самого себя и самобичеваний, после тухлой обречённости и прокисшей уверенности в себе заявлялся к Андрею в квартиру с несколькими бутылками пива и гитарой за спиной. И Андрей — строгий на сцене Андрей — растекался человекообразной лужицей, забывая обо всём том, что ещё вчера не мог забыть даже под страхом бессонницы и нервного срыва. Он приходил, разжигал внутри новые надежды, самолично подбрасывая дров, а потом они возвращались в Тверь из долгожданных гастролей, и всё возвращалось на круги своя. Работа, тексты, поиски денег и вдохновения, а ещё новых ответов на всё те же вопросы. Если бы Богдан его не любил, всё было бы гораздо проще. Но такого друга, как Лисевский, он, наверное, просто не заслужил. Богдан, конечно же, думал иначе — у него были друзья, были люди, которым он доверял, но никому он, по-честному, не доверялся. Только с Андреем он, с трудом выговаривая слова в пьяном угаре, мог остановиться прямо на середине улицы, игнорируя нетерпеливые сигналы одиноких такси, и, обнимая капитана чуть ниже поясницы, без грамма пошлости сказать: — Хочешь, покажу тебе Кассиопею? А Альфу Центавру? Только на его кровать в одном полотенце он мог завалиться после душа, с убийственной серьёзностью в голосе заявляя о том, что не мешало бы ещё попробовать сменить концепцию выхода на сцену в приветствии, чтобы не приедаться зрителю. Андрей только недовольно закатывал глаза, не будучи готовым к важным рабочим разговорам прямо сейчас, но Лисевский ни на сантиметр не сдвигался с центра кровати, продолжая говорить о чём угодно, но только не о том, за чем он, собственно, сюда пришёл. И всё, что Андрей мог запомнить тогда, — как его высеченный, словно из камня, профиль филигранно отблёскивает при свете луны. Андрея преследовала луна. И как назло, на небе ни облачка. Он остановился на обочине прямо возле лесополосы, заглушая осточертевшего мегапозитивного диктора на радио, и уткнулся мокрым от пота и терзающих воспоминаний лбом в собственные руки, прогоняя вновь и вновь грызущие его сердце и печень мысли-наваждения. Он думал, так будет лучше: уедет, и не будет мучить Лисевского перспективой нелёгкого выбора. Уедет — и тому не придётся закидываться пивом и коньяком вперемешку вместе с вырвавшимся на свободу Ильёй, чтобы потом, по возвращению в номер, делать вид, что он ничего этого не хочет. А наутро — жалеть и забиваться в трещащую по наспех склеенным швам скорлупу. Уедет — и станет легче. Было бы легче, если бы Богдан не любил. Перетерпеть можно всё, если тому, единственно нужному, лучше. Только вот Лисевскому лучше не было. Андрей слишком отчётливо запомнил его искусанные на четвертьфинале губы и дрожащий голос там, в гримёрке, что он зверски налажал, но никто, кажется, не заметил. «Налажал я, Богдан», — хотелось сказать тогда ему, но Андрей — строгий, требовательный и невозмутимый капитан там, на сцене. В жизни же — ведомый своим фронтменом слабак, позволяющий если не всё, то хотя бы многое. Только вот Лисевский этим никогда не пользовался — провоцировал, молчал, отключал телефон или не отзывался на него вовсе, даже не догадываясь о том, что такое оружие действует ещё сильнее, чем его подрагивающие пальцы на изгибах капитанского тела да чуть иссохшиеся губы в основании шеи. Андрей не хотел больше думать, что эти самые губы ещё раз окажутся на его затылке или впадинке внизу головы, где так бешено бьётся его пульс, поддерживаемый слишком частыми импульсами истошно вырывающегося сердца. Интересно, а звонил ли Богдан? Отключенный телефон валялся где-то на заднем сидении, но искушения включить его и проверить почему-то не было. Как не было, впрочем, и никаких сожалений — если только совсем чуть-чуть, от обиды на самого себя. Не смог, не удержал, не заставил быть рядом того, кто этого на самом деле больше всего на свете хочет. Наверное, никогда и не был тем, кто смог бы. Андрей слишком уязвим для того, чтобы делать сильным того, кто этого достоин. Но разве он думал, что однажды между ними всё закончится… так? *** Андрея преследовала луна. Он возвращался с работы слишком поздно, видя в ней горько-сладкую панацею, загружая себя и чужими делами тоже, лишь бы вовсе не оставалось времени на то, чтобы думать. У него не было времени на мысли о Богдане, на очередные звонки, на которые тот всё равно не ответит, как и не было сил на самокопание и жалость к самому себе. Только вот луна, как истинная женщина-подруга, сговорилась у него за спиной, и на крыльце его собственного подъезда, подпирая подбородок рукой, каменным изваянием застыл Лисевский — без гитары, но с неизменным пакетом в руках, громкий шелест которого казался сущим преступлением в эту тихую летнюю ночь. — Не хочешь смотреть на Кассиопею — тогда давай покажу тебе луну в сигаретной дымке с твоего балкона. Тоже, кстати, красиво. Андрей почему-то широко улыбнулся, напоминая Богдану самое настоящее солнце. Они оба — как солнечное затмение, как солнце и луна, встречающиеся на одной линии лишь время от времени, как обоюдно-взаимное помутнение небесных светил, что постоянно расходятся, чтобы однажды сойтись на одной орбите вновь. Лисевский вплотную подошёл рядом, вложив свои прохладные пальцы в чужую ладонь. Сегодня он тоже согласен стать ведомым, и стоит Андрею только попросить — взглядом, словом или просто касанием — даже останется утром. Что такое вечность по сравнению с одной ночью счастья? Пыль, которую стоит смахнуть с пластикового подоконника, чтобы он вновь стал идеально белым. Богдан сам перевернёт бесполезную восьмёрку их псевдоотношений набок, а вечность ему повинуется — пусть он и сам в очередной раз пожалеет об этом после. Что такое вечность по сравнению с одной ночью свободы? И пусть на этот вопрос потом снова отвечает Андрей.