Ромашки

      Когда-то Томас любил ромашки. Такие солнечные и милые, что только посмотришь - уже улыбаешься. Лёжа после трудного рабочего дня смотрел в потолок и вспоминал. И даже получалось, пусть он и не был уверен настоящая ли та жизнь, слишком уж счастлив он был.       Томас вспоминает луг, где так любил бегать с друзьями, вспоминаел маму, заботливо надевавшую красивый венок из ромашек на макушку Томаса, вспоминал яркое солнце и солнечных зайчиков, которых так любил пускать.       И мог только надеяться, что это всё было взаправду.       Теперь Томас уходит в лес и задыхается, сидя на сырой земле и прислонившись затылком к шершавому стволу дерева, лишь бы не упасть в обморок, так кружится голова. Он понимает, что так не должно быть, но ничего не может поделать, только догадывается о причинах своего недомогания.       Он смотрит на Ньюта, думает о нём или вспоминает, но почему-то именно тогда горло сдавливает и лёгкие горят огнём. Тогда сердце замирает, а после несётся галопом, так и норовя выскочить из груди, потому что ребра трещат и будто крошаться под его напором.       Томас кашляет, долго и надрывно, так, что громкое эхо по округе разносится и желание умереть уже не кажется таким неправильным. Он в Глэйде всего ничего, но облюбованный им кусочек леса сплошь усыпан цветами: увядающими уже, но такими яркими поначалу. Томас смеётся как может, только смех совсем не от веселья, потому что он ничего не понимает, отчаянно желая жить. Смотрит на белые ромашки с их улыбающейся серединкой в совершенной растерянности и ничего не понимает.       Сложно сказать, когда первые ростки осознания проросли где-то в голове, будто понимание медленно, подобно чёртовому цветку, росло и раскрывалось, чтобы ошарашить наконец.       Ньют много улыбается. Красиво, показывая все свои белые зубы, и светится в такие моменты. Он заливисто смеётся, чуть запрокидывая голову назад, от чего золотистые волосы колыхаются и ловят лучи послеобеденного солнца. Он такой юный и искренний в своих эмоциях, что невольно вспоминаются простые ромашки.       Ньют был красивым.       Томас же бросал на него изредка тоскливые, но чаще такие нежные взгляды, что дышать становилось все труднее, лицо же, от недостатка кислорода, наливалось синевой. Тогда приходилось незаметно, насколько это возможно, бежать в лес и сжимать в руке невинные ромашки, которые, ощущалось, начинали быть ненавистными. Он бы и не вспоминал, если бы это не было так трудно, невыполнимо совершенно.       Его, кажется, угораздило влюбиться.       Всё круто повернулось одним погожим днём, в Глэйде не бывало других, когда Томас посмотрел на Ньюта и вздохнул. Глубоко, полной грудью, и даже не прервался, пока не понял. Тогда он с неожиданности закашлялся, но с удивлением не обнаружил у себя на руке ни единого белого лепестка, только и мог стоять да руки рассматривать. Поднял голову и поймал обеспокоенный взгляд Ньюта, а потом сорвался в лес, на свою, ставшую уже родной, лужайку с ромашками.       Сидел там и думал, снова вспоминал, так и не сложив два и два. Опомнился лишь услышав шорох примятой травы, когда кто-то сел рядом, и почувствовав боком тепло. Ньют, такой солнечный и милый, что иногда приторно становится, так восхитительно улыбался и, ощущал Томас, даже пах солнцем, сидел сейчас рядом и держал за руку. Спокойно и словно так и должно быть.       А Томас впервые мог нормально дышать рядом с ним и не бояться умереть в любую минуту от тоски и ромашек, оплетающих рёбра с каждым днем всё сильнее.       Воспоминание было тёплым, ярким и, самое главное, точно настоящим. Ведь все счастливые воспоминания должны быть связаны с ромашками, так решил Томас.