***
Её наряжают в шелк и бархат, закутывают в вуаль, застегивают жемчуг на шее. А она сама уже желает сбросить этот маскарадный костюм. — Белый лебедь, — перешёптываются у нее за спиной. От подобных сравнений Оттилию мутит. Такое количество этого чистого цвета режет глаза, а они и без того уже болезненно-красные. Она не видит ничего вокруг, не слышит, но понимает. Теперь у неё есть супруг. Теперь она не маленькая сестра королевы. Она графиня Давиль. Музыка гремит где-то за гранью понимания. Все что-то обсуждают, глядя на молодую пару. Ей лишь семнадцать. Ему тридцать восемь. Оттилия не ест угощения и не пьёт, лишь сейчас, взглянув на короля Анри, понимает смысл произошедшего. Нынешнему канцлеру Абидонии её просто преподнесли в качестве подарка или же задатка. А ведь она и впрямь красива — могла бы стать женой какого-нибудь принца. Только это теперь не важно. Она — жена графа, в будущем мать его детей. И долг свой Оттилия давно уже знает.***
Платье скользит с плеч, чужие пальцы безмолвно пробегают по открытой коже. Первая брачная ночь — пытка. Они оба молчат, не говоря ни слова, а дверь в — теперь одну общую — комнату закрыта на все засовы. Вокруг царит полумрак, лишь звёзды стыдливо подглядывают сквозь шторы и горят свечи. Оттилия плачет тихо-тихо, не отводя прямого взгляда. А он наблюдает, внимательно за ней следит, измученно-усталым взором серо-зеленых глаз ищет следы отвращения. Все бесполезно. Он находит там только сомнение и тоску. По чему? По прежней никчемной жизни, по тому, как её порой не желали даже замечать? Или может его молодая жена любила кого-то? Граф устал от всего. И на эти вопросы он ответы не знает, хотя знает в этом королевстве практически обо всем. — Если Вам некомфортно, Оттилия, лишь скажите, — шепчет он, продолжая бороться с крючками и тесёмками. — Нет, — холодно бросает она, — мне вполне… удобно. Последнее слово она глотает, и оно острыми шипами скользит вниз по горлу. Так даже проще, ведь правда? Все сейчас перетерпеть и затем завернуться в свой темный кокон. Канцлер, насколько ей известно, не тиран. А сама Оттилия не марионетка, чтобы беспрекословно подчиняться и не возражать. Она, по крайней мере, считает именно так. «Глупая девчонка, — думает Давиль, расправляя плечи. — Пока давал шанс, могла бы воспользоваться». Нет, он не собирается её мучить. Она — жертва обстоятельств, жертва королевского желания обеспечить себе преданность среди высших чинов. А кто сможет пойти против своевольного короля? Белый бархат тем временем падает на каменный пол. Лицо Оттилии отстраненно-незаинтересованное. Лишь румянец на её бледно-фарфоровых щеках вспыхнул ярче пожара в абидонском лесу. В свете свечей резко блеснули стёкла очков графа. А дальше — лишь темнота.***
Оттилия просыпается от света горящего камина. Огненные искры светят ей прямо в глаза, а пустующая половина кровати ледяная. Граф опять не ложился спать, просиживая всю ночь за документами. Юная графиня по памяти может перечислить, когда они за два года совместной жизни просыпались и засыпали вместе. Гораздо сложнее для неё было найти ответ на вопрос, когда муж вообще спал. Сейчас он вновь склоняется над бумагами, наверняка щуря глаза. В его светлых волосах отражаются блики, а тёмные тени делают бледное лицо пугающе-мертвенным. — Андре? Он вздрагивает, но отвечает, не оборачиваясь. — Да? — Почему ты не спишь? — Много дел. Вот и весь разговор. Сухой и тихий, словно пожухлая трава в середине осени. Оттилия приподнимается на кровати, поправляет подушки. С каждым днем ей все сложнее заниматься делами. Ей, как и старшей сестре, скоро рожать. Повод для радости. Только вот Эмме внимание уделяют ежесекундно. Её холят и лелеют, а графиня опять остается одна. Мужу она не нужна, сестры упиваются каждая своим: нарядами и балами. Такое вот простое и жгущее одиночество. Девушка тихо охает, когда ребенок начинает пинаться маленькими ножками. Давиль оборачивается, встаёт со своего места, подходит к ней. Ему не так уж и все равно, что бы он не доказывал самому себе. — Спи, Оттилия. Еще очень рано, — канцлер сжимает её руку, целуя в лоб. Такая вот странная у него забота. И это вовсе не любовь.***
Когда рождается королевский наследник принц Патрик, гуляет и празднует вся Абидония. Когда спустя три недели на свет появляется маленькая графиня Давиль, радуются только её родители. Высокостатусные родственники лишь измученно кивают и отправляют слугу с какими-то подарками. Их ребенок, видимо, забирает куда больше сил, чем они ожидали. Другая же сестра уехала вместе с мужем-полковником в его любимые «мирные походы», ни о чем и не зная. Оттилия даже рада. Её маленькое счастье никто не сможет потревожить. А еще она рада, что муж о ней все-таки беспокоится. Он несколько часов не отходил от дверей покоев, куда его не пускала знахарка, пока не родилась дочка. А потом сам взял её на руки, осторожно покачивая. Графине не верится, что теперь у неё есть ребенок, есть тот, ради кого не жалко все отдать и потерять.***
— Августа! — Патрик! — то и дело доносятся голоса. Маленькая Августа носится по замку, чуть ли не сшибая с ног лакеев и многочисленных фрейлин. Принц Патрик еле поспевает за кузиной, весело хохоча. От их совместных проказ страдают, что и говорить, все, кроме их матерей. Оттилия и Эмма с появлением детей наконец пытаются находить общий язык. Выходит довольно скованно, но принять предложение чай попить в одной беседке больше не кажется одной холодной и равнодушной любезностью. Канцлер же утопает в делах Абидонии, но о дочери и жене постоянно интересуется. Да и как иначе, если маленькое темноволосое чудо вечно норовит проникнуть в кабинет, а то и на королевский совет, залезть к нему на колени и наставить кляксы на проектах новых реформ. Если такое и случается, Давиль извиняется перед присутствующими, подхватывает Августу на руки и отправляется на поиски Оттилии, которые чаще всего заканчиваются семейной прогулкой в сиреневом саду абидонского дворца.***
Оттилия рыдает, сидя в запертой комнате, не пуская никого внутрь. А Андре Давиль, заботу о котором женщина никому не доверяет, лежит здесь же с горячкой. Многие просто не рискуют пытаться проникнуть, боясь прикоснуться к обжигающей скорби. И никто не осмеливается как-либо графиню в том упрекнуть, прекрасно все понимая. А во дворце уже второй день царит звенящая тишина, не нарушаемая даже вечно шумной толпой придворных. Во дворце траур. И опечалены абсолютно все. Юный Патрик не понимает, что происходит. Не понимает, почему взрослые опечалены, почему тетя Оттилия не пускает его к себе, а Августа не выходит играть. И принц, и пусть он мальчик, а не кисейная барышня, тоже плачет из-за этого в своей комнатке. А Августа уже никогда не выйдет к нему, не улыбнётся, не попросится на руки к отцу и не обнимет за шею маму. Она вообще много всего не сможет сделать за это долгое «никогда».***
Оттилия ненавистным взглядом прожигает старшую сестру и её муженька-короля. Граф может лишь опустить глаза и слабо сжимать от ярости кулаки. Он ещё не до конца оправился от болезни. Он — канцлер, не может открыто ненавидеть короля. Семейный ужин — отвратительная традиция, особенно если не хватает сил даже взглянуть на родственников. Губы графини кривятся, словно она готовится жестко бросить заслуженное обвинения. Но Оттилия же сильная, она сдерживается, лишь мнёт в кулаке салфетку, когда ее руку накрывает теплая ладонь Давиля. Они, не сговариваясь, в один момент поднимаются из-за стола, не соблюдая традиции. Лишь граф едва заметно кивает куда-то в пространство, не обращаясь ни к кому. Они запираются в комнате, ставшей темной и бесцветной. И все, на что хватает их сил — лишь просто сидеть, обнявшись, у потухшего камина. Сидеть и винить и королеву, и короля, и придворных, и самих себя. За то, что отпустили тогда свою девочку на праздник в лес. «Не уследили», — единственное объяснение произошедшего.***
Обговаривая заговор против короля Анри, канцлер усиленно старается не показывать собственное к тому отношение. Теодор откровенно глуп и легко ведется на одни лишь политические объяснения. — А кто будет править? — поглядывает полковник то на свояка, то на свояченицу. — Вы. — А Вы, граф? — А я останусь канцлером. Оттилия лишь улыбается краем губ, усиленно держа ровную осанку. Ей уже все равно. Месть свершится, и она получит облегчение. — А мальчик? — уже тише спрашивает Теодор, но Оттилия его слышит и самообладание дает трещину. — Патрик должен жить, — ещё одного ребенка, хоть и не своего, она потерять не может.***
Проходит долгих восемнадцать лет. Все рухнуло, как и тогда, в одночасье. Весь смысл существования, как веревочный мост, слетел с петель одним ударом острого топора и полетел в черную расщелину скалы. Канцлера больше нет в живых. Оттилия плачет в самый последний раз.