Грешник

Каин и авель с младых ногтей были такими закадычнейшими друзьями, такими неразлейвода, что казались словно как бы уже и не братьями, и один следовал за другим, как нитка за иголкой, а все, что делали они, делали вместе, и сообща, и по взаимному согласию. Жозе Сармаго. Каин

      В Санта-Цицилию Эрнесто возвратился один.       Втянул горячий воздух сквозь стиснутые зубы, и лицо его смялось в омерзении, точно виноградина под палящими лучами солнца. Он никогда не думал, что когда-либо вновь ступит на землю, из которой столько лет отчаянно пытался вырваться. А после переполненных яркими красками и неустанным движением больших городов, будь то Мехико, Толука-де-Лердо, Монтеррей или Сан-Луис-Потоси, где толпы восторженных почитателей готовы были бросаться к его ногам, родной поселок казался еще большей помойкой, чем раньше.       И теперь он ненавидел его еще больше.       Было самой настоящей насмешкой, что когда-то ему посчастливилось родиться именно здесь, где его таланты, его амбиции, его стремления были похоронены столь долгое время. И Эрнесто никогда бы не позволил случиться этому вновь.       Поэтому в этот раз похоронил его.       Он расправил плечи и, стараясь не наступить в валяющиеся повсюду коровьи лепешки, вышел на знакомую дорогу.       Чем быстрее удастся покончить с делом, тем будет лучше для всех.       Полуденная жара загнала почти всех жителей под спасительную прохладу крыш, а оставшиеся смельчаки или безумцы были слишком занятыми, чтобы обращать на него внимание. Эрнесто чуть ли не впервые радовался подобному. Сейчас ему меньше всего хотелось тратить время на глупые разговоры.       ― Эй, салага, ― окликнул его знакомый шепелявый голос, принудив Эрнесто молча выругаться и приветственно кивнуть. Старик Тито, высунувшись из окна, придирчиво осматривал его и посасывал сигару беззубым ртом.       ― Вернулся все-таки, а? Я же говорил, что все сюда возвращаются, ― довольно протянул он и прищурил свой единственный глаз. ― А дружка своего где потерял? Вы же постоянно вместе ошивались, как чертовы шавки возле помойки.       Гитара Гектора налилась свинцом, и Эрнесто невольно переложил ее в другую руку.       ― Он занят, ― уклончиво ответил он.       ― Со своей красоткой, вестимо? Дело молодое. Помню, как я в свои лучшие годы...       Тито пустился в громогласные воспоминания, и Эрнесто, улучив удобный момент, постарался исчезнуть. Подстегнутый неизвестной силой, до самого дома он шагал так быстро, что спина его покрылась испариной, а во рту пересохло. И только перед воротами разрешил себе остановиться и перевести дух. Еще немного и он наконец-то сможет спокойно вздохнуть. Лучшее, что можно сделать с прошлым ― это постараться осторожно перерезать связующие с ним ниточки и не дать им никогда больше утянуть себя назад. Эрнесто криво улыбнулся и, преисполненный решимости, вошел во двор.       Из открытого окна кухни тянуло чем-то вкусным, на маленькой клумбе желтели и краснели цветы. Дремлющая на подоконнике серая кошка, увидев его, зашипела и юркнула в дом. Эрнесто прислонил гитару к шкафу с инструментами и обтер вспотевшие ладони о штаны. Здесь все оставалось точно таким, каким он помнил в последний раз.       Не хватало только одного человека.       ― Papá!       За звонким голосом из-за дверей выпорхнула Коко, заставив Эрнесто замереть на месте. Всклокоченная, со следами дневного сна на лице, она бежала, размахивая руками и шлепая босыми ногами по каменной дорожке. И неуклюже, словно наткнувшись на невидимую преграду, остановилась, только теперь заметив, кто перед ней.       ― Papá? ― тихо, но требовательно позвала Коко, вытянув шею и осматриваясь по сторонам, будто ожидая, что сейчас отец выпрыгнет из самого неожиданного места, что сейчас подхватит ее на руки и высоко подбросит с радостным возгласом.       Как делал всегда.       ― Надо же, ты так выросла с нашей последней встречи, малышка. Совсем взрослая стала, ― будничным тоном сказал Эрнесто и присел на корточки, но Коко отпрыгнула, заложив руки за спину.       ― Где papá? ― еще раз спросила она, уставившись на него, и закусила мелко дрожащую губу.       И тут Эрнесто заметил то, на что раньше никогда не обращал внимания.       То, на что не было нужды обращать внимание.       Взгляд Коко ― был еще совсем детским, но тяжелым, упрямым, пронзающим, точно у матери, а вот глаза казались совершенно иными. Ласковыми и доверчивыми.       Отцовскими.       Эрнесто увидел в них самого себя ― крошечного, искривленного, жалкого. И на самом деле почувствовал, как уменьшается, сжимается до размеров макового зернышка, как она, достигающая ему лишь до колена, грозно нависает над ним и осуждающе осматривает. Чужими глазами. Слишком взросло, слишком осмысленно, как никогда не смог бы смотреть ребенок.       Как смотрел бы он.       По шее, несмотря на зной, пронесся обжигающий лед, словно кто-то провел по ней мертвецки холодной рукой со скрюченными пальцами. Тошнотворный клубок подкатил к горлу, когда он вспомнил застывшее в неподвижности тело, на которое с глухим стуком падали горсти земли. Эрнесто нервно кашлянул и попытался встать, но не смог даже пошевелиться, приколоченный снизу, придавленный сверху, словно рыба, выброшенная на берег. Дышать было больно. В одно мгновение он уже пожалел, что решил явиться сюда.       ― Где Гектор?       Странное наваждение вмиг рассыпалось после возникшего строгого женского голоса. Эрнесто резко выпрямился и мысленно отругал себя за внезапную слабость. Как только ему могла прийти в голову подобная мысль? Он белозубо улыбнулся ― скорее самому себе, нежели Имельде, ― но, наткнувшись на ее непроницаемую твердость, нахмурился.       ― Нам нужно поговорить.       ― Говори.       Эрнесто посмотрел на Коко, вцепившуюся маленькими пальчиками в материнскую юбку, и покачал головой.       ― Лучше зайдем в дом. Вряд ли здесь... подходящее место для этого разговора.       Имельда сжала челюсти и, взяв дочь на руки, молча кивнула на дверь.       ― ... когда я проснулся, то его уже не было. Администратор сказал, что Гектор покинул гостиницу еще ночью, оставив при этом неплохие чаевые, а сторож на вокзале сообщил, что видел его вместе с какой-то девушкой, садящимися в последний поезд перед рассветом. Маргарет Райт. Это была точно она, Имельда, я проверил ее отель. К счастью, управляющий оказался сговорчивым и не слишком жалующим американцев, поэтому за лишнюю парочку монет согласился помочь. Она тоже выписалась в ту же ночь, хотя и заплатила еще на три дня вперед. Мне очень жаль сообщать тебе такие новости, Имельда, но, думаю, тебе бы самой хотелось знать правду, пусть и такую.       Они сидели на кухне уже полчаса, друг против друга, словно старые знакомцы, решившие поделиться последними сплетнями за чашечкой чая. Он, выложив на стол все карты от начала и до конца, методично постукивал ногтями по деревянному столу, ожидая ответную реакцию. Она молчала. Эрнесто знал, что его история шита белыми нитками, но по-другому объяснить исчезновение Гектора, а также заставить Имельду ― такую настойчивую и целеустремленную ― навсегда отказаться от каких-либо попыток его поисков и перестать задаваться вопросами было трудно.       Единственное, что она бы никогда не простила ― предательство.       Вокруг музыкантов, как давно заметил он, постоянно вились очарованные поклонницы, готовые на что угодно, лишь бы провести вместе ночь. Вокруг известных музыкантов их было еще больше, а Эрнесто, не кривя душой, мог сказать, что в этом они достигли определенного успеха. И о Маргарет Райт он не соврал. Белокурая красавица, приехавшая в Мехико, всячески пыталась завоевать симпатию Гектора, но раз за разом терпела оглушительный крах.       Пусть в написании песен Эрнесто не преуспел, но сочинить одну любовную трагедию ему было по силам.       Ради своего же будущего.       ― В жизни не слышала большей чепухи, ― наконец-то сказала Имельда, сложив руки на груди.       ― Ты говорила то же самое, когда Гектор впервые сделал тебе предложение, ― заметил Эрнесто. ― Прости.       ― Если ты думаешь, что я поверю в подобное, то ты на самом деле недалекий дурак. Или пытаешься выставить меня таковой.       В ее голосе прорезались предупреждающие нотки нетерпения.       ― Зачем же мне врать, Имельда? ― мягко спросил Эрнесто и развел руками. ― Какой мне от этого прок, подумай? Приходить сюда, рассказывать, как ты считаешь, разную чепуху и тратить свое и твое время.       ― Этот недотепа опять влез в какую-то передрягу? Если только...       ― Когда ты в последний раз получала от него письмо? ― перебил ее он. ― Раньше он писал почти каждый день, а сейчас, сколько уже прошло? Две недели? Три?       В недоверчивом взгляде впервые промелькнуло сомнение, словно он вытащил наружу то, о чем Имельда старалась не думать.       О чем старалась не переживать.       ― Ты лжешь, ― прошипела она внезапно, стукнув кулаком по столу и поднявшись со стула. ― Он бы никогда так не поступил. Только не Гектор.       ― Он оставил свою гитару, Имельда.       Эрнесто услышал, как внутри нее что-то лопнуло, словно натянутая до предела струна, увидел, как глаза ее стали мутными и в один момент утратили способность отражать свет.       И понял, что она поверила.       ― Оставил? ― отрешенно переспросила Имельда.       ― Я ее принес, если ты вдруг захочешь, но... Послушай, Гектор был мне... как брат. Но порой самые близкие люди тоже способны на предательство. Я просто хотел, чтобы ты знала.       ― Убирайся, ― прохрипела она, сжав стол так, что пальцы ее стали белее кости. ― Убирайся вместе с чертовой гитарой и больше никогда ― слышишь, никогда ― не смей сюда приходить.       Он молча встал и вышел наружу, осторожно прислонив за собой дверь. Внутри что-то разбилось с оглушительным треском. Последнее, что Эрнесто почувствовал, навсегда покинув дом семьи Ривера, было облегчение.       И цепкий сверлящий взгляд глаз человека, которого он убил.       Словно обладательница их знала настоящую правду.