Несмирение

Джен
NC-17
Завершён
6
Размер:
8 страниц, 1 часть
Описание:
Посвящение:
Примечания:
Публикация на других ресурсах:
Уточнять у автора/переводчика
Награды от читателей:
6 Нравится 6 Отзывы 1 В сборник Скачать

Часть 1

Настройки текста
      Тяжело. Очень тяжело сделать очередной вдох, а после него выдох. Кажется, лучше и вовсе прямо сейчас перестать дышать, не вдыхать больше никогда и упасть прямо в болото бездыханным лохматым мешком боли и усталости.       Мои лапы почти не болят. Ровно настолько, насколько могут они не болеть у того, кто с самого рассвета без устали размахивает топором на лесоповале и таскает брёвна.       Вдох. Удар. Выдох. Вдох. Удар. Выдох. Когда же это закончится? Вдох. Удар. Выдох. Если делать так, тело не так сильно болит поутру. Вдох. Удар. Выдох. Почему я всё ещё цепляюсь за эту жизнь, если всю её можно описать тремя словами? Вдох. Удар. Выдох.       Рядом тяжело сипит мой соплеменник и друг Гузз. Шерсть слиплась от пота и грязи, хвост бессильно повис, язык вывалился из раззявленой пасти. Он до сих пор не научился правильно дышать. Из-за этого его часто порят плетью на сельской площади за невыполненную норму и я по мере сил подкидываю ему несколько собственных брёвен, чтобы его реже водили на площадь.       Когда надсмотрщик это замечает, нас обоих ведут на сельскую площадь и на следующий день становится очень трудно работать. Но в день лесопилка должна принести королевству два кубосаженя леса, а потому мы всё-равно будем работать ровно столько, сколько потребуется, чтобы вечером телеги увезли в замок весь ожидаемый груз. А если этого не случиться, мы не получим своего дневного пая.       Кроме меня и Гузза тут работает еще полдюжины гноллов и двое ящеров. Им приходится туже всего, потому-то их тела почти не потели и быстро перегревались от тяжелой работы, а чешуйчатая кожа хуже заживала после ударов плетью.       Вот с треском повалилось ещё одно дерево, ломая ветви и оставляя за собой шлейф сорвавшейся листвы. Из старого дупла стали с писком выползать маленькие змеёныши, ещё не научившиеся летать. Маленькие прозрачные крылышки бесполезно трепетали на чешуйчатых спинах, пока неокрепшие тела, извиваясь пытались выбраться из родного гнезда. Но тут же подскочивший к дереву охранник с радостным возгласом принялся бить их плетью, перебивавшей маленьких змеев пополам.       Даже в таком малом масштабе, это было точным отражением судьбы всего Мадленда. Пришедшие сюда эрафийцы просто разграбляли наш родной край. Нашими же руками вырубали многовековые леса, подтачивали рудоносные жилы. Местные животные отправлялись на стол вельможам, а все способные к труду народы Мадленда отправлялись на лесопилки, в шахты и каменоломни.       Наша культура, наши традиции, наши нравы и менталитет, наша свобода и воля были раздавлены сапогами марширующих под сине-золотыми знамёнами легионов латников и алебардщиков, подковами рыцарей и пятками боевых монахов. Каждое утро нас заставляли петь "Ave Griffonus", под пронизывающим взором золотых птице-львов, вышитых на флагах, установленных над нашей сельской управой.       Теперь всё было эрафийское. Человеческие традиции, человеческие порядки, человеческий закон. И по правде я и не знал другой жизни. Когда моя мать была ещё жива, она рассказывала мне, что я родился во времена какой-то войны, унесшей жизни множества мадлендеров. Она говорила, что очень и очень многие пошли за каким-то иностранным правителем, чтобы воевать в его войне и почти никто не вернулся. А потом в ослабленную этой войной родину вторглись эрафийские захватчики, подчиняя себе всё, что не забрала предыдущая война.       Всю свою сознательную жизнь я провел в эрафийском Мадленде, зная о былых временах только лишь из историй стариков и маминых сказок. А потомки тех, кто сейчас трудится на неизвестного короля, завоевавшего наш край, и вовсе забудут, что в этом мире можно жить иначе, не рубя деревья от зари до зари, не надрывая мышцы непосильным трудом и не страдая бессонницей от жжения в незаживающих ранах через всю спину.       Но боковым зрением глядя по сторонам, я видел лишь склонённые головы, забитую щепой и грязью шерсть и пустые взгляды товарищей. Они уже смирились со своей участью, уже сдались... Ровным счётом как и я. Мы были рабами не потому что на наших лапах цепи, а у людей в руках плети и алебарды. Не потому что мы проиграли в войне, а они победили. Мы были рабами потому что мы молча терпели всё это. Склонив головы и потупив взгляды продолжали выполнять все их приказы, онемев от страха и не в силах не то чтобы возразить, но даже поднять взгляд на поработителей.       Но почему? Мы так боимся смерти, что готовы страдать каждый день, только бы сохранить свою жизнь? Но зачем мне жизнь, если моя жизнь - это существование в грязи, страхе и беспросветной череде труда и боли? Зачем нам жить, если мы живём лишь для того, чтобы работать на иностранного захватчика, уничтожать и разорять землю наших предков, взрастившую наших отцов, дедов и прадедов?       Зачем вообще жить такой беспросветной жизнью? Разве я что-то потеряю, если прямо сейчас перестану дышать? Мне больше никогда не придётся рубить деревья и таскать брёвна, дрожать на сельской площади в ожидании ударов палача, грызть чёрствый хлеб, замешанный пополам с опилками, петь этот проклятый гимн по утрам...       Мама рассказывала мне, что мой отец был смелым и гордым гноллом. Что когда-то он, защищая её и щенков, в одиночку сцепился с взбесившимся горгоном, схватив его за рога и прижимая головой к земле до тех пор, пока тот не рухнул, обессилев. А ещё, он вместе с другими деревенскими гноллами и ящерами ходил в болота арканить громадных многоголовых гидр, которые нужны были повелителям зверей для войны и никогда ничего не боялся.       Он бы никогда и никому не позволил бить себя плетью, или заставлять работать на иностранного короля. Он бы скорее погиб в бою, но не позволил бы с чужакам распоряжаться народами Мадленда, как им заблагорассудится. Однако отец погиб много зим назад. И множество мадлендеров, разделявших его точку зрения, погибли вместе с ним. В живых остались лишь те, кто был не готов сражаться до конца, кто был предпочёл жить в нищете и рабстве чем умереть свободным, чей страх смерти оказался сильнее жажды жить.       Скоро начало смеркаться. Мы повалили ещё пять деревьев, пока погонщик не объявил, что сегодняшняя норма выполнена и не погнал нас строем обратно в село. Там нам вручили по серому кирпичу низкосортного хлеба и загнали в будки, в которых нам приходилось жить. Кое-как пережевав безвкусную еду и запив её болотной водой, просачивающейся через земляной пол конуры и скапливающейся в лужицу возле лежанки из лозы, я обессилено завалился спать.       Утро встретило меня звоном колокола, которым отбивали подъём. Крепкие, сытые и самодовольные охранники с тяжелыми алебардами в мускулистых руках, выволокли меня из будки и втолкнули в строй таких же не выспавшихся и едва держащихся на ногах рабов.       Снова зазвучал небольшой сельский оркестр из двух ящеров и гнолла с барабаном заиграл трижды проклятое вступление к эрафийскому гимну, пока стражники пинками выравнивали шеренгу рабов.       - Запе-е-евай! - крикнул начальник охраны и мы вразнобой затянули привычное "Ave Griffonus, ave Griffonus! Coelum leo, aves dominis!.." даже не зная, что значат эти слова. После нас всех погнали к водоёму, где мы жадно пили мутную болотную воду и снова вручили нам по чёрствой буханке серого хлеба, который мы грызли по дороге на лесоповал.       И снова потянулся истощающий рабочий день. Вдох, удар, выдох. Вдох, удар, выдох. Осточертевшее занятие оставляло едкий вкус желчи во рту, которой, как мне казалось, можно было растворить даже блестящую сталь алебард охранников. Гадкое желание умереть вернулось с новой силой, как только я взял в руки топор и всё, о чём я сейчас мог думать было лишь то, что больше ни дня, ни секунды, ни мгновенья не могу больше быть рабом. Чего бы мне это не стоило, я должен прекратить всё это.       И вот мы с Гуззом на двоих рубим одно особенно большое дерево. Удар я, удар он, удар я, удар он. Безразличие к смерти немного придало мне смелости и я решился шепотом обратиться к товарищу:       - Эй, Гузз... Помнишь того возничего, который вчера торговался со стражниками?       - Молчи, нам нельзя разговаривать! - шепчет в ответ Гузз и я вижу в его глазах страх.       - А что они нам сделают? Побьют? Нас и так избивают каждый день. Забьют до смерти? Так мы уже мертвы, просто ещё продолжаем работать.       - Я не хочу умирать, друг, - шепчет он и в его глазах я вижу блестки слёз.       - Как ты можешь умереть, если даже не живёшь? Зачем тебе жить, если ты просто изо дня в день рубишь лес уже много зим подряд. Когда мы в последний раз охотились в болотах, когда в последний раз лазали по деревьям, гуляли по селу и даже разговаривали в полный голос? Когда были ещё щенками? Когда были ещё слишком слабы, чтобы поднять топор? Ты хочешь назвать наше существование жизнью? Зачем тебе жить, Гузз?       - Я... Я не знаю, правда. Пожалуйста, давай не будем разговаривать больше. Нас может услышать охранник!       - Посмотри, они слишком заняты игрою в кости и головной болью после вчерашней попойки, чтобы слушать о чём мы тут говорим. Они привыкли к нашей покорности. Мы для них словно скот, понимаешь. Скот, который можно ударить плетью, забить до смерти, вздернуть перед управой за малейшую провинность. А если и услышат, что с того? Тебе просто не нужно будет больше валить лес. И всё!       - Ты... Очень смелый, если можешь говорить подобное... - лепечет Гузз, и я продолжаю давить на него.       - Послушай, тот возничий вчера... - снова вернулся я к тому, с чего начинал. - Я слышал, как он рассказывал нашему погонщику, что где-то там, в другом селе, гноллы восстали против людей, перебили охрану и вздёрнули своего управителя прямо на сельской площади.       Я надеялся, что он после моих слов он и сам предложит мне то, к чему я его так старательно подводил.       - Правда? - оживился мой друг. - Может быть эти гноллы придут и спасут нас?       - Что? Откуда я знаю? - опешил я, не ожидая такой реакции. Гузз понял всё совсем не так, как я рассчитывал. - Неужели это рабство так глубоко въелось в ваши умы!? Ты хоть послушай что ты говоришь, друг! Придут, спасут? Да кому мы нужны, если мы только и можем сидеть и жать, пока нас спасут те, у кого достаёт решимости самим бороться за себя!?       Понимаешь, о чём я говорю? Они восстали против эрафийцев и смогли отвоевать себе свободу! Понимаешь, Гузз? Они больше не валят лес изо дня в день! Они спят когда хотят, едят то, что хотят, делают то, что захотят! Они свободны, потому что восстали против хозяев и завоевали свою свободу! Неужели это не стоит того, чтобы бороться за это?       Неужели лучше жить так, чем попробовать вырваться из рабства? Лично я лучше умру, чем ещё хоть день позволю издеваться над собою!       - Мне страшно, правда, - шепчет он в ответ.       - Не бойся. Самое страшное, что только возможно, уже случилось с нами.       - Н-наверное ты прав... - шепнул он и в глубине чёрных глаз я заметил искорки того пламмени, которое пожирало моё сердце.       Через два часа и шесть поваленных деревьев мы с Гуззом настроили ещё двоих гноллов и к полудню о восстании в одной из соседних деревень и реальности восстания знали, как мне казалось, все лесорубы. Пришел час действовать. Жажда жизни, смешанная с ненавистью к своему нынешнему существованию толкала только вперёд и я коротко кивнул товарищу - "Пора".       Покрепче сжав топор в лапах я развернулся к погонщику. Тот как раз принимал из руки одного из охранников кружку с пенящейся жидкостью, которую люди иногда называли "опохмелок". Его избитое укусами болотного гнуса и подкожными паразитами лицо сначала в улыбке, когда он подносил кружку к губам, а после вытянулось от удивления, когда наши глаза встретились.       - Какого... - начал было он, но после, не восприняв меня в серьёз, решил превратить это в очередную издёвку, которыми эрафийцы часто тешили себя. - Что, тоже хочешь эля, псина?       Охранники, обратившие на меня внимание, захихикали. Немного хмельные и привыкшие к абсолютной покорности мадландеров, они видели в происходящем всего-лишь какое-то невиданное развлечение, а не первые отголоски надвигающейся бури.       - Или тебя давно не били палками на главной площади? Давай, шавка, спровоцируй меня, на то, чтобы я забил тебя прямо здесь до смерти, а твои останки скормил этому кодлу лесорубов. Вы же даже тявкнуть без разрешения боитесь! Тьху!       Он замахнулся и щёлкнул в воздухе кнутом, от чего остальные гноллы поджали хвосты и активнее заработали топорами. Лишь бы они не подвели...       - Видишь, твои слабовольные дружки бояться одного звука моей плётки! И ты тоже будешь бояться, после того, как я выбью из тебя всю дурь. Так что лучше быстренько возвращайся к работе, пока мне ещё лень пороть тебя до крови.       - Я не боюсь тебя, - заявляю я, оскалившись. Лапы начинают неспешно шагать по влажной почве и в мутных глазах надсмотрщика я вижу первые искорки сомнения.       - Борис, врешь этому недоумку! - кричит кто-то из охранников.       - Да, сломай ему пару костей! - кричит другой, всё ещё воспринимая всё как пьяную драку в каком-нибудь кабаке.       - Вы, эрафийцы, завоевали не тот народ. Мы - свободные! Слышишь меня, Борис!? Мы не ваши рабы! - лаю я в ответ и мир вокруг превращается в размазанное, яркое пятно. Адреналин молотом бьёт в голову. Я даже не замечаю удара плетью, пришедшегося куда-то на плечо и шею и вот я уже всего в аршине от ошеломлённого моей дерзостью надзирателя...       Вдох. Удар. Выдох. Это оказывается также просто, как валить лес. Вдох. Удар. Выдох. Кровь струёй бьёт из артерии, разрубленной топором дровосека, почти отрубленная рука провисает плетью. Вдох. Удар. Выдох. Огромная рана от плеча до груди углубляется ещё больше и изо рта Бориса начинает идти кровь.       Вдох. Удар. Выдох. И почти перерубленная пропитанная спиртом и хмелем мерзкая туша начинает оседать, словно падающее дерево. Вдох. Удар. Выдох. И из рваной раны через весь живот начинают выпадать кишки. Вдох. Удар. Выдох. И на упавшем человеке больше невозможно различить лица. Вдох. Удар. Выдох. Вдох. Удар. Выдох.       Это почти как валить деревья.       Только теперь меня никто не заставляет.       Теперь я свободен. Усилием воли отрываю себя от кромсания трупа. Полной грудью вдыхаю прогорклый кровью, потом, болотным газом и смрадом поторохов болотный воздух. Теперь не страшно, теперь не хочется перестать дышать. Теперь я впервые в жизни живой. Это чувство стоит всех тех тягот, которые я, вероятно, взваливаю себе на плечи и той кончины, которую я найду рано или поздно. Вздымаю над головой окровавленный топор, своё орудие возмездия, орудие правосудия.       - Свобода! - кричу я во всё горло и от этого клича с деревьев взлетают спугнутые птицы. Ошалелые глаза стражников мечутся между мною, трупом, на которым я стою и небольшим отрядом дровосеков, со злым оскалом поднимающих оружие. Алебарды слишком медленно возвращаются к людям в руки и их уже не спасти.       Со злобным рычанием, лаем и проклятьями на них набрасываются вдохновлённые моим поступком сородичи, срубывая их, словно молодые деревца или просто разрывая зубами. Эффект неожиданности, трёхкратный численный перевес и ярость взбунтовавшихся рабов буквально сметают эрафийцев и я с наслаждением смотрю, как мои товарищи пируют телами побеждённых.       Теперь, пока большая часть людей рассеяна по болотам и стережет рабов на других лесопилках, каменоломнях и шахтах, нужно освободить как можно больше миландеров и пойти на штурм резиденции нашего сельского управителя...       Через час мы были у другой лесопилки, ловко скрываясь в камышах и подлеске, - старые охотничьи инстинкты, доставшиеся нам от отцов и дедов подсказывали как правильно ступать и как прятаться, по запаху и следам находить свою добычу и куда лучше всего кусать и бить.       Здесь было всего семь лесорубов и трое охранников, с которыми мы разобрались за считанные секунды, налетев со всех сторон и задрав, словно болотную дичь. Рабы приветствовали нас непониманием, быстро сменившимся радостными кличами, когда я рассказал им, что такое свобода и что они теперь не должны больше работать, а могут пойти с нами мстить своим угнетателям.       К вечеру, когда солнце уже начало садиться, нас было больше трёх дюжин. Ящеры и гноллы держались плечом к плечу, словно кровные братья и пока мы шли из болот, будто отвечая на стук наших горящих жаждой свободы сердец вылезали болотные твари - змеи и василиски, безмолвно присоединяющиеся к нашему восстанию. Более того, нам даже удалось захватить повозку, запряженную молодой горгоной, радостно опрокинувшей телегу и забодавшей возничего, как только мы напали на охранников последней лесопилки. Теперь мы были могучей военной силой, массой чешуи, шерсти, клыков и когтей, готовых рвать и убивать.       К ночи мы приближались к деревне, как вдруг улетевшие вперёд змии возвратились к нам с испуганным писком и шипением, говорящим о том, что их что-то напугало. Посланные разведчики доложили, что деревня горит, все мадлендеры, который мы не успели освободить и вернувшиеся в деревню, посажены на колья на площади, а сельская управа забаррикадирована и превратилась в небольшую крепость - нас ждут.       Увы, я не был полевым командиром. Я даже не понимал толком, что и зачем мы делаем. Я знал только то, что я перешагнул ту черту, после которой я могу либо отправиться на кол, либо сражаться, чтобы этого избежать. И то, что завоёванная мною свобода стоит того, чтобы за неё сражаться до конца. Один лишь сегодняшний день был настолько полон жизни и переживаний, что за это не жалко и умереть.       Пусть я был простым взбунтовавшимся рабом-лесорубом, но я был свободным мадландером и больше ни одно королевство не сможет отнять у меня моё право быть свободным, независимо от того, умру ли я сегодня, или проживу ещё многие зимы и лета. Донеся эту мысль до своих братьев по оружию, я без страха двинулся в разорённую деревню.       Смрад горелого мяса, тяжелый саван дыма и копоти, стоны умирающих на кольях сородичей, блеск сине-золотых флагов впереди, всё слилось в какую-то пёструю и размытую инсталляцию, сходящуюся к одной единственной точке, в которую сходились все наши взгляды.       Блестящие шапели и бело-синие сюрко поднимаются из-за баррикад впереди, арбалеты поднимаются к плечам и стрелки готовятся дать залп как только мы подойдём достаточно близко. Мы не спешим, зная, что пока по нам не стреляют, врага нет смысла торопить, а как только зазвучат распрямляющиеся дуги, может стать уже слишком поздно.       Рука командира стрелков вздымается к небесам с коротким возгласом "..товсь!". Ещё секунда и в нас полетит град смертоносных болтов. Я с лаем перехватываю топор зубами и, встав на четыре лапы, галопом бросаюсь вперёд, хотя и знаю, что не успею, потому что до врага ещё более тридцати шагов...       ...но на секунду раньше, чем человек в остроконечном шлеме с кольчужной бармицей успевает скомандовать "Пли!" из-за наших спин, с крон деревьев и из болотных вод на стрелков набрасывается шипящий рой летучих змей, отчаянно жалящих легкобронированных людей и обрывающих вражеский залп. Несколько болтов со свистом проносятся у нас над головами, где-то слышится скулёж раненого гнолла, но наше воинство всей своей массой обрушивается на первую баррикаду, к которой уже подтягиваются копейщики и алебардщики, убивая или просто прогоняя летучих змей.       Но их контратака захлёбывается, когда набравшая скорость горгона всей своей массой врезается в нагромождение коробок, брёвен, досок и кольев. Щепа и брёвна разлетаются во все стороны от бронированного лба и боков болотного чудища, весящего почти пятнадцать центнеров и втаптывающего в землю всех на своём пути. Копья и алебарды ломаются об каменные пластины, которыми покрыта горгона, а один лишь её взгляд заставляет разорваться сердце кого-то из эрафийцев.       Мы врываемся в бой "на плечах" нашего стенобитного орудия и под нашими топорами от тел отделяются головы и конечности, ломаются кости и древка копий и совсем скоро в кровавое месиво превращаются все, кто не успел отступить ко внутреннему рубежу. Окрылённые успехом, мы, позабыв о почти дюжине погибших сородичей, врываемся в здание управы...       ...лишь для того, чтобы натолкнуться на непроходимую стену из щитов и полированных лат. Громадные верзилы-латники словно бронированным кулаком выбивают нас обратно во двор, оставляя кровавую просеку в наших рядах своими блестящими мечами. Дисциплинированные, тренированные, опытные и отлично вооруженные, они сражаются, словно единый организм. Всего полдюжины, но стоят в бою большего, чем все мы вместе взятые. Я ищу глазами горгону и вижу её лежащей мордой в грязи и вяло болтающей кровоточащей культёй, оставшейся от передней ноги, а мечи тем временем методично потрошат рассеявшихся товарищей.       Почувствовав, что наш хребет сломлен, остатки гарнизона контратакуют волной стали и радостных кличей, пока мы отчаянно пытаемся спасти свои жизни, как вдруг один из латников замирает, плавно теряя блеск и в прямом смысле слова каменея на глазах. То что было латами и мышцами, вмиг становится каменной глыбой. Вынырнувшие из грязи василиски, вступают в бой, становясь глотком свежего воздуха задыхающейся атаке.       Мощные клыкастые пасти, когти в полпяди длинною, смертоносные, наполненные древней магией взгляды и дробящие мясистые хвосты сминают костяк армии своим неожиданным натиском. Вновь осмелевшие гноллы и подобравшие вражеские арбалеты ящеры возобновляют атаку и последние защитники резиденции управителя падают вместе с сине-золотыми флагами, венчавшими вход в сельскую управу.       Разозлённые тяжкими потерями повстанцы врываются в здание, жестоко потроша и кромсая прислугу, но сам управитель давно сбежал...       Всю ночь мы предавали огню трупы наших врагов и погребению трупы наших товарищей и это только усиливало горечь потерь и тревогу. Совсем скоро зазвучат вопросы "Что нам делать дальше?", "Куда теперь идти?", "Как теперь жить?", на которые я не знал ответов. Ведь я простой дровосек, жаждавший ишь свободы... Не предводитель восстания, не лидер...       Возле тихого бочажка я вдруг заметил знакомую морду своего друга, отдыхающего после боя и похорон. Подойдя к нему я сел рядом.       - Знаешь, Гузз... Я должен тебе кое в чём признаться... - начал я.       - В том, что не было никакого восстания и ты сам это придумал, чтобы вдохновить всех нас? - улыбнулся он.       - Откуда ты знаешь? - удивился я не столько самому факту, как простоте, с которой Гузз говорил об этом. Тогда я действительно позволил себе сколько угодно врать и придумывать, только бы победить рабскую запуганность своего друга       - Не ты один слышал тот разговор. Другой гнолл рассказал мне, что на самом деле тот возничий рассказывал погонщику о том, каких человеческих сук завезли в бордель при замке губернатора. - Снова улыбнулся Гузз. - Однако я благодарен тебе за эту ложь. Правда. Если бы не ты, я бы сейчас вместе с остальными пел бы авэ гриффинус, дрожа от страха каждый раз, когда кто-то смотрит на меня. И остальные тоже. Ты привёл нас к свободе.       - Да, но какой ценой? - возразил я, указывая на шеренги курганчиков, которыми теперь было усеяно болото.       - Единственно возможной. Они умерли свободными, они умерли достойно, испытав вкус настоящей жизни и отведав крови врага. Духи предков гордятся ими и примут в свою сумрачную обитель. Их судьба всё-же лучше рабского удела, а мы с тобой и многие другие всё ещё живы и вольны жить дальше.       Ты подарил нам самое ценное, что только можно дать любому живому существу - несмирение. Смелость бороться со своей судьбою, решимость ответить обидчику, даже не зная, справишься ли с ним, надежду и веру на другую, лучшую жизнь.       - Но как...       Меня оборвал внезапно вынырнувший из камышей ящер, чья морда показалась мне незнакомой. Судя по легкому маскировочному наряду, луку и необычайной скрытности - разведчик.       - Так-так, - с задором промолвил он. - Вижу некоторые мадлендеры уже не такие порабощённые, как считает наш господин. Что ж, лорд Тарнум будет рад узнать, что ваша деревня освободилась от гнёта эрафийцев без его помощи.
Отношение автора к критике
Приветствую критику в любой форме, укажите все недостатки моих работ.
Права на все произведения, опубликованные на сайте, принадлежат авторам произведений. Администрация не несет ответственности за содержание работ.