Juewang

      — Твою мать, сколько ещё ждать этого ублюдка?       Сехун лениво переводит взгляд на Кайе и вздыхает. Мало того, что приходится ждать ещё одного приятеля, так ещё и под дождём мокнуть. Будто нельзя было обозначить местом встречи хотя бы какую-нибудь вонючую забегаловку. Нет. Стоят под узким навесом чайной лавки, едва влезая широкими плечами, и разглядывают спешащих по своим делам прохожих. Сехун вытягивает из кармана пачку сигарет и прикуривает, тугой струёй выпуская дым. Курить на самом деле не то чтобы хочется. Просто ему невозможно скучно. От этого разъедающего изнутри чувства он вообще стоит здесь. Косит взгляд вправо, смотря на Кайе. Крепкий, сантиметров на десять ниже самого Сехуна, и по морде сразу видно — бандит. Излюбленная кожаная куртка с нашивками, которую он не снимает круглый год, дырявые джинсы и тяжёлые ботинки только дополняют образ. Сехун, впрочем, одет так же, но глянешь на него, сразу становится понятно — хороший мальчик. Он в самом деле хороший домашний мальчик. Должен быть им. Родители — уважаемые во всей Азии люди; брат — известный адвокат; бабушка с дедушкой едва не в дружбе с потомками императорской династии! А вот Сехун — урод в такой прекрасной семье, поддался дурному влиянию уличной шпаны и теперь ждёт, когда же они всей компанией отправятся грабить антикварную лавку одинокого старика, перед этим обязательно налакавшись какой-нибудь сильноалкогольной дряни. Травит организм юноша тоже от скуки. Умирает от безделья дома. Не работает, не учится — просто прожигает жизнь, совершенно на неё плюя. Сдалась она ему, эта жизнь.       — Если через минуту этот сучий потрох не появится, то, клянусь, сломаю ему шею, — снова рычит Кайе и смачно плюёт под ноги.       Кайе вообще нервный. Хотя, вообще-то, не должен быть таким: главарь их банды же. Главари должны быть спокойными, рассудительными. Впрочем, надо заметить, что именно его несдержанность их всех — Кайе, Сехуна и Сяосяна — и сплотила. Последний, кстати, тот ещё кадр. Вечно опаздывает, порой вообще может забыть о назначенной встрече. И туповат немного, да. Сехун часто задаётся вопросом, зачем им вообще Сяосян. Нет, ну серьёзно. Тот же Ян Ян, который второй год пытается напроситься к Кайе под крыло, пригодился бы больше. Но Кайе не нужен чужой ум (у самого в достатке), а вот сильные руки и ноги, умение быстро реагировать и обращаться с оружием (если надо) — то, что нужно каждой банде. Сехун под эти критерии подходит постольку-поскольку. Не тупица, но с выпускными экзаменами не справился, бегает быстро, но ещё быстрее выдыхается, а нож в руке держать вообще отказывается — фобия с детства у него такая. Почему приняли в банду — вопрос насущный, но без ответа. Главарь только отшучивается постоянно, мол, мордашка у тебя что надо. А. И то, что Сехунов брат отмажет их перед законом, да. Ну да и чёрт с этим.       — Бл…       Кайе не успевает выругаться ещё раз, как под навес влетает Сяосян. Кожанка, джинсы, ботинки — всё по дресскоду. Во внутреннем кармане куртки блестит рукоять ножа, а из карманов джинсов торчит наличность. Значит, сегодня платит Сяосян.       Сехун щелчком выбрасывает сигарету и поворачивается к приятелям, слегка притоптывая ботинком по луже.       — Пойдём, — бросает Кайе и быстро идёт вдоль многолюдной улицы.       Остальные спешат последовать за ним. Чем быстрее они окажутся в баре, тем лучше. Бар небольшой, насквозь воняющий палёным спиртом и сигаретным дымом. Иной раз они выбирают заведение получше, но в этот раз им нужна именно эта дыра. Из неё добираться до лавочника удобнее всего, да и путей отхода хоть отбавляй. По проулкам, особенно если будут уходить по отдельности, их никто не поймает. Да и не доведут они до такого финала: всегда работают тихо и чисто, о пропаже узнают в лучшем случае следующим утром. Хотя пару раз их всё же ловил случайный патруль. Последний раз Сехун помнит наиболее отчётливо, он как раз был в этом районе. Тогда один офицер особенно докучливо втолковывал ему реалии мира. Будто несмышлёному крохе объяснял, что такое хорошо, а что — плохо. Успел даже что-то о чести семьи втереть, по иронии судьбы знакомый с Сехуновым старшим братом. Ох, и досталось тогда Сехуну. Хотя, казалось бы, за что? Стоял себе, курил перед входной дверью какого-то продуктового магазинчика. Потом, вообще непонятно, каким образом, из магазина вылетели две подозрительные личности и давай наутёк. И он побежал. Мало ли, что там за дверью? Может, взрыв! Ничего не докажешь, офицер, он не при делах. Да только офицер этот, на самом деле, сидел в патрульной машине и видел, как перед дверью стояли трое, а после синхронного кивка двое пробрались внутрь. Только отсутствие каких-либо отпечатков и свидетелей, кроме офицера, тогда и спасло.       Юноши заказывают дешёвое пиво и снеки на закуску. Пиво невыносимо разит кислятиной, но это лучшее пиво, что заведение может предложить. И на что хватает наличности Сяосяна. Долбаный жмот.       Сехун окидывает взглядом тусклое помещение. Замызганные дерматиновые сидения, шаткие деревянные столики, явно вообще никогда не моющиеся пепельницы на них. В углу сидит пьяная и очень шумная компания молодых людей, а за барной стойкой — местная шлюха Айминь. Вот уж действительно «народная любовь». У кого на члене девица ни сидела. Даже Сехуну однажды «свезло». Подошла, промурлыкала: «Скучаешь, котик?» и повела за собой в подворотню за углом. А Сехун действительно скучал, потому и пошёл. Потом, правда, о вагинах долгое время думать совсем не мог. Кому, нахрен, такое счастье вообще нужно?       — Старик через сорок минут закрывает лавку и сваливает, так что можем сразу выдвигаться, — рассказывает план действий Кайе и с отвратительным «сёрп» отхлёбывает из бокала.       — А если задержится?       Если бы в этой дыре была нормальная сеть, Сехун непременно листал бы ленту Тамблера, а так приходится складывать самолётик из замызганной жиром салфетки. Бумажный самолёт выходит корявым, абсолютно не годящимся для планирования, зато на две минуты юноша убивает скуку.       — Лучше подождать немного, а потом идти.       — Ладно, Сехун, ты прав. Подождём. Сяосян, ты приготовил отмычки?       Сяосян тоже шумно отпивает и хлопает себя по карману, мол, всё с собой.       Кайе такой ответ удовлетворяет, и он переходит к инструкциям на предмет непредвиденных событий. Ничего нового: он и Сяосян бегут врассыпную, Сехун делает искренний вид, что не при чём и вообще просто мимо проходил. По Сехуну вообще видно, что не местный, что не из этого неблагополучного района.       — Сехун, сгоняй, поговори с нашей кисой.       Сехун кивает, прекрасно понимая, чего Кайе от него хочет. Не раз именно таким образом они «шили» себе алиби. Юноша берёт из рук главаря денежный рулон и идёт к Айминь. Всего-то и нужно: всучить ей наличность за трёх клиентов и ещё за двух — в качестве бонуса за молчание. Сказать, в какую минуту подняться и уйти из бара, сколько времени переждать и возвратиться, обязательно упомянув, «как здорово её оттрахали во все три дыры». Они, в свою очередь, оберегают девицу от всяческих подонков. В самом деле, нашла бы она себе уже сутенёра.       Юноши допивают ещё по пиву и поднимаются со своих мест — пора. Путь до лавки занимает семь минут. Пять, если срезать через мусорные баки. Но через эти баки лучше убегать, да и вообще, если свезёт, спрятаться в них можно. Улица, на которой находится антикварная лавка, сейчас совсем безлюдна и темна. Поздний вечер, дождь стеной. Оно и понятно, что все лавочники свернули свои дела раньше и убрались домой. За углом юноши останавливаются и надевают резиновые перчатки и медицинские маски, которые удобно выбросить в любой подходящий момент. Ну, кроме Сехуна. Сехун остаётся ждать две минуты, потом закуривает и идёт к лавке «прятаться под навесом от дождя». Стоять приходится долго. Кайе и Сяосян в темноте пытаются найти что-то маленькое и стоящее: монеты, боны и какие-нибудь ордена или значки. На картины, вазы и мебель даже не смотрят: их довольно проблематично вытащить незаметно, да и на чёрном рынке они уже давно не пользуются популярностью. Кайе собирает в мешок мелочёвку, то и дело поглядывая на прозрачную витрину в центре лавки. На подушечке разложены заколки. Явно древние, как всё дерьмо мира, из нефрита и перламутра. Такую дрянь покупают очень часто и за очень хорошие деньги. Особенно если камни настоящие.       — Сяосян, собери остальное, а я пока витрину открою.       Кайе подходит к стеклу плотнее и вглядывается в заколки. Даже в темноте блестят, красивые на самом деле. Несмотря на грубую натуру, юноша не обделён чувством прекрасного. Потому и тяготеет к разным сокровищам. На витрине замок-задвижка, разумеется, на ключе, но ключа-то нет. И даже отмычки подельника не помогают.       — Да хера ты ебёшься с этим? — бросает не менее грубый Сяосян. — Бей, хватай, и проваливаем!       Кайе ещё раз смотрит на витрину и вздыхает. Бить витрину совсем не хочется. Звук битого стекла он ненавидит ещё с семи лет, когда его папаша-алкаш в запитьи швырял их с матерью по всем стенам, сметая зеркала и шкафы со стеклянными вставками. Мать, кстати, потом из окна выбросилась, разбив своим тощим, но, оказывается, тяжёлым телом лобовое стекло какой-то легковушки… Но с этой витрины может быть просто бешеный навар! Кайе жмурит глаза, сгибает руку в локте и бьёт. Только вот вместе с ожидаемым звуком битого стекла звучит тревога сигнализации.       — Сука! Сигналку поставил! Валим! Валим! Валим! — орёт нарушитель тишины, судорожно сметая в мешок украшения вместе со стеклом.       Сехун, докуривающий уже седьмую сигарету, вздрагивает от громкого сигнала. Только делает шаг в сторону, как слышит приближающуюся сирену полицейской машины. Чудно. Обделаться от радости можно. Приятели выбегают буквально через секунду, неосторожно толкая юношу в плечо, будто совсем не замечая его. Уносят ноги в сторону проулков с баками. Сехун замирает, прислушиваясь к звуку сирены, и, определив направление, поворачивается в другую сторону. Он успеет скрыться до того, как патруль окажется здесь.       Но он не угадывает. Стоит пройти каких-то двадцать метров, как перед ним, буквально из-под земли, вырастает полицейская машина. Оглушает резким гудком клакосна, слепит ярким светом фар. Только чудо помогает избежать аварии. Только чудом сердце Сехуна не останавливается.       Дверь машины открывается, выпуская тёмную фигуру. Сехун не может видеть ни лица, ни формы. И это пугает. Юноша в самом деле дрожит, но не из-за дождя совсем, не из-за вероятности быть задержанным. Отчего-то он боится приближающуюся фигуру.       — Чёрт возьми, это снова ты.       Фигура подходит ближе, и теперь Сехун может видеть чужое лицо, слышать чужой голос.       — А это снова ты, Ифань.       Юноша заметно расслабляется. Если бы это был кто-то другой, то волноваться бы стоило. А так, пф. Это всего лишь Ифань— дружок брата. Поноет, понудит, да и отвезёт домой. Вечер заканчивается как нельзя лучше.       — Садись в машину, — устало выдыхает Ифань и сам занимает водительское сидение.       Сехун послушно следует примеру. В машине тепло и приятно пахнет чем-то еловым, негромко играет известный музыкальный трек. А ещё невероятно уютно, потому что придурок Ифань рядом. Сехун знает Ифаня почти половину своей жизни. Когда брат привёл своего школьного друга впервые, Сехуну было четырнадцать. Тогда он бы очень хорошим мальчиком: слушался старших, был вежлив, брата ставил себе в пример. А потом, когда познакомился с Ифанем, то и вовсе помешался, ведь хороших мальчиков все любят и всегда хвалят. Но ни чёртовы «отлично», ни грамоты, ни благодарности учителей не помогли Сехуну хоть как-то вырасти в чужих глазах. Ифань только трепал по голове, как собаку, и отправлял поиграть, чтобы не мешал им с братом заниматься. Злился ли Сехун? О да, ещё как. На брата, что целиком и полностью занимал время Ифаня, на Ифаня, что совсем не обращал на него внимания, на себя. На себя в большей степени. Только потом, ближе к выпуску из школы, понял, что привлечь внимание, будучи хорошим мальчиком, не получается. На «хороших мальчиков» никто не обращает столько внимания, сколько на «плохих». Проблемные люди всегда у всех на слуху. Устроил массовую драку в школе — твоё имя известно. Убил кого-то — твоё имя напечатали в газете и показали по телевизору. Плохих людей помнят ещё многие и многие годы. Тогда Сехун и начал чудить. Начал курить, начал приходить домой вусмерть пьяным, начал вообще не приходить домой. И кто взялся за воспитательную беседу? Нет, не родители, которые даже смотреть из-за стыда не могли, не бабушка с дедушкой, называя «дурной кровью», не брат. Ифань. Ифань, который заступил на полицейскую службу и привносил собой добродетель и порядок! А Сехун втайне радовался. Вот, наконец, Ифань смотрит на него. Наконец разговаривает с ним! Ну и пусть обращается как с малышом, это ведь только первые шаги!       Юноша выныривает из воспоминаний и смотрит на дорогу. Явно не дорога к его дому.       — Куда ты меня везёшь?       — В полицейский участок. Это переходит все границы, Сехун. Так больше нельзя. Ты всем надоел. Твой брат просил, чтобы, если ты ещё раз во что-нибудь влезешь, ему даже не сообщали.       Голос Ифаня напряжённый и холодный. Ситуация с младшим братом друга на самом деле выводит из себя. И если Сехун сам не хочет помочь себе, то это сделает Ифань.       — А, ну-ну.       Сехун спокоен. Знает, что его в любом случае вытащат. По-другому просто не может быть. И сейчас у полиции нет и шанса что-либо предъявить Сехуну.       — Сехун, сколько это будет продолжаться? — рычит всегда холодный Ифань, чем немало удивляет юношу. — Когда ты поймёшь, что сам топишь себя?!       — Тогда исправь это, если тебя так напрягает. Возьми под свою опеку, может, я стану хорошим мальчиком? Буду слушаться тебя во всём, позволять тебе всё, что захочешь. Ты же прекрасно знаешь, что…       — Не начинай! Ты знаешь, что я не могу ответить на твои чувства! Ты ребёнок! Ты не понимаешь, чего просишь!       Юноша смеётся. Зло, обиженно и надрывно. Ребёнок, значит? Вот кто он для Ифаня?       — Тогда завали еблет и не учи меня жизни. Я сам как-нибудь. Без тебя.       К полицейскому участку приезжают в полнейшем молчании. Ещё бы кто-то из них хотел поговорить. В участке сыро, темно и многолюдно. Детективы и офицеры, не успевшие сбежать с работы до разъярившейся стихии, теперь ждут, пока та хоть немного утихнет. Юноша подходит к давно знакомому столу Ифаня и разваливается на жёстком металлическом стуле. Вытягивает вперёд ноги, расслабляет плечи. Он бы даже закурил, если была возможность. Увы.       — О Сехун, двадцать пять лет, место рождения — Сеул, Южная Корея. Всё верно? — Ифань так же устраивается на своём стуле и расслабляет узел галстука. В конце дня тот точно удавка, которая действительно грозит задушить.       — Ага. Офицер, мы не раз проходили эту процедуру. Давай ты быстрее скажешь все свои «атата», и я пойду. Жрать хочу — сил никаких нет.       — Сехун, кажется, ты не понимаешь. — Ифань тяжело вздыхает, отрываясь от бумаг, и пристально смотрит в глаза младшего брата лучшего друга. — Не понимаешь, что игра действительно затягивается. А у любой игры есть конец. Боюсь, ты останешься проигравшим.       — Ага. Что-то более существенное?       Юноша вытягивает ноги ещё дальше, нечаянно пиная голени офицера. Тот едва морщится, но не от боли, а от предполагаемой грязи на форменных штанах.       — Где ты был с семи до десяти вечера сегодняшнего дня?       — Гулял, потом пошёл в бар, выпил, снял кису — Айминь, ты должен её знать, — потом пошёл в сторону дома, но меня встретил ты. Я чист, как история твоего браузера, офицер.       Сехун смотрит прямо и насмешливо. С иронией и сарказмом, с грубостью. А с языка разве что яд не капает.       — Ван Кайе и Чу Сяосян? Где были они?       — Так вместе со мной и были. И с Айминь. Потом все разошлись по разным углам. Кайе предлагал завалиться к нему и продолжить вечер наедине, но я отказался. Я же хороший мальчик. Матушка с отцом были бы крайне огорчены, если бы я не успел к ужину. Кстати, из-за тебя я на ужин уже опоздал. Ох, какое горе!       Ифань багровеет лицом и в бессилии сжимает кулаки, а Сехун очень хочет рассмеяться в голос. Ох уж этот Ифань с этим его безразличным ко всему лицом! Ко всему, но не к выходкам Сехуна. В этом даже некий спортивный интерес есть: как долго мужчина будет позволять играть у себя на нервах, пока совсем не сломается, не разозлится как никогда в жизни?       — Ты собираешься открывать дело? Просто если нет, как в прошлый раз, то я бы хотел убраться отсюда.       — Имей в виду, что ты под подозрением, Сехун. И не раз вернёшься для дачи показаний.       Офицер с очередным тяжёлым вздохом поднимается с места и идёт на выход. Не оборачивается, знает, что юноша последует за ним. Они всегда так или иначе «ходят» друг за другом. Во что бы ни ввязался Сехун, именно Ифань становится тем, кто находит его и допрашивает. Где бы Ифань ни патрулировал, Сехун оказывается там.       Дорога до Сехунова дома занимает достаточно времени. Под ливнем офицер не решается гнать, да и просто хочет растянуть вечер как можно дольше. Дольше быть с Сехуном. Дольше вдыхать его запах с отвратительной примесью табака и спирта сейчас. Украдкой смотреть на него в зеркало заднего вида. Ещё очень хочется взять за руку, провести пальцами по длинной ладони. Хочется забрать себе и спрятать, чтобы не вытворял все эти безобразия. Но кто бы ему позволил? Лучший друг первым бы уничтожил его, лишив воздуха и возможностей к существованию. Или родители. И стоит ли думать об обществе, которое сожрёт вместе с потрохами? Безысходность так отчётливо ощущается, что хочется наложить на себя руки от невозможности быть рядом с Сехуном.       Сехун же сверлит взглядом мутный пейзаж за стеклом. Настроение так себе, невозможно хочется есть и спать. И не думать. Вообще ни о чём не думать. Ни о Кайе с Сяосяном, ни об Ифане, ни о головомойке, что непременно ждёт его, как только переступит порог родного дома. Уверен, что брату всё же сообщили, что он снова задержан, а брат обязательно проинформировал родителей. Теперь они будут орать. С другой стороны, скандал — меньшее из зол. Его ведь и на воспитание в армию могут отправить лёгким жестом отцовской руки. А то и вовсе сослать в Корею в какую-нибудь замшелую деревню, чтоб развлекался с козами и рисом. Перевоспитание, хах. А обратили бы на него внимание, общались бы как с человеком, а с не красивым украшением семьи, было бы иначе. Юноша винит всех их. За то, что бросили, предоставив самому себе, что не приняли мер с самого начала, пока ещё была возможность что-то изменить. А теперь он втянулся. Теперь ему нужен этот адреналин, эта грязь. Теперь без них просто невозможно! Только они и позволяют не сдохнуть от скуки в его благородном обществе.       — Сехун.       Юноша невольно вздрагивает и поворачивает голову. В полутьме разглядывает невозможно прямой нос, высокие скулы, неправильной формы губы. Пожалуй, губы — единственное, что ему не нравится в мужчине. Они будто не на своём месте. Будто должны быть ниже. Впрочем, никто не идеален.       — Я хочу, чтобы ты понял одну вещь. Очень скоро никто не сможет тебе помочь, даже если очень захочет. Ты ходишь по лезвию ножа. Рискуешь остаться один. Твои друзья… — мужчина морщится, вспоминая компанию младшего, — тебе с ними не место. Ты же почти небожитель. Так зачем спускаться на самое дно, к ним? Ты им не нужен.       — Я никому не нужен, — Сехун раздражённо закатывает глаза и вытягивает пачку сигарет. Не спрашивает разрешения, прикуривает. — Ни родителям, ни брату, ни друзьям, хе. Разве что тебе, чтобы делать план, а? Да и то, небось, без меня найдутся уроды, порочащие красоту общества.       Ифаню как никогда сейчас хочется открыться. Остановить машину и притянуть юношу к себе, шепча на ухо, как тот неправ сейчас. Что Ифаню он нужен как никто другой. Что Ифань отдаст свою жизнь, если Сехун её захочет.       — Ха, я сейчас почему-то вспомнил книжку, что читал лет в семнадцать. Не книжку даже, а цитату из неё. «Красота — явление простое и понятное, а уродство — нечто чрезвычайное, и извращенное воображение всегда предпочтет немыслимое и чрезвычайное, а не простое и обычное». Мне не нужна ваша хренова красота. Мой мир — мир уродов. Мир порока и разврата. Мне хорошо там. Мне хорошо в этой грязи. Я привык к ней.       Юноша выпускает дым в чужое лицо, с удовольствием отмечая, как то снова морщится. Ифань ненавидит запах табака. Ненавидит, когда Сехун курит. А Сехун снова испытывает чужое терпение на прочность. Не самая лучшая тактика взращивания симпатии, зато хотя бы просто внимания — пожалуйста.       Ифань ничего не отвечает. Хотел бы, но смысл? Не в его правилах мешать людям рыть себе могилы. Он просто потом найдёт лестницу, чтобы Сехун смог выбраться. Позже, когда юноша осознает, что игры кончились и нужно что-то менять. Сейчас же Сехун просто маленький глупый ребёнок, который запутался. Офицер в это верит.       — Ложись спать. Будь готов завтра, что тебя вызовут в участок. Я надеюсь, ты помнишь, чем грозит неявка?       — Очередным «атата». Счастливо.       Юноша от души хлопает дверью и спешит под козырёк подъезда. Этот Ифань!.. Опять обращается с ним, как с маленьким ребёнком. Не видит, что он уже вырос. Не понимает, что сам поднимает едва утихающую бурю. Сехун снова вытягивает сигарету и глубоко затягивается. Дым горчит в глотке, но помогает немного прийти в себя. Ещё бы дома ни на кого не нарваться, и день можно будет считать успешным.       В коридоре темно, но юноша не спешит включать свет. Обувь и куртку он может бросить на полки и при минимуме освещения.       — Где ты был?       Удача обходит его стороной. Дверь кухни открывается, показывая недовольного отца. Почти взбешённого отца. Следом из-за его спины вырастает не менее недовольная мать. Стройная, моложавая, но от злости на лице очень некрасивая сейчас. Сехун не хочет отвечать. Он только вздыхает, кивает зачем-то и делает шаги в направлении в свою спальню. Доходит почти, как его локоть с силой сжимают и ощутимо отпихивают в стену. Лопатку саднит от удара о косяк, но какая это мелочь в сравнении с пощёчиной, что секундой позже награждает его отец.       — Я тебя спрашиваю, сопляк! Где тебя носило?       — Где носило, там уже нет. Я вернулся, окей? И я ничего не сделал. Ничего из того, за что заслужил такие почести сейчас.       — Тебя подозревают в ограблении! Это, по-твоему, ничего?! — мать вскидывает руки, говорит дребезжащим громким голосом. — Ты позоришь честь нашей семьи! Ты ведёшь себя недостойно! Будто отребье! Отброс!       — Я могу уйти, чтобы вы больше обо мне не слышали. Устроит?       — Сопляк!       Ещё одна звонкая пощёчина ложится на щёку. В этот раз она гораздо сильнее, чем была до этого. Щёку жжёт, а в глазах и в носу щиплет. Вроде, и должен был давно привыкнуть, что после каждого своего возвращения домой ему полагается приветственная пощёчина, но никак не привыкнет. Привыкает после этого снова бежать, захватив наличности, к Кайе. Выпить, покурить. Дунуть, если повезёт и Сяосян притащит какую-нибудь дурь. Нужно только дождаться, пока родители его отпустят и отправятся к себе.       Ждать в этот раз приходится долго. Почти до двух ночи на кухне не смолкают голоса родителей и брата. Наверняка обсуждают, что с ним делать. Как бы эффективнее убрать «заразу», осевшую в нём. В одном их просчёт — они слишком любят Сехуна и не позволят прозябать. Не посадят под арест. Разве что брат, который спит и видит, как Сехун окажется в тюрьме в воспитательных целях. Только вот пусть подавится! Он не заберёт свободу так же, как забрал себе Ифаня.       Юноша потягивается на кровати, разминая затёкшие за несколько часов конечности, и вытаскивает из кармана смартфон. Вводит нехитрый графический пароль, тычет на иконку браузера. Социальная сеть пестрит новостной лентой и фотографиями всевозможных друзей, которых он в глаза-то никогда не видел. Сбоку висит уведомление о непрочитанном сообщении, но узнать, что это за сообщение и от кого, нет ни малейшего желания. Долистав ленту до конца, Сехун сворачивает браузер и открывает приложение Тамблера. Никаких хоть сколько-нибудь интересных обновлений нет. Скука. Скука-скука-скука. Мысль сбежать к Кайе всё прочнее оседает в подкорке. Уйти. Прямо сейчас. Хоть бы и через окно (двадцать пятого этажа, ага), если путь через входную дверь преграждают родители и брат.       К счастью, вскоре звуки в квартире стихают, только дождь барабанит по стёклам. Сехун ждёт ещё немного, на случай, если кому-нибудь приспичит перед сном выпить воды или помочиться, поспешно натягивает другую одежду и ботинки прямо в спальне, чтобы не тратить время у двери, хватает деньги и тихо крадётся на выход, стараясь не шуметь. Если не трель электронного замка, было бы вообще чудно. Увы. Не ждёт лифт, а решает спуститься по лестнице, тоже на всякий случай. Улица привычно тёмная, немного прохладная и мокрая. Дождь льёт уже восьмой день без остановки и едва ли собирается что-то менять, но Сехун даже рад. Вообще-то он не любит дождь, не любит мокнуть, но прямо сейчас плачущее небо помогает не думать ни о чём лишнем. Ни о предстоящем походе на допрос, ни о «чести семьи», ни о чёртовом Ифане. Юноша просто слушает мерный такт отдельных капель, шипящий шум воды, отголоски грома где-то совсем вдалеке. Это расслабляет. Не так, как гашишное масло или эфедрон, но всё-таки.       Вода попадает за шиворот и оседает на ресницах, мешая разглядеть в темноте хоть что-нибудь, но Сехун не спешит раскрыть зонт, спрятанный в кармане огромной толстовки. Холод пробирает до костей, заставляет вздрагивать, заставляет чувствовать. Заставляет на время забыть, что он — фрик, неспособный на самые простые человеческие эмоции без дополнительной стимуляции. Может, прав его брат, и он действительно ошибка, которая не должна была появиться на свет? Может, он действительно псих, и место ему в богадельне? Кулаки невольно сжимаются, а на лице расцветает улыбка. Раздражение и злость, что на мгновение кольнули сердце, тоже хороший допинг. Стимулирует на активность. Очень хочется встретить на пути кого-нибудь, кому можно набить лицо. О кого можно почесать кулаки. Почесать так, чтобы на лице не осталось живого места. Чтобы на асфальт вывалились зубы вместе с ошмётками дёсен. Чтобы из груди вырывались только хрипы, потому что даже на скулёж сил не останется. Сехун ещё ни разу такого не пробовал. Вот Сяосян — да, частенько бродит по улицам, чтобы найти развлечение. Он любит разбивать людям лица. Ещё больше любит ломать чужие рёбра своими тяжёлыми ботинками. А Кайе, наоборот, не любит мордобой. Он предпочитает ловить припозднившихся одиноких юношей или девушек, выслеживать до ближайшего угла, а потом прижимать к стенке, зажимая ладонью рот. Стягивать в кулаке волосы, срывать одежду и грубо входить, упиваясь сдавливаемыми воплями. Сехун видел однажды, как Кайе это делал. Входил в какого-то щуплого мальчишку, на вид которому было едва пятнадцать. Кайе любезно предлагал присоединиться, но Сехун отказался. Ему не было жалко мальчишку, нет. Ему было противно прикасаться и участвовать в подобном. И он не осуждал. Просто предупредил главаря, чтобы тот впредь не предлагал подобного.       — Ты у себя?       Сехун стоит под козырьком очередной многоэтажки. Ветхой, в любую секунду готовой сровняться с землёй. И такой вонючей, что даже на улице сквозь дождь слышны запахи мочи и блевоты.       — Старики снова выебали мозг? Поднимайся.       Кайе быстро сбрасывает звонок, и Сехун прячет телефон обратно во внутренний карман. Открывает отвратительно скрипнувшую металлическую дверь и ныряет в полумрак подъезда. Лифт, который, видимо, сломался ещё во времена Мао и служил лишь украшением, ждать бессмысленно, благо — всего третий этаж. Юноша быстро поднимается, перемахивая сразу через четыре ступени, и нетерпеливо стучит в дверь приятеля, старясь дышать как можно реже и не очень глубоко. За дверью слышно какое-то отечественное популярное дерьмо, скрывающее посторонние звуки. Не похоже, что спешат открывать. Сехун стучит яростнее, добавляя к кулаку ногу, попутно снова набирает Кайе. Проходит не меньше пяти минут, как дверь открывается, впуская в квартиру. Хотя квартирой жилище Кайе назвать сложно. Скорее клоповник. Крохотная комната с двумя тюфяками, маленьким столиком и единственным комодом, ещё более крохотная кухня и туалет. Разве что не воняет так же, как в подъезде. Юноша перешагивает стеклянную бутылку, что валяется прямо на пороге, и, не разуваясь, проходит в комнату. В углу на тюфяке лежит отключившийся Сяосян. Детина в одной руке держит опустошённую бутылку какого-то пойла, в другой — бонг. Сехун кривит губы, подходит ближе и вытаскивает бонг из чужих рук. На стекле матовый серый след, а значит есть надежда, что что-нибудь у Кайе ещё осталось.       — Пить будешь?       Кайе спрашивает просто так. Знает, что Сехун будет. Иначе не пришёл бы в такое время. Вытаскивает из холодильника новую бутылку, учтиво открывает и вкладывает в руку гостя.       — Что-нибудь осталось?       Сехун демонстративно вертит в ладони бонг, глазами шарит по комнате, надеясь найти «сено» самостоятельно.       — Есть кое-что лучше. Гораздо лучше сраного гашиша. Специально для тебя берёг. Попробуешь?       Это Кайе спрашивает тоже просто так. Конечно, Сехун попробует. Просто не может не попробовать. Не может отказаться от чего-то нового, ещё неизвестного до сих пор, обещающего новые эмоции.       Сехун кивает и устраивается на соседнем тюфяке. Прижимает горлышко бутылки к губам и делает несколько жадных глотков. Напиток, чем бы он ни был, жжёт глотку и согревает желудок. Обещает веселье и раскованность. Никаких замков и запретов. Только он, эмоции и чувства.       — Набьёшь мне новую?       Сехун отставляет бутылку и бонг на пол, снимает ботинок, тянет правую штанину вверх, открывая костлявую икру. Болезненно белую, в мелких аляповатых рисунках. Каждый раз, когда видит Ифаня, видит его незаинтересованность, он приходит к Кайе и просит сделать татуировку. Слово, знак, изображение, цитату, просто прямую. Со смыслом или без. Сегодня это будет слово «безнадёжность». Аккуратно, насколько хватит таланта Кайе. Иероглифы будут уже на ступне, потому что больше места на ноге нет.       Кайе ухмыляется каким-то своим мыслям, кивает Сехуну и уходит на кухню, чтобы вернуться с баночкой туши, шприцем, антисептиком и бумажным полотенцем. Садится на пол перед приятелем, тянет чужую ногу на себя, обхватывая ступню ладонью. Протирает антисептиком кожу, свои руки и шприц. Выливает на крышку тушь и макает в неё иглу. Тянет ладонь и, не предупреждая, вбивает иглу в кожу. Сехун морщится от колкой боли, но ногой не дёргает.       — Пей, легче будет, — заботливо тянет Кайе и стирает излишки краски полотенцем.       Ещё секунду назад иссиня-чёрная тушь становится бледно-синей, а кожа вокруг короткой узкой полосы вздувается и краснеет. Сехун смотрит на изменение кожи с какой-то смешной неопределённостью и послушно делает несколько глубоких глотков. Кайе снова макает шприц в тушь и снова начинает вбивать. Рисунок должен получится маленьким, но аккуратным, поэтому он не спешит. Тонкие чёткие линии, аккуратные и уверенные, будто Кайе не шприцем орудует, а профессиональной каллиграфической кистью.       — Что он сказал на этот раз?       Кайе не называет имени, в этом нет смысла. Оба понимают, кем является «он».       — Как всегда. Что-то про «доиграюсь», «отвернётся семья» и прочее подобное дерьмо. Ему самому не надоело, интересно? — Сехун делает новый глоток и пытается хохотнуть, будто своей репликой высказал непременно забавный анекдот.       Но Кайе замечает в этом смехе горечь и обиду. И радуется. Он не ревнует Сехуна к «нему», нет, нисколько. «Его» он ненавидит. Ненавидит уже… Четыре года? Да, пятый пошёл. Они вместе служили в армии. Кайе оставалось около трёх месяцев, а Ифань только заступил на службу. О, это была ненависть с первого взгляда. Кайе, умеющий подстраиваться и в некотором роде «прогибаться», умело общался с сослуживцами. Делал для них что-то и получал хороший бартер. А свою природную злость вымещал на «молодых» из родного Гонконга. Вымогательство, побои и насилие, в том числе и сексуального характера. Одним из таких и был Ифань. Ему почему-то доставалось больше всех. То ли оттого, что вопреки всему смотрел свысока, то ли потому что единственный отказывался пресмыкаться. При этом ни разу не пытался решить дело кулаками. Едва ли это, конечно, помогло бы, но сам факт. Зато потом, когда закончил службу и пришёл работать в полицию, проявил себя во всём нравственном великолепии! Отплатил поистине достойно: спрятал Кайе за решётку, скрупулёзно собрав показания всех, кому Кайе причинил боль, пришил к его делу несколько дополнительных «висяков». Но надо заметить, что Кайе сам допустил ошибку, сам попался. Впредь он таких глупостей не делает.       — Он тебе нравится?       Кайе снова убирает излишки туши и откладывает шприц в сторону, снова протирает кожу антисептиком, поднимает глаза и смотрит на младшего приятеля. Лицо того немного заливает краской, а глаза на миг расширяются. Сехун поспешно делает новый глоток и берёт себя в руки.       — Этот придурок? Чувак, ты обкурился? Конечно, нет!       Кайе кивает, но едва ли верит чужим словам. Он верит людским глазам, изменению тональности голоса и ритму дыхания. Он прекрасно разбирается в людях, чтобы понимать чужие чувства.       — Я закончил. Ну, нести тебе?       Сехун кивает и устраивается удобнее с телефоном, дожидаясь, пока приятель вернётся из ванной с какой-то склянкой в руке. Жидкость пахнет резко и горько: миндалём. Юноша закрывает глаза и глубоко вдыхает носом, сразу отдавая пузырёк обратно. Первые секунды одолевает дикое головокружение и, немного, тошнота, но потом всё так же резко, как и началось, прекращается. Взамен головокружению приходит необычайная ясность мыслей, ощущение почти молниеносного принятия решений. Комнатка становится яркой, сочной. Жирные грязно-жёлтые обои на стенах кажутся произведением искусства, лежащий без чувств Сяосян — прекрасной скульптурой. Переводит взгляд на Кайе, видит, как тот тоже глубоко вдыхает и глаза его слегка мутнеют. Через пару мгновений лицо преображается: жесткие, грубые черты лица смягчаются, появляется плавная дуга улыбки, на глазах пелена поволоки. Кайе тянет руку вперёд, но не отдавая склянку Сехуну, а помыкая вдохнуть из его рук. Потом вдыхает сам и закрывает пузырёк, убирая в карман.       — Я же обещал, что это лучше.       — Что это?       Кайе оставляет вопрос без ответа. Только тянется теперь вперёд всем корпусом, оказываясь очень близко. Заглядывает в чужие, такие же мутные, как у него, глаза и приоткрывает губы. Поцелуй не кажется мимолётным касанием, он твердый, требовательный. Почему-то сейчас очень возбуждающий. Они уже не раз целовались, не раз трахались, только до этого момента Сехун смотрел на это через призму своей клинической скуки. Секс прекрасно разбавляет её, прекрасно помогает забыть о ней на время. Сейчас же обыкновенный поцелуй похож на огонь, на инъекцию концентрированного наслаждения. Обжигает горячей волной внутри живота, разливает жидкий огонь во внутренностях, стягивает пах. Юноша сейчас даже не может вспомнить, когда возбуждался настолько быстро!       Губы перемещаются на шею, печатью оставляют след, который вскоре нальётся насыщенным фиолетовым. Ровный круг — отпечаток зубов — немного ноет, но делает концентрацию максимальной, бьющей прямо в виски. В глотке моментально першит, становится невозможно сухо, и даже простонать еле выходит. Кайе стягивает с Сехуна толстовку, кусает грудь, оставляя новый болезненный след, снимает чужие джинсы с бельём. Возбуждение видно невооружённым глазом, и дело вовсе не в колом стоящем члене. Лицо младшего юноши красное, дыхание сбито, зрачки расширены настолько, что полностью сливаются с практически чёрной радужкой.       Поворачивает спиной к себе, ставя в коленно-локтевую, снова тянет наркотик к чужому носу. Сехун поспешно вдыхает несколько раз. Уверен, что от повышения нормы будет ещё круче. Не сразу понимает, что в анусе что-то лишнее. Кайе не церемонится с растяжкой и смазкой. Вот ещё. Только облизывает обе подушечки больших пальцев, сразу вставляя те в юношу. Разводит в стороны, любуясь безволосой промежностью. О, Сехун лучше, чем кто бы то ни был. Лучше сотни Айминь, лучше всех людей вместе взятых. Вытаскивает один палец, приспускает брюки, вынимая член, и прижимает головку к анусу Сехуна. Тот едва ли соображает, но согласен на всё, лишь бы эйфория не отпускала. Член входит резко и глубоко, одним грубым толчком. Кайе прикрывает глаза от наслаждения, Сехун выпускает стон. Пытается акцентировать внимание именно на ощущениях: внутри себя и во вне. Комната кружится и сужается до квадратного метра, заполняется только шумным дыханием Кайе через нос. Отвлекает разве что вибрирующий где-то рядом телефон. Глаза закрыты, поэтому юноше не видно, кто пытается до него дозвониться. Зато прекрасно видит Кайе. Не прекращая толчков, он тянется за телефоном и сбрасывает вызов. Сбрасывает снова. И снова. Выходит из дрожащего тела и переворачивает Сехуна на спину, высоко задирая чужие ноги и разводя их в сторону.       — Давай. Стони громче. И думай о нём.       Предлагает вдохнуть ещё, вдыхает сам. Сехун открывает глаза и непонимающе смотрит. «О нём»?       — Ифань?       Что-то внутри переворачивается, когда он произносит чужое имя. Стучит в глотке. Что-то меняется во взгляде Кайе. Взгляд становится жёстким, хищным. Кайе поднимает с пола телефон и включает камеру. Сехун не напуган и не смущён: приятель частенько снимает видео от первого лица, чтобы потом дрочить в одиночестве. Снимает, правда, на свой телефон, но сейчас юноша об этом не думает.       — Ну же, малыш, давай.       Чем громче стонет и чаще произносит имя в мыслях Сехун, тем яростнее в него вбивается Кайе. Удовольствие зашкаливает, приходится прикладывать усилия, чтобы оставаться «на своей орбите». Юноша тянет руку вниз, к болезненно-возбуждённому члену. Всего чуть-чуть надо, чтобы кончить, напрягая живот и поджимая пальцы ног. А Кайе продолжает долбить, с силой сжимать пальцы на чужих бёдрах, трахать-трахать-трахать. Сехуну кажется, что он умирает. Медленно, горячо, будто тлеющий уголь. Огонь пожирает изнутри, пожирает снаружи и не собирается тухнуть. Сехун не знает, сколько это продолжается, сбился со счёта, сколько раз кончил. Отмечает только, как член Кайе покидает тело, а на лицо и грудь падает обжигающая сперма. Кайе отчего-то очень любит кончать на его лицо.       Кайе сразу поднимается и уходит, а Сехун остаётся лежать, пустым взглядом смотря в засаленный потолок. Проходит несколько часов, когда Сехуна отпускает от наркотика. На тюфяке начинает подавать признаки жизни Сяосян, а сквозь мутные стёкла пробиваются первые лучи солнца, чудом прорвавшиеся сквозь густые серые тучи. Поднимается и Сехун. Одевается, пытаясь сильно не тревожить новую татуировку, и идёт в ванную сполоснуть лицо. На полу лежит Кайе с перетянутым жгутом бицепсом, рядом лежит шприц. В первый раз Сехун не на шутку перепугался, найдя приятеля таким, теперь же просто приседает рядом с ним, проверяет пульс и убедившись, что Кайе жив, возвращается к своим делам.       Раннее утро радует: не ливень, а моросящий дождь. Не хотелось бы вымокнуть ещё раз. По пути к дому Сехун сворачивает в какую-то забегаловку, только сейчас вспомнив, что ужасно голоден. Заказывает остро-кислый суп с тофу, моментально проглатывает, даже не пытаясь насладиться вкусом. Вспоминает о телефоне. Ни пропущенных, ни сообщений. Странно. Почти уверен, что слышал вчера не один звонок, но всё же списывает на галлюцинации от наркотика. И снова одолевает скука. До вечера заниматься решительно нечем, но гулять до этого времени хочется не особенно. Решает всё же зайти домой, принять душ, переодеться, найти деньги и уже потом думать, чем себя занять. Может, он понадобится Кайе раньше.       Дом встречает мёртвой тишиной и прохладой. Родители и брат на работах, дед с бабкой развлекаются на каком-то курорте. Впрочем, Сехуну до этого никакого дела. Заходит в душ, швыряет на пол одежду и встаёт под воду. Никаких мыслей, только вселенская усталость и лёгкая боль на ступне. Там, где под каждым словом и символом живёт Ифань. Сехун ненавидит себя за своё влечение, ненавидит Ифаня за его «не могу, ты ребёнок!». Он ведь давно не ребёнок.       Стоит выйти из душа и надеть джинсы, как во входную дверь звонят. Сехун пытается думать, кого могло принести, но очень скоро бросает идею. Какая ему разница? Подходит, не смотрит на табло электронного звонка, а просто открывает дверь, чтобы в ту же секунду оказаться прижатым к стене.       — Объясни мне, что происходит!       Ифань кричит и щурит глаза, широко раздувает ноздри и кривит губы в отвратительной гримасе. Впервые юноша видит его таким.       — А что происходит?       Сехун невинно пожимает плечами. Он в самом деле не в курсе, отчего офицер полиции мог из ледяной статуи превратиться в свирепого дракона. Ифань одной рукой удерживает юношу за шею, другой — лезет в карман форменных брюк, чтобы достать телефон. Открывает последнее входящее сообщение и показывает экран ничего не понимающему младшему. С экрана смотрит сам Сехун. Мутный взгляд, тело в каплях пота, разведённые на максимум бёдра. И чужой член промеж этих самых бёдер.       — Откуда… Где ты это взял? — испуганно шепчет Сехун, не в силах оторвать взгляд от экрана.       — Это твоё сообщение. Это Кайе, да? Этот ублюдок трахает тебя?       Ифань тоже переходит на шёпот, больше похожий на шипение гремучей змеи. Заглядывает в чужое нечитаемое лицо, тщетно пытаясь найти в нём опровержение своей догадки.       — Господи, Сехун, ну почему именно он? Почему из всего дерьма, в которое ты мог ввязаться, ты водишься с самым конченым ублюдком?       Плечи Ифаня опускаются, а руки сильнее сжимают шею. Телефон летит на пол, продолжая звучать Сехуновыми стонами. Юноша поднимает голову и смотрит в потолок. Почему-то сейчас нестерпимо хочется плакать. Ладони мягко поднимаются вверх, проводят по бокам и ложатся на лопатки Ифаня. Впервые в жизни Сехун обнимает это сильное тело так. Так близко, так интимно. Хочется замереть в этом мгновении, ни на миллиметр не сдвинуться.       — Ты знаешь, что должен сделать, чтобы я прекратил.       — Ты шантажируешь меня? Посадить тебя на поводок?       — Посади. Если это сделает тебя ближе — посади.       Сейчас Сехун понимает, что вот он — единственный способ быть к Ифаню ближе. Заставить быть вместе в обмен на что-то. На «хорошее поведение».       — Ты должен уйти от него. Немедленно, — жёстко цедит Ифань, отрывая руку от чужой шеи и пытаясь отойти на шаг.       Сехун позволяет отстраниться и сразу ёжится от прохлады. За каких-то пару секунд успевает привыкнуть к чужому теплу, не хочет терять его.       — Мне нужны доказательства, что ты сдержишь своё слово, как я собираюсь сдержать своё, — Сехун всегда был наглым, и ничто не мешает ему не меняться.       — Что ты хочешь? — устало выдыхает Ифань, заранее прекрасно зная ответ.       — Поцелуй. И забери меня к себе.       Ифань снова в злости сжимает кулаки. Поцелуй? Целовать Сехуна после того, что он видел, кажется кощунственным. Издевательством над собой. Омерзительным. Делает резкий шаг вперёд и сжимает волосы на затылке, поднимает чужую голову, впивается в губы. Ни страсти, ни нежности — злость и жестокость. Разрывает поцелуй ещё быстрее, чем он длился, и вглядывается в чужие растерянные глаза. Сехун не ожидал. Очень хотел, но не ожидал.       — Завтра. И не дай Бог…       — Я понял. Я схожу сегодня к Кайе.       Ифань не кивает, не смотрит на юношу. Сразу разворачивается и пулей выскакивает из квартиры. В голове рой мыслей, одна беспокойнее другой. Он в самом деле согласился на «такую» сделку? Собрался дать Сехуну то, чего он так страстно хочет и чего он, Ифань, так боится? Сехуну же нет веры! Как пообещал стать «хорошим», так и сделает всё этому противоречащее!       А Сехун за закрытой дверью сползает по стенке. Вот так просто? Заставить Ифаня быть вместе в обмен на послушание? Кто бы мог подумать. Но не успевает он насладиться мыслью, как следует порадоваться, как понимает, что Кайе будет не рад. Совсем не рад. Может, даже украсит синяками на рёбрах и пробитым черепом в качестве прощального подарка. Кайе не прощает предательств. Не то чтобы Сехун обещал быть с ним до конца дней, но всё же. Но если сломанные рёбра и пробитый череп — цена, что нужно заплатить, чтобы быть с Ифанем, то Сехун заплатит. Дважды, трижды заплатит, с процентами, но будет вместе.       Решает не ждать вечера, а отправиться к Кайе прямо сейчас. Тот должен был уже проснуться. Сехун наскоро натягивает привычную толстовку, только вот вместо «дресс-кодных» кожанки и тяжёлых ботинок надевает лёгкие светлые кроссовки.       Дождь на улице усиливается, и Сехун решает проехать на автобусе. Стоит на остановке, ждёт и всё прокручивает в голове предстоящий диалог. Сехун не будет называть причины, не будет защищаться, даже если потребуется. Он просто поблагодарит Кайе за всё и попрощается.       Подъезд такой же тёмный и вонючий, лестница всё так же преодолевается через каждые три или четыре ступени. Дверь в квартиру Кайе открыта: Сяосян уже ушёл.       — Кайе?       Сехун окликает приятеля и проходит в комнату, где по-прежнему валяются пустые бутылки и прочий мусор. Приятель сидит на полу за столом, медитирует перед кружкой дешёвого чая. На отходняк не похоже, но что-то с Кайе явно не в порядке.       — Кайе, я пришёл попрощаться.       Кайе переводит на юношу ничего не выражающий взгляд и долго смотрит.       — Не понял?       Главарь почти что развалившейся банды тяжело и медленно поднимается с пола и подходит ближе. В ещё мутном взгляде зарождается презрение и горькое понимание.       — Повтори, что ты сказал?       — Я пришёл попрощаться. Спасибо за всё, что ты для меня сделал, но больше я не буду с вами.       Сехун почему-то робеет и начинает злиться на себя. В самом деле, чего он боится? Не убьёт же его Кайе.       — Это он, да? Ты уходишь от меня к нему?! Как крыса бежишь к законникам? Может, уже успел сдать меня?       — Нет, Кайе, всё не так! Ты же знаешь, как я предан тебе. И никогда бы не выдал!       Глаза Сехуна действительно лучатся преданностью и жалостью. Ему не так уж и хочется бросать банду: за несколько лет они стали практически семьёй, но когда на одной чаше весов «семья», а на другой — Ифань… Выбор очевиден.       Глаза Кайе не излучают ничего, кроме злости и негодования. Глубоко в душе он знает, что Сехун — не предатель, никогда не подставил бы, но отпустить его, отпустить к проклятому полицейскому! К кому угодно, но не к этому ублюдку.       — Ладно. Хорошо. Я понял. Тогда докажи свою преданность. В последний раз. Без наркотиков. В здравом уме. Понимая, что я тобой владею.       Сехун в неожиданности моргает несколько раз, как если бы не понимал человеческой речи. Если бы это было в иной раз, он бы согласился. Но не теперь, когда Ифань взял с него слово. Не то чтобы Сехун обещал что-то такое, но сейчас не может пойти на это. Не тогда, когда офицер обещает быть с ним. Уже сейчас юноша считает Ифаня своим, считает, что уже принадлежит Ифаню.       — Нет… Я не могу…       — Давай. Тебе же нравится.       Кайе подходит ближе и обвивает торс юноши руками, губами тянется к его шее. На секунду Сехун замирает, жмурится, а после толкает Кайе с силой в грудь. Тот делает неловкий шаг назад, хлопая глазами, а после оступается, поскальзывается на стеклянной бутылке и как в замедленной съёмке падает на спину. Сехуну кажется, что время становится резиновым, каждый миллиметр, что Кайе летит вниз, юноша разглядывает. Как голова медленно приближается к острому углу комода; как угол рассекает висок, входя на несколько сантиметров внутрь; как голова отскакивает и со стуком касается пола. Из пробитого виска стремительно вытекает тёмно-красная — почти чёрная — кровь. Глаза закатываются, а из груди вырывается сдавленный хрип. Сехун видит фрагментами, дроблёными кусками. И словно двадцать пятый кадр — паника.       — Кайе?       Юноша медленно подходит к приятелю, опускается перед ним на колени, тянет трясущуюся руку вперёд. Не может найти пульс под сонной артерией. Пробует и пробует снова: шея, запястья, снова шея. Паника заполняет всё сознание, невозможно пошевелиться, невозможно мыслить здраво. Только надобность позвонить.       — Ифань, — надрывным голосом тянет Сехун, когда в трубке слышится раздражённое: «да!», — Ифань, я убил его… Я не хотел, это случайно! Я…       — Сехун, успокойся. Выдохни. Теперь ещё раз объясни, что случилось.       И Сехун объясняет. Как пришёл, как поговорили, как оттолкнул. Ифань по ту сторону трубки чертыхается и приказывает оставаться на месте, ничего не трогать. Сбрасывает звонок, чтобы сразу позвонить в «скорую». Может, всё не так трагично, как описал в истерике Сехун, и всё обойдётся.       Офицер выходит из здания участка, садится в машину и спешит по нужному адресу. Едва ли он успеет быстрее «скорой помощи», но попытаться стоит.       Сехун сидит на полу, не мигая и покачиваясь. Рядом врач и санитары, осматривающие бездыханное тело Кайе. К юноше обращаются, спрашивают о чём-то, но едва ли Сехун понимает слова. В голове непрерывной линией «убил», на лице шок и паника. В квартиру заходят ещё несколько людей в полицейской форме и один — в гражданском. Когда всё же прибывает Ифань, юношу допрашивает следователь из родного отдела. Сехун молчит, не в силах собрать мысли, и только всхлипывает, дрожа всем телом.       — Следователь Фа, — обращается к коллеге Ифань, стараясь сохранять невозмутимость, — вы пригласили адвоката?       — Пригласил. Но только не адвоката О, сам понимаешь: он отказался. Видимо, этот, — кивая в сторону Сехуна, — совсем достал брата. Адвокат прибудет в отдел, куда все сейчас поедем.       — Понял.       Ифань глубоко вдыхает, скрепя сердце, и говорит тихим голосом:       — Зу, я могу поговорить с ним? Минуту. Пожалуйста.       Следователь смотрит в ответ внимательным взглядом, обдумывает немного, и кивает, поднимаясь с места и возвращаясь к трупу.       — Сехун, — зовёт Ифань, прикасаясь к чужой щеке холодной ладонью. — Сехун, посмотри на меня.       Сехун поднимает глаза, полные искренних слёз.       — Я не хотел… Я же не специально… Он…       — Сехун…       — Я попаду в тюрьму теперь, да? — голос ломается, превращается в еле слышный скрежет.       Ифань не отвечает, а только прижимает голову Сехуна к своему животу, стараясь не думать, что будет потом.