Гореть в аду

      Всё так просто и одновременно так сложно. Ты живешь в мире, где у каждого человека есть тот, кто предназначен ему судьбой. И, вроде бы, все достаточно легко: ты просто должен найти этого человека, и вы влюбитесь. Но вот в чем загвоздка: никто не гарантирует, что родственная душа ответит тебе взаимностью.       И когда на тебя впервые будет обращён равнодушный или, что ещё хуже, ненавидящий взгляд таких родных глаз, ты впервые почувствуешь, что такое настоящая боль. Когда твои лёгкие сдавливает это саднящее чувство, когда в глазах мутнеет, а пульс то ли учащается, то ли замедляется настолько, что ты чувствуешь себя будто бы неживым…       Но даже это не так плохо. Ведь можно добиться расположения своего соулмейта. Поговорить с ним и попросить о шансе. Ведь это так просто — пообщаться с человеком, узнать его. По крайней мере, просто, если он нормальный.       Действительно хреново — это когда человек, который должен любить тебя больше всех на свете, вообще не способен любить… И в данном случае это не какая-то особо мудрая мысль, это, к сожалению, доказанный факт.       Каждый Божий день я испытывал боль. Физическую и душевную. На коже росли цветы, пуская корни по всему телу… Я чувствовал всё. Как эти цветы прорастают сквозь кожу и показываются уже красными. Хорошо, если бы это был их цвет. Но нет — они белые, а появляются красными из-за крови.       Хлоя буквально убивает меня. Ненавижу, как же я её ненавижу!       Самое отвратительное то, что я даже не могу с ней поговорить нормально. Она вечно издевается и глупо язвит, высмеивая всё, что есть во мне. И волосы, и лицо, и одежда, и род деятельности — она будет насмехаться буквально над всем. Так что даже если я скажу ей, что являюсь её родственной душой, она все равно не ответит взаимностью, а только поиздевается.       Я в любом случае умру. Так зачем стараться что-то изменить?       Это началось два года назад. Мне было четырнадцать, я переехал в Париж и встретил Хлою на каком-то из многочисленных приемов, куда приглашали моих родителей (очень даже уважаемых людей), и где были родители Хлои. Она стояла в белом платье и так надменно глядела на всех гостей, будто была княгиней, устроившей прием бездомных у себя в поместье.       В глазах потемнело. Сердце забилось так быстро, что, казалось, сейчас выпрыгнет из груди. Я просто стоял, смотрел на эту заносчивую блондинку и чувствовал что-то странное у себя в груди. Как будто туда запустили много-много маленьких жучков, и все они щекотали меня изнутри. Хотелось смеяться, плакать, танцевать и обнимать всех, кого вижу. А потом она посмотрела на меня. Нагло усмехнулась, оценивающим взглядом просканировала мою одежду, презрительно сморщилась и отвернулась. И все желания пропали разом, оставив место удушающей пустоте и боли.       Тогда появился первый цветок. Он вылез на запястье, и это было так больно, что на глазах выступили слёзы, а я чуть не закричал. Я ещё не совсем понял, что произошло, и просто побежал в туалет, чтобы промыть запястье и там же все и обдумать.       Я промыл запястье, вырвал цветок — это ужасно больно, — и тогда меня настигло осознание, что теперь со мной будет.       Но я не спешил впадать в панику (хотя и без этого не обошлось). Подошел к ней и сказал:       — Привет, — и робко улыбнулся.       — Если ты хочешь поговорить, то делай это с такими же аутсайдерами, как ты, потому что разговаривать с такими, как я, тебе нельзя, понятно?       Я в шоке смотрел на нее и просто не мог понять происходящего. Она действительно такая стерва или притворяется?       А затем я пошел в колледж и понял, что да, таки стерва, не притворяется. Я видел, как она издевается над бедной девочкой в инвалидной коляске; видел, как она дразнит самого доброго человека, с котором мне когда-либо удавалось сталкиваться, — Маринетт; видел, как она собственными руками сломала макет города какого-то маленького мальчика.       И видел, как она разбила сердце Киму, бедному парню, который в день святого Валентина решил признаться в своих чувствах этой злобной стерве. И мало того, что она грубо послала его и обсмеяла, она ещё и сфотографировала его на телефон и разослала общей рассылкой всему коллежу, приписав до ужаса обидный комментарий: «Собачка на своём месте. Я слишком хороша для него».       После всего этого у меня отпали всякие сомнения в том, какая на самом деле Хлоя Буржуа. И признаться такой в том, что она заставляет меня чувствовать, было смерти подобно.       По сути, это смерть и была.       Каждый день цветов становилось все больше. И с каждым новым цветком усиливалась боль, а кровотечения становились все длительнее. Я медленно умирал, доживая последнее время с мучительной болью.       Недавно начался кашель. И если до этого моё состояние было просто ужасным, то теперь оно стало невыносимым. Если цветы ещё можно было как-то вырывать, превозмогая боль, кровь стирать, а боль терпеть, чтобы скрывать от окружающих своё состояние, то с кашлем это все стало в тысячу раз тяжелее.       С каждым днем я кашлял все чаще. Сначала интервал между приступами был где-то часов пять. Потом, недели через две, интервал был три часа. Ещё через месяц — один час… И так по наклонной, пока он не стал составлять пятнадцать минут. Понимаете, пятнадцать минут! И с каждым разом эти приступы становились сильнее, вызывая всё больше и больше боли. Я задыхался, плевался кровью и цветами, плакал, когда срывал цветы с тела, и это только говоря о моём физическом состоянии.       В душе же вообще черт-те что творилось. Как будто кто-то взял дрель и каждый Божий день сверлил там внутри огромную дыру, из которой выходили отчаяние, боль, тоска, безнадёжность, депрессия… Я чувствовал себя настолько отвратительно, насколько отвратительно может чувствовать себя человек.       Но самым ужасным было то, что я знал: это не предел. Потому что предел — это смерть. И я буду чувствовать нарастающую боль до того самого момента, пока не остановится моё сердце.       И когда я валяюсь на полу, задыхаясь от очередного приступа кашля, когда я, всё ещё кашляя, начинаю рыдать, захлёбываясь собственными слюнями и соплями, я молю, всей своей за что-то проклятой душонкой молю, чтобы это был последний раз. Чтобы всё это прекратилось, и я умер.       Эгоистично? Да. Чувствую ли я вину перед родителями, которые и так страдают из-за моего такого состояния, за то, что прошу об этом? Да. Перестану ли я просить?       Нет.

***

      Очередной приступ. Прямо в колледже… Я еле успел выбежать в туалет, даже не сказав ничего учительнице.       Задыхаюсь на грязном полу мужского туалета и понимаю, что дальше так продолжаться не может. Мне слишком тяжело постоянно терпеть эту боль, которая преследует меня с того самого момента, как я встретил Хлою. Ещё немного, и я свихнусь.       Если ещё не свихнулся. Потому что только что я понял, что всё. Больше не могу. Я хотел терпеть, честно, хотел умереть, как полагается в таких случаях — мучительно, задыхаясь. Или от остановки сердца, не столь важно… Но именно сейчас я понял, что сломался. Не могу, не хочу больше терпеть.       Я часто думал о самоубийстве. Просто взять и прекратить все свои мучения, всю ту боль, которую я терплю ежедневно. Но мне никогда не хватало смелости довести дело до конца. Когда-то я решился и даже наглотался таблеток. А потом испугался и побежал блевать.       Но почему-то именно сейчас я принял окончательное решение. Встаю с пола и выхожу из туалета.       Возвращаться в класс не имеет смысла: через пятнадцать минут приступ повторится, и я снова выбегу из кабинета…       Как я до этого ходил на уроки? Терпел. Сидел, задыхался, тихонько покашливал цветами в кулак, стараясь быть незаметным.       Всё равно не получилось. Меня заметила Маринетт. Она просто молча протянула мне фиолетовый цветок, украдкой взглянув на Адриана. И я всё понял.       Так у меня появился друг. На почве одной болезни мы сильно сблизились, и я действительно благодарен Маринетт за её тихое, но такое ощутимое присутствие в моей жизни.       Как-то мы разговаривали про самоубийство. Это было как раз после моей неудачной попытки. Я даже родителями ничего о ней не рассказал, а этой девушке с двумя хвостиками все как на духу выдал. Возможно, дело в том, что её глаза всегда смотрят так пронзительно и в самую душу, что кажется невероятным что-то утаивать от неё.       — Я никогда не убью себя… Слишком много дорогих людей будут страдать после моей смерти. И, конечно, я и так умру, но, знаешь, Нат… Лучше я умру от болезни и останусь в глазах близких простой неудачницей, чем эгоистичной неудачницей… Не хочу, чтобы они думали, будто мне плевать на них всех, — сказала она тогда.       И я запомнил эти слова. Часто именно они удерживали меня от срыва в пропасть… Но не сейчас. Сейчас всё слишком запущенно. Надеюсь, родители поймут…       Знаете это чувство, когда вроде бы ничего не изменилось, но именно сейчас для тебя всё по-другому? У меня сейчас как раз оно. Ничего не поменялось. Я часто так лежу на полу в туалете колледжа, у меня часто такие приступы, у меня часто это чувство безысходности, пожирающее меня заживо. Но именно, черт возьми, сейчас наступил тот самый момент, когда я… Сломался, наверное.       Просто понял, что не могу больше. Когда я в прошлый раз пытался покончить с собой, у меня было то же самое… Надеюсь, в этот раз я не испугаюсь в последний момент, иначе перед собой стыдно будет.       Завтра я украду ключи от крыши школы и сброшусь. Это будет больно, но за последние два года я привык к боли. Стерплю, ничего страшного.       Это решение далось удивительно легко… Во мне нет желания заканчивать жизнь, я просто хочу избавиться от этого кашля, этой боли и этого тупого восхищенного и такого болезненного чувства, которое возникает в моем сердце каждый раз, как я вижу Хлою. Диссонанс между мозгом и сердцем — вещь действительно неприятная, так что меня можно понять.       А впрочем, я не рассчитываю на чьё-то понимание (надеюсь, конечно, но понимаю, что зря).

На следующий день

      Захожу в класс и слышу привычный надменный голос. Сердце тут же болезненно сжимается и становится трудно дышать. Легкие сдавливает, и я понимаю, что интервал между приступами опять уменьшился. Я ведь последний раз кашлял цветами меньше десяти минут назад!       Бегу на свое место и сразу съезжаю со стула под парту, судорожно ища в кармане пиджака пакет, который держу специально для цветов. И с ужасом понимаю, что оставил его в другом пиджаке! В панике выныриваю из-под парты и сразу же замечаю Мари, сидящую рядом. Она сначала непонимающе хмурится, а потом, кажется, осознаёт, в какую ситуацию я попал. Достаёт пакет, в котором уже есть немного фиолетовых цветов. Снова съезжаю под парту и хриплю цветами в пакет.       Знаете, пожалуй, у этой болезни есть и плюсы. Например, тихий кашель. Одно слово — кашель, а так-то это просто удушье, приправленное плевками из крови и цветов. И это происходит почти без единого звука…       Последний цветок выпадает из моего рта, и я вылезаю из-под парты.       Никто ничего не заметил. Опять. Впрочем, ничего необычного…       С благодарностью отдаю пакет Маринетт, но она качает головой и все так же, не произнося ни слова, показывает мне ещё один, полностью пустой. Киваю и оставляю пакет себе.       Вообще Маринетт очень сильно изменилась. Из смешливой, постоянно что-то лопочущей девчонки она стала тихой и незаметной мышкой. Раньше она смущалась и несла перед Адрианом всякую чушь, постоянно спорила с Хлоей, до конца отстаивая свою точку зрения, бойко отвечала на уроках и одновременно увлекалась столькими вещами, что мне, всю жизнь любящему лишь рисование, становилось не по себе. А сейчас… Она стала тенью себя прошлой, и мне действительно грустно смотреть на это.       Наше общение в основном состоит из молчания, изредко прерываемого ничего не значащими фразами. Но это не значит, что нам некомфортно вместе. Просто в нашей с ней ситуации разговоры будут лишними. Молчание — это то, что устраивает обоих. Хотя и разговоры тоже бывают, например, тот, про самоубийство.       А ещё я знаю, что она Леди Баг. Мари сама мне как-то сказала, причем так, как будто это ничего не значит. Так, информация на уровне с той, что Маринетт любит черничные кексы.       Я был в таком шоке, что даже вынырнул на секунду из своей тоски. А Мари сказала, что если я буду на неё так смотреть, нам придётся прекратить дружбу. И мне пришлось смириться, так как терять такого понимающего, как никто другой, друга мне совершенно не хотелось.       И вот так я знаю её самый главный секрет, а она — мой (о том, что Хлоя — мой соулмейт, я не говорил даже родителям, потому что они работают на её отца, и это создало бы неловкость, а я не хочу такого).       Сейчас мы с Мари просто сидим рядом, но мне как будто становится легче от её присутствия… Думаю, ей тоже, хотя мы и не говорили об этом.       Смотрю, как Хлоя снова унижает какого-то несчастного, и понимаю самую ужаснейшую вещь, которую только может понять человек, чья жизнь на исходе: я не хочу получать от неё шанс. Она черствая, злая, стервозная, надменная сука, которая никогда не сможет по-настоящему любить человека. Мне противно, что именно этот человек предназначен мне судьбой. И с каждым днем, а особенно сегодня — в день, когда я наконец решился это всё закончить, — я всё больше понимаю, насколько ненавижу Хлою.       Проходит целый учебный день. Мне удаётся украсть ключи от крыши во время обеда, пока сторож ходил за пончиками, и сейчас я иду… К собственной смерти, как бы пафосно это ни звучало.       — Натан, — слышу я надменный голос за спиной, мгновенно его узнавая, — а у тебя от рождения такой глупый цвет волос, или ты специально покрасился, чтобы показать всем на своём примере, насколько уродливым может быть человек?       — Отвали, Хлоя, — цежу сквозь зубы, отчаянно прогоняя то самое радостное чувство от её голоса. Ненавижу, ненавижу, ненавижу!       — А я видела, как ты на обеде украл ключ от крыши, — протянула девушка.       Я резко обернулся и встретился взглядом с её насмешливыми глазами.       — Что? — рвано выдыхаю.       — Что слышал, — ухмыляется она, — зачем они тебе? Что такого тебе понадобилось на крыше?       — Не твоё дело, — рычу и, отворачиваясь, быстрым шагом направляюсь к лестнице, ведущей на крышу.       Но Хлоя была бы не Хлоей, если бы не последовала за мной, на ходу говоря что-то о том, как разочарован будет директор, когда она расскажет ему о моих «тёмных делишках».       Вырываюсь на крышу и понимаю, что Хлоя тоже здесь. Не осталась на лестнице, а залезла прямо за мной на самый верх.       И тут у меня начинается приступ. Черт! Как не вовремя! Не успеваю достать пакет, падаю на колени и, задыхаясь, выплёвываю цветы и кровь буквально Хлое под ноги. Кашляю и плююсь минут семь, а затем поднимаюсь и вытираю губы ребром ладони.       Хлоя в шоке и отвращении смотрит на меня и на цветы.       — Это что?! Так ты болен?! И ты испортил мне туфли!       Минуту я серьёзно смотрю на неё, пытаясь уловить хоть отголоски сочувствия. Но я не вижу ничего.       Я начинаю хохотать, почти истерически, со слезами и странными звуками, за которые в любой другой ситуации мне было бы стыдно. Вытираю слезы и с весёлым отчаянием смотрю на девушку напротив.       Она непонимающе хмурится.       — А это ведь из-за тебя, — криво усмехаюсь, смотря ей прямо в глаза, — всё из-за тебя, сволочь. Эти сучьи цветы, грёбаный кашель и боль в сердце, как будто у меня вечный инфаркт. Всё. Из-за. Тебя. А ты стоишь такая вся, смотришь на меня, как на грязь под своими ногами, и даже не догадываешься о том, насколько мне больно просто смотреть на тебя. Ты, черт возьми, стоишь и волнуешься о том, что я испортил тебе туфли. А ты испортила мне жизнь, весело, правда? Но вся проблема в том, что моя жизнь для тебя даже близко по цене к туфлям не стоит. И, наверное, как раз поэтому я скажу тебе, какого хрена вообще поднялся на эту крышу, хотя изначально не собирался говорить с тобой. Я пришёл сюда, куколка, чтобы покончить с собой. Сброситься с этой крыши, чтобы мой труп, вывернутый в неестественной позе, нашли на асфальте прямо около входа. Ты бы, скорее всего, увидев такое зрелище, скривилась от отвращения и отвернулась, не так ли? Зато теперь тебе предстоит более приятная картина — сломленый из-за тебя человек.       — Ты ведь даже не дал мне шанса, — неожиданно шепчет Хлоя, смотря на меня широко раскрытыми глазами, — ты просто всё для себя решил, даже не спросив меня! Если я грубая с другими людьми, чертов фрик, это не значит, что я буду груба с человеком, который волей судьбы страдает из-за меня! Я могу дать тебе шанс! Просто нужно было подойти ко мне… Всё можно исправить. Конечно, я вряд ли смогу влюбиться в такого, как ты… Но я слышала, что и простое общение приносит облегчение. И, так уж и быть, я готова сделать это для тебя.       Снова истерически хохочу, плачу и задыхаюсь в очередном приступе кашля. Вы только посмотрите на неё! «Так уж и быть», «готова»! Сейчас в обморок упаду от её щедрости.       — Я скорее сдохну, чем соглашусь на это, — хриплю и встаю на край крыши. Обычно в книгах в такие моменты пишут что-то вроде «в лицо дул прохладный ветер, даря ощущение свободы».       Не знаю, какую там свободу можно чувствовать, когда ты настолько сломлен, что вообще встал сюда. Ветра я не чувствовал, свободы и подавно. Было лишь давление, которое как будто пихало меня в спину и шептало зло на ухо: «Давай уже быстрее, чертов нытик».       — Да что ты творишь! Ты просто строишь из сложившейся ситуации драму, когда мог бы построить свою жизнь! Слабак, вот ты кто, — зло кричит Хлоя, но, обернувшись, я вижу в её глазах страх.       Ну конечно, она напугана… Я бы тоже испугался в такой ситуации.       — Меняйся, — зло бросаю ей, со всей силы сжимая кулаки, — меняйся, чертова тварь, если хочешь, чтобы тебя полюбил хоть кто-нибудь! Такая, какая есть, ты никому не нужна. Если я, умерев, замечу, что ты над кем-то издеваешься, клянусь, я буду до конца жизни приходить к тебе в кошмарах! И каждый чертов раз я буду зловеще шептать, что заберу тебя в ад. Я отравлю твою жизнь через эти сны до такой степени, что на этой крыше будешь стоять уже ты, если не изменишься и не перестанешь гнобить людей. Я клянусь, что сделаю это, а клятвам человека, решившегося на самоубийство, советую верить.       — Ты псих, — с ужасом шепчет она, смотря на меня широко раскрытыми глазами.       — Ты будешь гореть в аду, Хлоя Буржуа, я тебе это обещаю, — смеюсь.       Закатываю рукава пиджака, ожесточенно срывая цветы, проросшие на мне за день. Бесполезно, конечно, есть же ещё на ногах, груди… Но почему-то именно руки хочется оставить чистыми.       Смотрю вниз, раскидываю руки по сторонами и уверенно шагаю в пустоту.       И чувствую, как проваливаюсь в эту бездну, которую сам для себя выбрал.       Вот и всё. Наконец-то.