Страна подорожников

　　На остановке стояло трое. 　　Для столь позднего часа — явление не то чтобы небывалое, но Любовь Андреевна всё равно раздвинула занавески в кухне пошире и присела пить чай так, чтобы обзор был получше. В этих краях развлечений было немного. Пару лет назад приехали серьёзные люди на серьёзных машинах, выкупили старый сельский клуб и обнесли его антивандальной решёткой. Вандалы посмеялись и продолжали тырить из клубной библиотеки книжки: особой популярностью пользовались почему-то сказки северных народов мира. Поползли слухи, что вскоре на месте клуба раскинется новенький колбасный заводик. Серьёзные люди закупили у местных пару сотен гусей и укатили на своих серьёзных машинах обратно в сторону города. С тех пор их никто не видел. А у гусей по ту сторону решётки чуть ли не цивилизация зародилась: один из вандалов божился, будто видел, как наседка перелистывает крыльями одну из отсыревших библиотечных книг. Впрочем, веры этому вандалу было мало: он порой таким синим был, что сливался с осенним небом. 　　Бывало, по праздникам почтовое отделение открывали аж до самого вечера: тогда Любовь Андреевна надевала лучшее платье, с большими красными цветами, и протискивалась в очередь на отправку бандероли. Честно говоря, отправлять ей было нечего, но с тем же предлогом в очереди сидело большинство народу. А что делать, когда в гости друг к другу ходить не всегда жадность позволяла, а ни клуба, ни магазина поблизости не было. В ларьке, где продавали хлеб и всякую мелочёвку, присесть было решительно негде. Да и завалинка там была бетонная, надолго не прислонишься. 　　В прошлом месяце вернулся из армии седьмой сын Андрияновны: встречали половиной села во главе с краснеющей невестой. Ничего, что невеста чужая, главное, выдать бы поскорее. Седьмые сыновья, они те ещё вольнодумцы. Таких после долгих вынужденных поездок поскорее бы к дому привязывать, иначе всё, обрастёт амбициями и упорхнёт в какие-нибудь далёкие края и будет носить серьёзный костюм, да растратит весь накопленный потенциал. Седьмой сын седьмого сына — не абы что. а настоящая силища, если среди родных берёзок развивать. Любовь Андреевна выудила из стола кусочек сахара и вздохнула. Чаю бы у Андрияновны сына попросить, покуда не упорхнул. Нынешний совсем уже выдохся, никакой мочи не даёт. 　　Зрение у Любови Андреевны было уже не таким острым, как в молодости, когда она с трёхсот шагов в глаз любой белки попадала, даже той, что по ясеням скакала вниз-вверх. Потому она прищурилась, отхлебнула пустой чай и попыталась определить, чьи такие на остановку в неподходящий час заявились. 　　Самый заметный — широкоплечий парень в белой рубашке не по погоде и с ухоженными кудрями — явно нервничал. То ногой притопнет. То на поворот дороги нервно взглянет. Девица по правую его руку явно успокаивала: вся какая-то сухонькая и светлая, как лучинка. Того и гляди, сгорит. Мужчина по левую руку, худой и закутавшийся в пальто неопределённого цвета — у Любови Андреевны такое в чемодане с приданным лежало, на солнце когда-то выгоревшее — не нервничал вообще. Стоял, уткнувшись в землю взглядом, словно и знать не знал остальных двоих. А ведь Любовь Андреевна видала, как эти двое — мужчина в пальто и рыжая девица — подошли к остановке первыми, переговариваясь. Любопытная компания. Скорее всего, конечно, на похороны собрались. На девице платье серое, никакущее, у парня в руках чёрный пиджак. По статистике, в ту сторону чаще всего по скорбным делам и ездили. В Посыпной Тьме много народу помирает: даром что деревенька небольшая. Могло статься, конечно. что все они пораньше выйдут — скажем, в Сломовке — или наоборот, подальше, в Большом Овсе. Да только Любовь Андреевна не первый раз уже их здесь видала. И, будь она на подъём полегче, то уж точно побежала к соседке поделиться мыслями. Или к Петровичу, который майором был. У него и медали, и реакция здравая. 　　Но Любовь Андреевна сонный покой своего села даже немного любила — пусть даже он её и не очень. Потому она посмотрела, как девица затаскивает парня в подошедший к остановке ПАЗик, как следом неспешно входит мужчина в пальто, проводила взглядом опоздавший автобус с потрескавшейся фарой, допила чай и отправилась в переднюю, смотреть чемпионат мира по какому-то значимому виду спорта. Любовь Андреевна не разбиралась в нынешних соревнованиях от слова “я стреляю боевыми”, но ей нравился монотонный ритм речи комментаторов, то поднимающийся, то опускающийся в особо напряжённые или разочаровывающие моменты. Это помогало ей сосредотачиваться на вышивании. 　　К концу дня к её монументальному полотну, которое она начала, едва ей исполнилось двадцать, добавился кудрявый молодец-косая-сажень-в-плечах. Его, как и остальных, поглощали фиолетовые нити тьмы. У Любви Андреевны закончились чёрные нитки, и пришлось импровизировать. *** 　　Илья заблудился. 　　Тропинка петляла меж поваленных деревьев, и всё сильнее пахло болотом, но вернуться назад не было никакой возможности. Все повороты походили друг на друга, а дорожка замыкалась в кольца, словно пьяный змей из старых легенд. Илья читал одну такую совсем недавно, в школьной библиотеке: там рыцарь, чтобы сразиться с отравлявшим воду чудовищем, сковал доспехи с шипами, и змей сам разрезал себя на кусочки. Жаль, у него не было никакой брони и шипов: только брелок с проколотой крышечкой от газировки. Такая пригодилась бы в классе, чтобы похвастаться, а не поздно вечером далеко от дома. 　　И не то чтобы он впервые оказывался в подобной ситуации. 　　Люди забывают без особых усилий. Даже то, что в графе «важное» — даже оно всегда может попасть под стиральную резинку. Прийти на встречу к семи, передать книгу, заказать единственный оставшийся билет на последний поезд к человеку, который ждёт... Такое случается. Но не знаешь, из-за чего чаще: обстоятельств или чего-то внутреннего. И лучше, поверьте, не знать. 　　Илья всегда витал в облаках. 　　Он забывал самые разные вещи: от кодов к замку на двери до собственного любимого цвета. Иногда забывал, что ему сегодня в школу. А сейчас забыл, как отыскать дорогу обратно. Не к дому, потому что дача по ту сторону реки совсем не ощущалась как нечто родное. Он в ней был гостем. Как и здесь, под тенью незнакомых деревьев. Как и в этом мире — по крайней мере иногда, по ощущениям. Илья любил иногда притворяться, будто не знает, что за этим магазином раскинулось поле, а на соседней улице — вход в парк, к военному мемориалу и неуместному кругу каруселей. Хотя понять, что было раньше — и оттого более неуместным — никто не мог. Парк был там всегда, только названия менял. Мемориал тоже, хотя названий, конечно, не менял. В иные дни сделать вид, что за знакомой линий пейзажа скрывается нечто неизведанное, было легче. Порой — совершенно невозможно. А сегодня… сегодня окружающий мир словно решил Илье подыграть и в самом деле заставил чувствовать себя если не пришельцем, то хотя бы потерянным. 　　Тропинка продолжала петлять, и Илья так сильно сжал в кулаке брелок, что порезался острыми гранями. А когда поднял глаза от раны, увидел избушку. 　　Будь он более внимательным, сказал бы, что она выпрыгнула прямо из ниоткуда. Или выросла из земли, как цветы в мультфильмах. Или при ускоренной съёмке в документалках. 　　Выглядела она, конечно, так, словно была здесь всегда — раньше тропинки, раньше деревьев, раньше даже света, пробивающего сквозь листья и делающего её похожей на курицу с рябыми перьями. Словно избушка выросла вместе с тьмой, как опухоль или как единственно важный орган, перегоняющий сквозь темноту ветер. Что там царствовало в мире до начала времён? 　　Она притянула Илью, как магнит. Как розовый спасательный круг в школьном бассейне — самое незнакомое, что только можно представить, но обещающее безопасность. 　　Дверь была тяжелой и висела на петлях неровно, словно кто-то очень нетерпеливый пытался прорваться внутрь. Или выбраться изнутри. 　　Она сидела в углу у печки, скрытая тенями и засушенными вениками из чабреца и чего-то, чего Илья не смог определить по запаху: острые локти, острый подбородок, выбивающиеся из причёски паутинные пряди и сверкающие глаза. Он её сразу узнал: ко встрече с ней его готовили, считай, каждый вечер, когда открывали книгу сказок. 　　И она — она его тоже узнала. 　　— Ещё один богатырь, надо же! Ну что, готов с силами тьмы сражаться? 　　В голосе её не было хрипов и дребезжания, которых стоило бы ожидать: она звучала так, словно в следующую секунду вскочит с места и побежит одной рукой седлать верного ратного коня, а второй — чистить бронзовое копьё, тяжёлое, как сучок мирового древа. 　　Это было похоже на сон, от которого просыпаешься в тени раскидистой яблони, на траве, в залитом летнем солнцем полузаброшенном саду. 　　Но Илья не проснулся. Даже не стал себя щипать: порез на руке пульсировал и заземлял получше любого якоря. 　　Он медленно вышел на улицу, притворил за собой дверь и немного запинаясь, произнёс: 　　— Избушка-избушка, встань ко мне передом, а к лесу задом. 　　И домик задрожал, тряхнул соломенной крышей, выпрямил ржавеющие ноги и заскрипел, поворачиваясь и разбрасывая вокруг себя землю, сор и солнечные зайчики. Из открытых окон доносился до Ильи радостный хохот, полный предвкушения. И тогда он подумал, что латы бы сейчас действительно не помешали. *** 　　Дорога до посёлка, затерянного между колхозным садом и болотами, заняла не так много времени. Что-то около часа внутри трясущегося ПАЗика — Илья боялся протиснуться через узкую дверь, вдруг сломает? — но даже этот час был неловким и каким-то слишком обычным. Его спутница пыталась завести разговор, но Илья реагировал только хмыканьем, даже головой не кивал, и жадно вбирал в себя вид из окна. Ему казалось, что он возвращается домой. 　　Когда пришло время уходить, тогда, двадцать лет назад, возвращаться к жизни без оглушительно свистящих разбойников и кораблей с соколиными крыльями, без деревянных орлов и говорящих гор, ему сказали, чтобы он не искал возвращения. В серой тьме избушки, в которой всё началось, разлился направляющий, обычно насмешливый, а тогда внезапно серьёзный, голос: «Возвращение не всегда так уж прекрасно, как кажется. Ты забудешь ужасы и будешь помнить только то, чего нет в твоём настоящем доме. Надеюсь, Моровлин, больше не свидимся». 　　Голос этот часто ошибался. Илья вовсе не хотел возвращаться. Поначалу. 　　Всё привычное снова стало непривычным после того лета, и ему не нужно было притворяться, что за каждым поворотом его ждёт неизвестность. Жизнь всегда такой была, просто раньше он этого не замечал. На соседней улице можно наткнуться на клад, и не так важно, что это: дружба до гроба или меч-кладенец. Да, по эту сторону реки не было великой силы и нельзя было переговариваться с лошадьми на площади во время праздника, но не было здесь и оглушающего свиста, и сковывающего холода от чужих пальцев, и дыхания самой настоящей смерти, в которую начинаешь верить только много позже. Ни одно путешествие по ту сторону не похоже на игру, в которой нельзя проиграть. Илье, конечно, повезло. 　　Но потом заболела мама, и он только и думал о яблоках, которые охраняла невозможная огненная птица. Сам он их никогда не видел, но Южный Ветер охотно делился рассказами, когда догонял Илью в тех самых говорящих горах. 　　И тогда он попытался вернуться. 　　Бродил по петляющим тропкам, бормотал заветные слова, резал ладони снова, снова и снова… Заброшенный колхозный сад оставался молчалив и бесконечно обычен. Мама не дождалась ни яблок, ни живой воды, ни сына: когда он вернулся, её кровать уже была пуста. 　　Он не приближался к Посыпной Тьме почти двадцать лет, пытаясь влиться в поток жизни, снова чувствовать неизвестность за каждой стеной и радоваться этому. Но теперь он её боялся. Как и многие взрослые люди. 　　Неизвестность означала боль меж рёбер, и соль на ресницах, и прерывающееся дыхание. Было уже не так важно, умеют ли горы говорить. 　　Они нашли его сами: девушка с таким количеством веснушек, словно солнце никак не могло перестать её целовать, и мужчина неопределённого возраста, которого солнце словно бы обходило стороной. Инь и Ян из соседнего микрорайона, которых встретишь на лестничной клетке — ни за что не обратишь внимания. И они пообещали вернуть его. 　　Если бы Илье было, за что держаться, он бы ни за что не встал ни свет, ни заря, не надел вчерашний костюм, на котором всё ещё красовалось пятно от кофе, и не сделал три пересадки, чтобы успеть к единственному рейсу до Тьмы. Но он уже давно не держался. И даже не барахтался. 　　Если бы он не трясся сейчас в ПАЗике, высматривая над полями хищных птиц, — интересно, какая из них была когда-то деревянной статуей, а какая царевичем? — он мог бы наконец выбежать на красный свет, как представлял много раз. Или сделать ещё какую-нибудь глупость, о которых все думают каждый день, но мало кто делает бессмысленный шаг. Впрочем, то, что Илья делал сейчас, тоже ощущалось, как бессмысленный шаг. Да, он видел шкурку, которую веснушчатая девушка прятала во внутреннем рукаве. И заметил, какой был взгляд у второго, когда он спрашивал про меч-кладенец. Но всё же... 　　Всё же, когда они вывалились из автобуса на полной комаров остановке у кромки хвойных посадок, и Илья увидел вдалеке раскинувшийся клубок заброшенного сада, ему мучительно захотелось повернуть назад. Пока не поздно. 　　Может, он бы так и сделал: остался сидеть под каменными сводами и отмахиваться от комаров, ожидая попутку. Но девушка взяла его под локоть и потянула вперёд, совсем как разматывающаяся ниточка ярко-красного клубка, что выдала ему обитательница рябой избушки. Он всегда приводил его, куда нужно: даже если это было логово врага. 　　Было время, когда Илье казалось, что он всё ещё спит. Там, за рекой, может, в одном из хрустальных гробов, или на дне моря. Так было бы лучше для всех. 　　Но когда посреди гниющих яблоневых корней, зарослей зверобой и репейника появляется знакомая избушка, что-то внутри него ширится и растёт. Это не уверенность в будущем. Не волна облегчения. Это… 　　— Ты! — голос, который почти стёрся из его памяти, всё такой же звонкий и неожиданный, вывалился из открытого окошка, как сытый кот. 　　Избушка не стала дожидаться команды: заскрипела, выпростала ноги и поднялась над землёй. Но поворачиваться до конца не стала. Железные когти на птичьих лапах угрожающе сверкнули, и Илья попытался вспомнить, всегда ли они такими были? 　　— Убирайся прочь, изувер! Намереваешься продать мои земли под застройку? Проложить туристический караван? Затащить Соловья в хор? 　　Она всё ещё не могла двигаться: так и сидела в углу под высохшими вениками. Сквозь распахнутые створки были видны только её сверкающие глаза и вытянутая рука, грозившая пальцем. 　　Илья открыл было рот, чтобы сказать… он и сам не был уверен, что. Может, «Здравствуй, давно не виделись». Или «Соловья нельзя в хор, от него же ничего не останется». 　　Когти взрыли землю у самых его ног. Избушка заходила ходуном, а её хозяйка закричала что-то нечленораздельное, а потом засмеялась, словно и не думала никогда расставаться с безумием. 　　— Бабушка? — почти прошептал Илья, и избушка тут же успокоилась. Нахохлилась только больше, словно только что согнанная с насеста. 　　— Моровлин! А я-то надеялась, что больше не свидимся. Ты хоть знаешь, кого ты привёл? 　　Илья обернулся на тех, с кем вошёл под сень колхозных деревьев, но не особо удивился, когда никого не увидел. У этого места был характер. Почти такой же несгибаемый, как железные куриные ноги. 　　— Не крути головёшкой, ему сюда ход заказан. Продался с потрохами, когда прижало, вот теперь и ищет вас, непутёвых... А вы тому и рады. 　　— Без них я не мог найти до… 　　— Беда проводников, милок, в том, что они никогда не могут перестать ими быть. Вот и с этим так же. За ручку кого привести — это пожалуйста, а самому… Охохо. Ну давай, говори, чего тебе, богатырь? Славы далёкой? Силушки немеряной? Яблок молодильных? 　　Илья вздрогнул, как от удара. Всё вокруг, залитое утренним ласковым солнце, вдруг перестало быть приветливым. И то, что ширилось и росло внутри, наконец обрело имя. 　　Илья был ужасно зол. 　　Когда волшебной стране нужна твоя помощь, она без зазрения совести втаскивает тебя в свою историю, ведёт по поворотам и льёт в уши сладкую лесть. Когда тебе нужна её помощь, она сделает вид, что и знать тебя не знает. Сколько бы крови, слёз и времени ты ей ни отдал, она вряд ли отплатит тебе тем же. 　　— Илюшенька, да ты сейчас закипишь! Проходи-ка в дом. Мы плюшек напекли. 　　Избушка подогнула ноги, развернулась до конца и приглашающе раскрыла дверь. Когда попадаешь сюда во второй раз, смысла испытывать тебя особого нет: никаких раненых зверей по дороге, никаких страдающих жаждой старушек и никаких тяжеленных дверей, заговорённых на «чистых духом» (что бы это ни значило). 　　В первый раз всё было по правилам. 　　Сидящий на плетне ворон рассказал о тьме, которую может победить только настоящий герой. Запутавшийся в силках заяц нервно дёргал ушами и постоянно повторял о холоде, пробирающем до костей, от которого невозможно скрыться. Козлёнок, бежавший от волка, блеял о сестре, которую утащили в царство вечного одиночества и апатии. Только гордый сокол смог, наконец, произнести злое имя, да и то только один раз. Илья засмеялся тогда, Очень уж забавно звучало это «Карачун». 　　Боролся он, конечно, не с ним. Молочная река, бегущая между кисельных берегов, объяснила Илье, что Карачуна уже давно никто не видел. Если видел вообще. Он был сказкой в сказке. Предрассудком, которым пугали детей. Настоящие враги были куда страшнее. И Илья не задавал лишних вопросов: шёл вперёд, неся в себе твёрдую уверенность в собственной правоте, и гордость от того, что ему выпало такое потрясающее приключение. 　　В самом конце, когда нужно было взять в руки меч, Илья спасовал. Это было правильным решением: герои ведь должны уметь прощать. Но потом он задумался: что было бы, подними он сияющий на солнце клинок, да вонзи его в парочку чёрных сердец? Наверное, никто бы не посчитал это неправильным. 　　Задай он этот вопрос сейчас, двадцать лет спустя, стал бы кто-нибудь жалеть его чувства? 　　Чай пах летним лугом и полуденными грёзами, избушка хлопала ставнями и соломой с крыши, словно крыльями. 　　— Что ты обещал это недоделанному полупроводнику? — в голосе хозяйки вдруг прорезались скрипящие нотки, словно кто-то заглянул в мысли Ильи и подстроился под ожидания. 　　И Илья ответил. 　　Не то чтобы он не знал всё с самого начала. 　　Не то чтобы новые знакомые скрывали от него хоть что-нибудь. Да и зачем? Ведь теперь он никогда не перейдёт мост, не порежется старым брелком и не вернётся в ту жизнь, которая был с ним куда честнее. Но Илья был не против обмана. Всё, что угодно, лишь бы снова чувствовать злость, и надежду, и настоящую радость. 　　— Да разве найдёшь его теперь, милок. Как будто ты тут один такой, Моровлин. Как будто не оббиваете вы мой порог, маленькие и потерянные, желающие затеряться и убежать от проблем, а потом так и не пытающиеся повзрослеть. 　　Илья допил чай. Что тут ещё поделаешь, раз меч нашёл другие руки, а его ждала дорога и, может быть, даже какой-то смысл. Он вышел за порог — теперь ему приходилось нагибаться, чтобы протиснуться в дверь — и посмотрел под ноги. На тропинке его уже ждал красный клубок нитей. *** 　　Любовь Андреевна осуждающе глядела на выключившийся телевизор. Он в ответ смотрел на неё белой светящейся точкой, которая никак не хотела исчезать. 　　Она планировала приготовить завтрак под бурчание новостей, чересчур радостных в это время года, потом немного покопаться в огороде и, может, начать новую пару носков — ими она отвлекалась от дела всей свой жизни. Но не тут-то было. Проклятые технологии рушили все её планы, а Любовь Андреевна любила, когда могла контролировать если не всё, то хотя бы свою жизнь. В такие моменты руки у неё чесались пойти в лес и пострелять. Но на охоте она не была с тех пор, как прочла миф об Актеоне. Вот бы ещё год вспомнить… 　　Если день не задался, можно было хотя бы сходит к соседке за сахаром или, если сильно обнаглеть, за вазочкой клубничного варенья. Любовь Андреевна отплатила бы за него зимой — своей фирменной настойкой на фруктах или фирменным же лапшенником. Она была одной из немногих, кто всё ещё не разобрал старую печь на кирпичики, потому некоторые блюда у неё получались, что надо. 　　Любовь Андреевна заколола седую косу в пучок, накинула на плечи цветастый платок под гжель и вдруг увидела в окно приближающийся ПАЗик. 　　На остановку вышло двое. 　　Не то чтобы Любовь Андреевна думала, что получится как-то иначе. За всё то время, что она видела эту парочку, они всегда загружались в автобус с сопровождающими, а возвращались одни. 　　В прошлый раз она сама сидела на остановке с узелком и парой сотен в кармане. И не то чтобы она хотела подслушать. Так уж вышло. 　　У них были совсем непримечательные голоса. Услышишь в толпе — и головы не повернёшь. Девушка всё твердила, что никто не вернётся с тем, что им нужно, а мужчина говорил, мол, тогда так тому и быть. Это не столь важно. Главное — что мы даём им выбор. И девчушка тогда посмотрела на своего спутника внимательно, с прищуром и сказала: «Ну ты же врёшь». А он и не ответил, потому что ПАЗик как раз подошёл. 　　Любовь Андреевна села на самом последнем ряду. И даже не совсем из любопытства: начало осени выдалось холодным, а печки там жарили сильнее всего. 　　Девушка что-то там ещё говорила недолго, а мужчина никак не реагировал. И потом они просто сидели рядом, подпрыгивая на ухабах и глядя в разные стороны, на окна, по которым начал барабанить дождь, и дальше, на чёрную серость, в которую превращался пейзаж на проезжей дороге. 　　В узелке у Любви Андреевны копошилась черновая фиолетовая тьма и неровные попытки передать вышивкой суть тех, кто ехал в Посыпную Тьму и не возвращался. На рынке в райцентре она надеялась купить-таки чёрных ниток и продолжить работу. *** 　　Они начнут возвращаться по весне. В разные годы. 　　По одному, иногда по двое, с ясными глазами и уставшими улыбками. Будут стучать в резные ставни на кухне Любви Андреевны, оставлять ей свёртки с яблоками, связки трав с диковинными алыми цветами, рассказывать истории, услышанные от соколов, лисиц и козлят, пить с ней чай и чинить старенький телевизор. Под окнами, сразу у крыльца, разрастётся охапка ярко-зелёных подорожников — словно след какого-то невиданного зверя. 　　И однажды к ней зайдёт парочка проводников: она — рыжая и сухонькая, словно лучинка, он — серый и незаметный, разжалованный прошлым. И она вытащит из-под кровати что-то древнее и острое, завёрнутое в тряпьё и перехваченное для надёжности бечёвкой. «Вот, занесли на днях», — протянет Любовь Андреевна лукаво, а потом спохватится. — Идёмте уже чай пить!