Причины жить

      ДТП случаются регулярно, в том числе с человеческими жертвами, как очередное напоминание о скоротечности человеческой жизни, которую законы и санкции не могут уберечь от очередного пьяного лихача. Это было по-циничному обычное дело, на которое почти не обращаешь внимание. Но не в этот раз, потому что она была рядом.       — Лихтен, пошли отсюда, — пробормотал Баш ей буквально в ухо.       Но Фогель всё также стояла на месте посреди пешеходного перехода, в окружении сокрушающихся свидетелей. И в отличие от них, она не охала, не вздыхала, не пыталась что-то выведать у стоящего тут же сотрудника полиции — она стояла беззвучно, могло даже показаться, что она не дышит, и смотрела на три скорёженные от удара друг о друга машины, одна из которых перевернулась и лежала возле фонарного столба.       Пожалуй, таких серьёзных аварий давно не было, да ещё и почти в центре города.       — Пошли уже, Лихтен! — снова позвал её Цвингли и резко дёрнул её за плечо.       Лихтенштейн в тот момент словно бы очнулась, покорно отступила назад вслед за Башем и последовала за ним дальше через дорогу. В какой-то момент тот обернулся и напоследок взглянул на место аварии: врачи скорой помощи доставали из одного из автомобилей и перекладывали на носилки тела погибших. Как раз доставали мужчину лет сорока, а на соседних носилках лежало другое накрытое тело, откуда свисала окровавленная девичья рука. По спине пробежал неприятный холодок, но Швейцария взял себя в руки и пошёл дальше, Эрика старалась не отставать.       Путь до остановки решили сократить через парк. Всё это время они шли молча и на небольшом расстоянии друг от друга: Баш впереди, порой едва не переходя на бег, Эрика следом, буквально отчеканивая каждый шаг, напоминая собой часы. Вокруг почти никого не было, но редкие прохожие оборачивались на них. Несмотря на вечер, даже в парке было слишком душно, оба снизили темп, пока вскоре Лихтенштейн совсем не остановилась.       — Брат, мы можем поговорить? — её голос звучал серьёзно, а каждое слово произносилось с чёткостью часового маятника.       Цвингли посмотрел на неё, следом перевёл взгляд на наручные часы, затем снова на неё и недовольно вздохнул.       — Девять вечера доходит, — раздражённо заявил он. — Твой разговор не может подождать до дома?       Но вместо ответа Эрика села на ближайшую скамейку, скрестив руки на груди, и уставилась куда-то вдаль. Не иначе как провокация. Она прекрасно понимала, что Швейцария спокойно может поднять её и понести, либо же просто потащить за собой — силы были не равны. Кроме того, у него был плохой день, а её поведение в этой ситуации могло только ещё сильнее его разозлить, и тогда только высшие силы ведают, чем это может кончиться, ведают и ищут укрытие. Баш буквально чувствовал, как внутри закипает от злости из-за её упрямства, но почему-то отказать ей и настоять на своём был не в силах. Есть в ней что-то такое, способное усмирить зверя.       Нехотя и не скрывая разочарования, он сел рядом с ней и облокотился на спинку скамьи.       — Ну и о чём ты хотела поговорить?       Лучше бы это было что-то серьёзное, иначе ссоры не избежать. Во многом он мог предсказать её поведение, её действия, слова. Кроме одного. Кроме приступов упрямства. И сейчас был именно такой момент, хотя никаких предпосылок не было, та авария ну никак не может подтолкнуть её к этому. Или всё-таки может? Всегда прилежная и доброжелательная, внимательная к чужим просьбам и желаниям, скромная, с лёгкой толикой наивности — идеализированный образ, который был одновременно и её реальным характером, и в то же время маской, нужной для выживания в блистательном венском обществе под покровительством Эдельштайна. И где проходила грань, сказать никто не мог, даже она сама. Но порой сквозь эти слои пролезали её упрямство и самая настоящая злость, а не простое манерное недовольство.       И порой от такой перемены по спине пробегали мурашки и даже возбуждение. Но он отбрасывал это всё прочь. Не в той ситуации, не те отношения.       — Ты ведь тоже думал об этом, Брат... — начала Эрика, всё также не смотря на него, а куда-то вдаль. — О том, какая же хрупкая и скоротечная человеческая жизнь?       Только философских размышлений не хватало. Он не прочь подискутировать, в том числе на тему людей, которых не особо любил и которым просто не доверял, но нужно подходящее настроение, правильная атмосфера, бутылка хорошего вина, может быть, ещё что-нибудь. Но не после крайне утомительного рабочего дня в парке в центре Цюриха с отвратительным настроением, да ещё и после увиденной аварии. Словом, всё было так не вовремя. Но Лихтенштейн это не останавливало.       — Кто-то достойный, вроде Йоханна, — продолжала она, невольно вздохнув, вспомнив о своём самом любимом князе, — прожил долгую жизнь, но не смог реализовать всё то, что он хотел. Кто-то прожил так мало, что не успел ничего сделать. А кто-то живёт несправедливо долго и добивается буквально всего, не прилагая абсолютно никаких усилий. Разве это справедливо?       Конечно это было несправедливо, с этим никто не спорил. Баш по-прежнему молчал, не сводя с неё взгляд, отмечая про себя каждый жест, каждое движение губ, любое её слово и интонацию. И всё, чтобы поймать момент, когда её можно будет остановить и заставить идти домой.       Но как бы встрять? Почему этот голос, в котором звучат металлические нотки, хотя сама громкость голоса и интонации всё те же, что и обычно, почему эта в какой-то степени холодная отстранённость от него делает её даже более живой, чем когда все её поступки ведомы любопытством и каким-то наивным оптимизмом?       Обычно она такая хрупкая, милая, невинная, желанная, но совершенно неприкосновенная ни для кого-либо, включая него самого, в первую очередь для него самого. Но когда она словно бы преображалась, отбрасывая некоторые свои черты, и становилась более циничной, упрямой, а местами даже ядовитой, при этом оставаясь всё такой же хрупкой и неприкосновенной, то становилась желанной ещё больше. Порой почти что на уровне животного инстинкта, который подавить оказывалось гораздо сложнее.       — Да, ты и сам знаешь ответ. И что самое поразительное — у нас, стран, всё то же самое. И в этом мы так похожи на людей...       Поначалу Фогель, скрестив руки на груди, сидела на скамейке ровно и практически без движения, лишь моргала, шевелила губами и размеренно дышала. По крайней мере Швейцарии так казалось. В какой-то момент он задумался о своём и не заметил, как из спокойного её дыхание участилось, а взгляд метался, почти как безумный, разглядывая окружение, пока наконец не остановился на Цвингли, что и вывело его из задумчивости. Они смотрели прямо друг на друга не отрываясь несколько секунд, казавшихся вечностью. Нужно что-то сказать, но связать что-то больше, чем пару простых слов, почему-то было слишком сложно. Словно неведомая сила, заключённая в её глубоких тёмно-зелёных глазах, мешала ему, делала его абсолютно безвольным.       — Да, в этом мы похожи, — согласился Баш, но голос его звучал тише обычного.       Коротко кивнув, Лихтенштейн положила свою ладонь поверх его, но ненадолго. Уже через пару мгновений её пальцы заскользили вверх, остановившись чуть выше локтя, совсем рядом с коротким рукавом рубашки. Обхватив его руку обеими руками, она впилась в неё своими ногтями, Цвингли на мгновение зажмурился от неожиданности.       — Лихтен, перестань, — попросил он.       — Но ведь мы похожи не только в этом, — продолжала она, по-прежнему сжимая его руку и придвинувшись практически вплотную. — Наша жизнь также бывает скоротечна, нестабильна, мы ведь так зависим от столь хрупких созданий.       Она пугала и привлекала одновременно. Эрика отпустила его руку, оставив на ней следы ногтей, и, встав коленями на скамейку, обхватила его голову, смотря на него сверху вниз.       — Ты ведь задумался об этом, не так ли, Брат? — спросила она, но уже чуть тише, гладя его по волосам. — О ком ты подумал? О господине Австрии или же о господине Франции? А, может, о господине Савойе?..       — Заткнись, Лихтен!       Это было слишком грубо, но есть то, что лучше не трогать, а если и вспоминать, то осторожно, чтобы не ранить. Баш никогда не позволял себе так с ней разговаривать, бывали случайные срывы, но это была не случайность. Она словно намеренно пыталась его разозлить, и ей это удалось. Фогель послушно замолчала, но не отпустила его и даже не отвела взгляд, но выражение её лица изменилось. Теперь она смотрела на него с искренним сочувствием, но всё так же пристально, буквально пожирая его взглядом. Почему он никак не может ей противиться?       — Прости, я не хотел, — пробормотал Швейцария себе под нос.       — Всё в порядке, я понимаю.       Но не прекратила свои пытки, напротив, всё лишь ужесточилось. Эрика наклонилась к его уху, он буквально чувствовал на себе её поспешное прерывистое дыхание, а её пальцы продолжали зарываться в его волосы. Злила. Пугала. Будоражила. Возбуждала. Просто была совсем рядом.       — Это больно. Это так больно... — Лихтенштейн говорила почти что шёпотом. — Люди горюют, когда теряют своих, но им плевать на нашу гибель. А мы оплакиваем и себя, и их. Неужто мы, прошедшие через столько эпох и столько жестокостей, куда сильнее сопереживаем, чем они, постоянно твердящие о гуманизме?..       Баш не успел что-либо сказать, как она лизнула край его уха. По всему телу прокатилась приятная дрожь. Невольно вспомнилась ситуация примерно двухлетней давности, когда он случайно порезал палец. Тогда Фогель пару раз лизнула выступившую кровь, но он отдёрнул руку и прикрикнул на неё. Сейчас всё было иначе, даже ушёл страх, что их кто-то увидит, но он не хотел, чтобы это продолжалось. По крайней мере не здесь. Но Цвингли был совершенно бессилен остановить её. Швейцария всегда был с ней особенно заботливым, а потому теперь совсем не мог сопротивляться её внезапному напору.       — И всё же... Мы испытываем те же эмоции и чувства, у нас тоже есть мечты и амбиции. Фантазии и желания. Мы хотим, чтобы наши близкие были здоровы, чтобы рядом с нами был кто-то, кого мы сильно любим. Мы так похожи на людей, мы практически люди...       Лихтенштейн несколько отстранилась от него, перестав гладить по голове, но оба по-прежнему разглядывали друг друга, словно больше никогда не увидятся. Мир обнулился, обратился в ничто, сомкнулся в одну точку, в которой были лишь они. Не было слышно ни ветра, ни уличного шума — ничего, лишь их голоса да дыхание.       Её лицо совсем смягчилось, от былой напряжённости и даже своего рода колючести не осталось и следа. Тёплая улыбка, тёмно-зелёные глубокие завораживающие глаза, что смотрели на него с нежностью, алевший на щеках румянец — кажется, только сейчас он увидел её настоящую. Что она и в самом деле скромная и чертовски добрая, но скрывающая некоторые свои истинные мысли и чувства, чтобы не стать никому ни проблемой, ни обузой, и порой накопившиеся, они приводят к её вспышкам не до конца контролируемого гнева, излишнему цинизму и невероятному упрямству. Погружённый в работу и всячески пытавшийся обеспечить ей безопасность и комфорт, Цвингли не замечал, что порой с ней нужно просто поговорить, выслушать её. Сейчас ей стало легче, но отпускать его она не собиралась.       Быстро, но вместе с тем нежно Эрика провела рукой по его щеке и вновь оказалась с ним на критически близком расстоянии, поставив колено между его ног и сев на его бедро. Это было совсем близко, слишком близко, вся эта ситуация зашла ещё дальше, чем изначально могла зайти. Но какого-то страха не было, он уже не дрожал, вместо этого по телу разливалось приятное тепло. Повинуясь неожиданному порыву, Швейцария прижал её к себе и припал губами к её шее, отчего она издала сдавленный стон. Шея, видневшиеся из-под светло-лилового летнего платья ключицы, мягкие светлые волосы, лёгкий, но вместе с тем стойкий цветочный аромат духов. Её руки цепко держались за его рубашку.       Границы дозволенного словно бы стирались, а разум погружался в туман. Он не слышал стук её сердца, но отчётливо чувствовал, как быстро оно колотилось, и как его собственное звучало не в такт, но тоже очень быстро. На мгновение Баш замер в раздумьях, но решил, что останавливаться смысла уже нет. В данный момент ни о каких формальностях не стоило думать, тем более, что та, кого он втайне желал уже давно, не отвергла его, а напротив, в ответ доверительно прижималась к нему, прикусив губу и стараясь не издавать лишнего звука, ощущая его поцелуи на своей шее. И всё же хотелось кое за что отомстить: Швейцария осторожно провёл языком от шеи к ключице, в ответ на что Фогель издала стон громче и наклонилась вперёд, прижавшись к нему ещё сильнее, а её губы оказались уже возле другого его уха.       Это было просто неприлично, это было за гранью добра, зла и уважения к окружающим. Но почему-то Цвингли, упрямо соблюдающему правила, было всё равно, это было совершенно на него не похоже, он не думал о последствиях. В голове стоял туман, а перед собой видел лишь Эрику, чьё лицо было слишком близко от его собственного.       — Мы же точно также, как и они... Мы смеёмся, плачем... Ненавидим... И любим... — её речь не звучала так чётко и уверенно, это был сбивчивый шёпот, она выдыхала буквально ему в губы. — Но люди так редко воспринимают нас... всерьёз... Не считают должным считаться с нами... И вместе с тем мы друг без друга не можем... Почему?..       Последние слова прозвучали совсем еле слышно, и, промедлив буквально мгновение, она поцеловала его прямо в губы.       Роль идеальной приёмной младшей сестры была полностью провалена, но даже не в этот вечер, а ещё давным-давно, когда Фогель поймала себя на мысли, что хочет, чтобы Швейцария был для неё большим, чем приёмным старшим братом, поддержкой, защитником и товарищем. Хорошие приёмные младшие сёстры ни за что не будут мечтать о таком. Понимающая и ответственная страна не будет желать того, что выходит за рамки имеющихся соглашений. Но Эрика желала много всего, в том числе то, что превосходно воспитанной и натренированной стране было запрещено.       Баш разорвал поцелуй. Он жадно хватал ртом воздух, а его взгляд метался из стороны в сторону, пока вновь не остановился на Лихтенштейн. Казалось бы, сейчас самое время остановиться, успокоиться, всё-таки вернуться домой и там во всём разобраться. Но нет, ещё немного, ещё совсем чуть-чуть хотелось насладиться этим моментом. Цвингли настойчиво притянул её к себе, но в этот раз поцелуй, более жадный и страстный, длился дольше. Она прижималась к нему всем телом, в то время как одна его рука оставалась на её талии, а другая уже гладила её бедро.       Непонятно, у кого воздух кончился быстрее, но они одновременно оторвались друг от друга и отвели взгляд, пытаясь восстановить ясность мысли. Лихтенштейн удалось первой, она задрожала всем телом и попыталась вырваться. Баш не сразу понял, что происходит, и отпустил её. Буквально спрыгнув со скамейки, не упав лишь невиданным чудом, она отступила на несколько шагов и закрыла лицо руками, бормоча что-то невнятное. Они снова оказались в реальном мире, снова в ушах послышался шум последних уезжавших по домам машин, шелест листьев. Но никого вокруг, кроме них, не было. Цвингли готов был сгореть от стыда на месте за всё то, что только что произошло. Достав из кармана телефон, он про себя выругался и заказал такси. Ждать всего десять минут, а за это время нужно успокоить Эрику.       Как так получилось, что Баш, будучи порядком уставшим и раздражённым, после неудачного дня на работе, после увиденной аварии, неприятных издевательств и попыткой разговора о насущном, он позволил всему закончиться этим? Им предстоял долгий разговор, много путанных объяснений и невнятных попыток извиниться за то, что эмоции и чувства, которых быть не должно, одержали над ними верх. Недолго думая, Швейцария всё-таки встал со скамьи, подошёл к Фогель и прижал её к себе. Как же всё-таки было приятно чувствовать её так близко, ощущать её тепло. Она всё-таки оторвала руки от лица и попыталась было вырваться, но силы были неравны. Бросив попытки сопротивления, она робко обхватила его и тихо вздохнула.       — Пожалуйста, прости меня…       — За что? — спросил Цвингли.       — Этого не должно было произойти. Всё должно было быть нормально… — она говорила путано, пытаясь собраться с мыслями и сформулировать то, что должна была сказать, но без толку. — Всё вышло из-под контроля… Я сорвалась… Прости меня.       Но в ответ услышала лишь беззлобное фырканье. Опять пыталась держать абсолютно всё под контролем, но переоценила свои силы. Это так на неё похоже. Пытавшаяся быть для всех удобной, идеальной, правильной, полезной, порой напрочь забывая о себе и своих желаниях. Кто-то должен ей об этом напоминать.       — Такси скоро приедет, — заметил Баш, заботливо погладив её по голове. — Давай подождём.       Осторожный кивок. Они вернулись на всё ту же скамейку, но сели на разных концах и не смотрели друг на друга. Была ли это черта, или же новая ступень в их отношениях — в этом ещё предстояло разобраться. Но на самый главный поставленный в этот вечер вопрос ответить всё-таки надо было.       — Знаешь, — начал Швейцария. — Я долгое время считал, что моя жизнь бессмысленна. Я по-настоящему хотел умереть. Но потом… — недолгая пауза, но отметил, что Эрика внимательно смотрела на него, — … потом я понял, что всё-таки я хочу ещё немного пожить и посмотреть, до чего мы дойдём. Мне не нужно внимание людей или их поддержка, наши силы и знания слишком неравны, чтобы я пытался заслужить их уважения. Оно мне не нужно. Но пока рядом со мной есть кто-то, кому я могу доверять, — с этими словами Цвингли сделал паузу и внимательно посмотрел на неё, — то я ненавижу жизнь не так сильно, чем обычно. Так, может, и тебе стоит перестать пытаться быть идеальной и пытаться исполнить ту роль, которую от тебя хотят? Это твоя жизнь, и тебе её проживать, а не кому-либо. Так живи ради твоих собственных желаний.       Абсолютно простая и очевидная истина, но о которой так легко забыть, пытаясь быть кем-то ещё.       — И ещё кое-что…       Эрика была вся во внимании.       — Давай не будем притворяться, будто того, что сейчас случилось, никогда не было? — Баш говорил несколько сбивчиво, смотря куда-то над её головой. — Это важно для нас обоих.       — К-как скажешь, — активно закивала головой Лихтенштейн.       Но всё-таки кое-что не давало ей покоя. Ради чего всё-таки они существуют? Ради чего были созданы страны, так похожие, и в то же время сильно отличавшиеся от людей? Ради того, чтобы направлять своих правителей и свой народ? Или чтобы просто жить, исполняя свои прихоти и стремясь к мечте? Раньше их жизнь была такой же хрупкой, как простая человеческая, а сейчас она стабильна, но они по-прежнему наслаждаются простыми эмоциями и радостями в жизни.       Неужто у них нет никакой миссии в жизни, и каждый сам решает, ради чего жить?