кто смотрит через эти глаза

      Мрачные воды Меларен хищно чавкали под мостовой, облизывая старый кирпич. Черная поверхность озера сливалась с непроницаемым небом, впитывала в себя огни столичного города, раскинувшегося на соседнем берегу. Очертания домов казались застывшей декорацией, которую чуть толкни, и она упадет, открыв за собой каменную стену.       Так оно наверняка и было. Саймон ощущал себя как внутри бетонной коробки: несмотря на порывы ветра, доносившиеся с соседних островов, он задыхался, несмотря на яркий свет фонарей, густая ночная чернь облепила улицы, несмотря на громадность города, он был здесь единственный человек. На тротуарах и в неосвещенных переулках валялись рваные листовки и обрывки объявлений, которые ветер пытался сцарапать с асфальта. В некоторых магазинах горел свет, но все окна были зашторены, либо же закрыты плотными жалюзи. Саймон с отчаянием стучал в них, но никто не отвечал. Может, он и был психом и убийцей, но все же что-то — вероятно, последние капли человеческой сознательности — мешало просто разбить витрины и расстрелять замки на дверях.       Кожу на руках неприятно стянуло от крови, в зубах что-то застряло, по вкусу отвратительное, по ощущениям подозрительно напоминающее сырое мясо. Вполне возможно. Когда кончились патроны, нож был в сумке, слишком далеко, и ему пришлось отгрызть руку какой-то твари. Плоть была вонючая и мягкая, как будто разваренная… это ощущение он не мог прогнать. Челюсти запомнили его, и их сводило всякий раз, когда он невольно вспоминал.       Пистолет был простой — обычный глок, ничего особенного, но в руках он казался сюрреалистичным, не из этого мира. Словно рыцарь, держащий банку с колой. Саймон ощущал себя таким крутым, когда держался за него. Раньше он никогда не видел оружия, кроме как на фотографиях. Может быть, поэтому глок выглядел, как дешевая пластмасска с игрушечными пулями? Вразумляла лишь его тяжесть и сила отдачи, от которой рука словно бы потеряла чувствительность. А когда он стрелял с левой, это и вовсе больше походило на клоунаду — он и ручку-то в левой едва мог держать, что говорить о прицеле.       Коробка была, судя по всему, огромной, без конца и края. Саймон не помнил, откуда начался его путь, и не знал, где и когда ему суждено кончиться. Сначала его это не беспокоило — все шло по сценарию, и он был частью этого сценария, а значит, не мог и подозревать, что он всего лишь набор букв в череде кривых строк. Просто слово, плывущее со страницы на страницу. А потом он неожиданно проснулся посреди ночи в собственной кровати, в Киркволле. Ржавый свет фонаря царапал окно, разгонял тени по углам. Стокгольм был на расстоянии нескольких станций метро. Он решил, что это был всего лишь кошмар, почему-то подумал о том, что хочет запомнить его и записать, попытался пошевелиться… и неловко завалился на бок, когда попытался встать с кровати.       Ноги окаменели. Это привело его в такой ужас, что в глазах почернело, и сознание ловко ускользнуло в ночную темноту.       Очнулся он уже на улицах Стокгольма, с телефоном в кармане и ножом, покрытым кровью. И решил, что это был всего лишь кошмар. Чтобы у него отказали ноги, нет! Монстры казались куда более правдоподобными, чем эта отвратительная ложь.       Кошмар повторялся из раза в раз. Когда он сидел на полу и бессильно цеплялся за унитаз, выблевывая то, что соскреб с тарелки за ужином. Когда мама обнимала крепко, словно желала задушить, и это чувство нехватки воздуха было таким приятным и горьким одновременно. Когда полз по полу до коляски, до инвалидной коляски, которую в порыве злобы вытолкнул на кухню. Это были лишь навязчивые сны, думал он. Подсознание, враждебное, как и все вокруг, наверняка вцепилось в один из самых больших его страхов и разыгрывало теперь эти картины.       Смотреть на себя никогда не приходило ему в голову. До зеркала в ванной он теперь не доставал, а второе висело только в маминой комнате, куда он заходить не имел ни нужды, ни желания, и даже объезжал ее иногда, боясь, что мама услышит скрип половиц под колесами и выйдет к нему, снова посмотрит на него этим усталым добрым взглядом, от которого и мертвый откажется из петли вылезать. Но в один из кошмаров он уловил свое отражение в окне. На улице было темно, фонарь освещал другую сторону дома, а лампа на кухне, наоборот, горела ярко, отгоняя зубоскалящие кошмары.       Взгляд не принадлежал ему. Саймон смотрел в свое отражение, видел себя, расплывшегося на коляске, словно кусок гнилого мяса, но глаза были чужие. Они говорили: «Уходи, кто бы ты ни был». В них была злость, была ненависть, и он ощутил страх. Страх позволил ему очнуться в Стокгольме, и город вновь любовно обнял его своими кривыми дорожками и темнотой, словно заждался. И Саймон был почти рад забыть о страхе, прижимая холодный глок к горячей, воспаленной от жаркого ужаса щеке.       Когда-то его не беспокоило, что он просто слово. Потом он ощутил бессильную ярость, потому что купался во тьме Стокгольма, облизывал свои раны и царапины, потому что, словно домашняя зверушка, сидел в бетонной клетке из букв и не знал, умрет ли, если однажды направит глок на себя. Он был зол на те холодные глаза, что увидел в отражении. Они пытались выгнать его, говорили, что он чужой, но ведь это была ложь! То лицо принадлежало ему, руки тоже были его, даже ноги, которых не было, тоже были его. Наверное, их забрал тот человек, что смотрел через его глаза. И это злило еще больше.       На место ярости пришли холодность, ясность и решительность. Он должен был найти край этой чертовой коробки, сломать ее, пробить, как угодно! Вцепиться в горло тому человеку и спросить, куда делись ноги.              Саймона разбудил собственный стон. Пока еще плененный липкой дремой, он подумал, что вновь снятся эти мучительные сны, где ему так хорошо и плохо, где он так страдает и где он хотя бы может убить все эти страдания, — пальцы той руки, что стреляла из глока, судорожно сжимали простынь.       А потом он вцепился себе в горло и окончательно проснулся. Тяжело дыша, обливаясь потом, с колотящимся сердцем, он понял, что кошмары побеждают его. Даже буквы в книге больше не подчинялись ему.