Карточный домик.

Артём болен. Он весь — сплошная рана, зарубцевавшаяся по краям ошмётками содранной кожи и пятнами запёкшейся крови. Игорь по-солнечному яркий и по-детски доверчивый: к нему невозможно не тянуться, что Артём и делает, наплевав на опыт трагично известного Икара, которого погубила тяга к огромной огненной звезде; улыбка Акинфеева — то самое, что не даёт Дзюбе зажить окончательно, чтобы не болеть больше. Он просыпается на полчаса раньше других, чтобы пообещать себе покончить со всем этим. Артём не мазохист вовсе, ему не нужен Игорь, выжигающий остатки воздуха из лёгких. Их общение ограничивается пределами игрового поля: Акинфеев спрашивает, как надо, Дзюба снисходительно улыбается и делает то, о чём его просят. Идеальные отношения, которые не должны разрушать изнутри, проламывая грудную клетку бешеным сердцебиением. К несчастью, именно это и происходит. Случается, что им удаётся задержаться в раздевалке дольше других, замешкавшись на какой-то незначительный мелочи, и тогда в голове щёлкает предохранитель, отвечающий за самоконтроль; взгляд у Артёма — внимательный, жадный до одури и расширенных зрачков, а Игорь всё ещё — ничего не замечающий, кроме летящих в его ворота мячей, и греховно красивый. Он — воплощение преступления: Дзюба пожизненного не хочет. «Пожалуйста, выпусти меня, чёрт бы тебя побрал». Проблема в том, что его и не держит никто, но ржавая цепь всё равно натирает кожу запястий. Это, наверное, должно пугать: зависимость от того, кто даже не догадывается о её существовании, обязана побудить к сопротивлению, вызывать чувство неправильности и желания избавиться от себя, излечиться. Артём, конечно же, ненавидит Игоря — по правилам, но себя он ненавидит ещё сильнее. Он даже не знает, чего именно хочет: выцарапать Акинфеева из грудной клетки или запечатать там навсегда. Первое — правильнее, второе — необходимей. Артём рад бы сделать хоть что-то, да только не получается: все старания меркнут в чужих глазах, оседают случайными касаниями на спине-плечах-шее, — в качестве поздравлений с хорошей игрой, поддержкой перед матчем, — а взгляд по-прежнему отыскивает Игоря в безликой толпе, делая байки о замкнутом круге кошмарной реальностью. Ему бежать уже попросту некуда, потому что весь его мир начинается с Акинфеева и им же заканчивается. Хуже только то, что Игорь ничего не подозревает, продолжая очерчивать границы и выталкивая Артёма за их пределы. Дзюба смотрит на счастливо смеющегося Акинфеева, окружённого толпой опьянённых его победой футболистов, улыбается торопливому «это — наша общая заслуга, не моя», и смотрит, смотрит, смотрит, не зная, что должен сделать в это мгновение — стиснуть в сильных объятьях так крепко, вкладывая всё, что перетягивает грудную клетку на протяжении нескольких недель, или просто притиснуться, хлопнуть горячей ладонью чуть ниже лопаток в сопровождении затёртого всеми «поздравляю, мужик, ты заслужил!». На самом деле, хочется не так — от слова «совсем», и это, наверное, особенно страшно, потому что Артём со своими благодарностями — другой, незнакомый Акинфееву. Влюблённый в него, как бы сопливо это ни звучало. Его разрывает от желания сказать Игорю всё не задумываясь — быстро и безудержно, чтобы не успеть передумать за секунду до того, как его мир в глазах напротив озарится яркой вспышкой и станет пеплом. Он понятия не имеет, как начать эту странную речь /признание/, но вряд ли подобное можно отработать, как удары в футболе, сколько ни старайся — приноровиться не получится. Игорь — потрясающий голкипер, возьмёт пенальти в нужный момент, если понадобится. Артём — блестящий нападающий, но в этот раз его посягательства на ворота вряд ли увенчаются успехом. Акинфеев тепло улыбается и качает головой, терпеливо наблюдая за его пьяными перемещениями по своей комнате и слушая бессвязный бред, чтобы потом выдать безапелляционное «остаёшься у меня, без вариантов» и не услышать надломленное «навсегда?», заданное абсолютно трезвым голосом. Нет, Игорь не имеет проблем со слухом и не притворяется, что сказанное пролетело мимо ушей. Просто Артём прекрасно знает, что никогда этого не произнесёт.