Пристанище друг для друга

Ты смотришь на угли, тлеющие в камине, когда Мерриль тихо спрашивает: — Хочешь, я научу тебя молиться Фалон’Дину и Силейз, чтобы они присмотрели за твоей мамой? С таким же успехом она могла бы сказать это на чистом долийском — ты только хлопаешь глазами. И, конечно, Мерриль не так понимает это: — Или пусть она будет в Церкви с Создателем и Андрасте, как хочешь; думаю, Фалон’Дин и Андрасте поладят. Хотя я никогда не понимала, почему люди сжигают своих мертвых, а не хоронят — не то что в Киркволле много мест, чтобы кого-то похоронить — ох, Ужасный Волк, я несу чушь... — Нет, дорогая, нет, ты не сказала ничего дурного, — ты расслабляешься, склонив голову на плечо Мерриль. Несмотря на внешнюю хрупкость, она достаточно сильна, чтобы поддержать тебя, и ты благодарна ей за это. — Я знаю, кто такой Фалон’Дин, но никогда не слышала о Силейз. — Она — сестра Андруил, Хранительница Очага. Она не дает огню погаснуть, ожидая, когда вернутся охотники; она — свет в окне дома, на который возвращаются из тьмы. Твоя мама всегда была для меня такой. Ты, конечно же, снова начинаешь плакать, но в этих слезах больше облегчения. Мерриль осушает их поцелуями. * * * — Что значит — «она не может выйти»? Монотонный голос храмовника ничуть не меняется: — Рыцарь-командор Мередит постановила, что все маги должны оставаться в Казематах, пока большинство скрывающихся отступников не будут пойманы и возвращены назад. Никаких исключений ни для кого. — Но это похороны нашей матери! — Приказ рыцаря-командора Мередит... Чаша терпения переполнена, и ты начинаешь кричать, раскаты твоего голоса переполняют маленький кабинет и слышны в коридоре: — Это моя мать! Наша мать! Она погибла от рук мага крови — слава Создателю, убитого мною — и Бетани не может даже прийти в Церковь, чтобы попрощаться с ней? Каким же бесчувственным ублюдком нужно быть?! Снаружи доносится встревоженный голос Мерриль, и Фенрис хрипло бормочет что-то; тебе все больше хочется, чтобы они ворвались сюда. Магическая стрела или хорошая лириумная атака были бы очень кстати. Но вместо них, словно белый вихрь, врывается Себастьян, его глаза горят жаждой справедливости. Он задевает твое плечо на краткий миг, но целиком сосредоточен на храмовнике, разинувшем рот от удивления: — И ты еще зовешь себя слугой Создателя, — его голос сочится презрением. — Разве не говорит Песнь Света: «Когда нет рядом брата, тяжела ноша и неприкрыта спина»? Разве не должны мы поддерживать братьев и сестер в нужде и горе — особенно Хоук, ведь она так много сделала для города? — он указывает на тебя, и ты пытаешься выглядеть одновременно разгневанной, печальной и оскорбленной. — Это ее семья. Это правильно, это справедливо. Но если ты хочешь оставить без утешения не одну, но две страдающие души... — драматическая пауза, и он медленно, многозначительно качает головой, — ...то Владычица Церкви Эльтина услышит о таком падении нравов. Во. Всех. Подробностях. Храмовник, не в силах встретиться с яростным взглядом голубых глаз Себастьяна, в мгновение ока нацарапывает пропуск на один день, запечатывает и сует тебе в руку. Себастьян удостаивает его еле заметным кивком и выходит вместе с тобой. Фенрис и Мерриль весьма впечатлены. — Себастьян... спасибо тебе. Он грустно улыбается: — Не за что, Хоук. Никто не должен горевать в одиночестве. Ты целуешь его в щеку, и, шагая дальше по коридору, слышишь, что Мерриль приглашает Себастьяна на обед. В первый раз с той ночи ты чувствуешь нечто, отдаленно напоминающее счастье. * * * Это бессмысленно (как несколько раз подметила Мерриль), что на погребальном костре тела умерших должны быть облачены в лучшие одежды, но традиция есть традиция. Также она велит, что позаботиться о теле должны родственники умершего — и этим ты и занимаешься три невыносимых часа подряд. По крайней мере, мама теперь в одном из своих любимых платьев, а не в тех ужасных свадебных одеждах. Но кошмарные грубые швы на ее шее все еще видны, и ни воротник, ни ожерелье не могут их скрыть. «Прости, мама», — в десятый раз говоришь ты ей, выходя на залитый солнцем двор подышать свежим воздухом. — «Я пытаюсь, клянусь, я...» Когда ты возвращаешься в дом, то находишь там Изабелу, скармливающую псу что-то подозрительное. Ты выдавливаешь слабую улыбку и приветствуешь ее взмахом руки, возвращаясь в комнату мамы. Бодан накормит Изабелу, если она голодна, а если ей скучно — пусть сыграет с Варриком в «алмазный ромб» или обменяется колкостями с Авелин. Тебе же нужно закончить свое дело. Шея мамы чем-то обернута. Точнее, аккуратно повязана — бережно сложенным шарфом, его складки закрывают отметины. Бетани носила свой красно-синий шарф, яркий всплеск цвета, очень похоже. Но этот не из твоего гардероба, он чересчур роскошен — фиолетовый шелк с золотой нитью, маленькие золотые цветы в каждом углу. От него исходит слабый запах Милости Андрасте... и пива?.. — Орлезианский шелк, — Изабела снова подкралась к тебе незаметно — удивительно, как можно носить столько драгоценностей и ходить бесшумно. — Я обзавелась им в Неварре — хотя купец уверял меня, что привез его из Вал Руайо. Мы сыграли на шарф в карты. Готова поспорить, он до сих пор думает, что выиграл, — она наклоняется, чтобы расправить маленькую складку, ее пальцы кажутся еще смуглее на блестящей ткани. — Лиандре всегда шел фиолетовый. Шел. И идет. Она снова выглядит... как мама, не как жертва одержимого безумца. — Тебе не следовало отдавать свой любимый шарф, Бела. — Я и не говорила, что это мой любимый, — ее голос все так же беспечен. — Он мило выглядит, но я могу найти себе точно такой же. Лиандра... ей он сейчас нужен больше. Ты порывисто обнимаешь ее, и признательна за то, что она не смеется и не пытается тебя облапать — просто обнимает в ответ. * * * — Привет, Хоук. На пороге стоит Варрик, вытирая ноги и уклоняясь от попыток собаки принести еще больше грязи. Ты поспешно отзываешь пса назад: — Место, Лэд. Не стоит убивать его только потому, что он забыл принести тебе остатков тушеного мяса... Дыхание Создателя, Варрик, дождь льет как из ведра. Тебе не следовало приходить. — Да мне по пути было. — Из «Висельника»? — С обратного пути, — он оглядывается вокруг. — Ужасно тихо для ночи перед похоронами. Разве не должно быть бдения или чего-то такого? — Не думаю. — И это сущая правда. — Мерриль забрала Орану с собой в эльфинаж на ночь... — Но почему, во имя Андрасте? Потому что если б Орана еще раз попыталась быть полезной, ты бы закричала. — Эльфийские обычаи, наверно. Но я заставила Мерриль пообещать, что она будет уделять ей внимания больше, чем зеркалу. Бодан и Сэндал спят, и, полагаю, все остальные где-то поблизости... — А Солнышко тут? — Пропуск выписан только на завтра, и как бы ни забавно было снова прибегнуть к помощи Себастьяна, это было б неправильно. — Не надо просить нашего Певчего нарушать правила второй раз, — криво ухмыляется Варрик, снимая с плеча небольшой мешок. — Не буду тебя утомлять, Хоук. Просто хотел передать это. Мешок не тяжелый, чуть влажный, и шуршит так, словно набит бумагой. — Письма? — И еще кое-что. Поток маленьких вещиц изливается из развязанного мешка, смягченный листами и обрывками бумаги. Дюжины амулетов и оберегов, четки Создателя и символы Андрасте — несколько знаков Пламени из бронзы и красного дерева, и один из крашеного стекла. Пучки Милости Андрасте, сухие и все еще ароматные. Несколько эльфийских амулетов, большинство из них изображает стилизованный огонь Силейз. И письма — одни написаны изящным почерком, другие — аккуратными печатными буквами. «Лиандра дала мне денег, когда у меня ничего не было, и сказала, что все наладится...» «Леди Хоук уделяла бедным Киркволла так много времени и заботы...» «Немногие задумываются о бедах вдовой эльфийки, но леди Лиандра помогла мне найти хорошую работу...» «Мы в Нижнем городе так часто взываем к милости Создателя, и Он послал нам Лиандру. Я назову свою дочь Лианой...» «В честь твоей матери будет пропета Песнь Утешений. Прими мои соболезнования» — это было запечатано знаком Владычицы Церкви Эльтины. — Варрик? Где ты взял это все? — ты с трудом узнаешь собственный голос. — Люди давали их мне. И передавали. Они не осмеливаются обращаться к тебе, убитой горем благородной героине... — его обычный сарказм никуда не делся. — ...но со мной, с твоим летописцем, они могут говорить. Жители Киркволла хотят, чтобы ты знала, как они ценят все, что ты сделала, и как любят тебя — тебя и твою мать. Вы обе героини для них. Ты никогда об этом не задумывалась, и лишь новая мысль удерживает тебя от того, чтоб разрыдаться снова: — Ты будешь сочинять истории о ней? — Баллады, Хоук. Баллады, достойные посоперничать с песней Бьянки. * * * Колокола Церкви только что возвестили полночь, ты заканчиваешь разбирать вещицы; слышен скрип отворившейся двери. То, что ты слышишь его, само по себе говорит, что кто-то этого хотел, и чей-то меч стучит об пол... — Входи, Фенрис. — Взломав столько чужих замков, ты поразительно небрежно относишься к своему, — эльф похож на исчезающего призрака, лириумные узоры на его коже слабо светятся. — Ты в порядке? — Насколько это вообще возможно. — Что это у тебя? Ты объясняешь, и он садится на пол, скрестив ноги, рядом с тобой — разбирать маленькие сувениры. — А что ты с ними сделаешь? — Оставлю себе несколько. А остальное положу на погребальный костер маме. Все в конце концов возвращается к Создателю, люди не обидятся. Думаю, я сохраню письма хотя бы на время. Как память. На свету что-то блеснуло, но не меч и не лириум. — Что там у тебя? Фенрис ставит на пол два бокала для вина и запыленную темную бутылку: — Петриус Навирий. Разлито в прошлой эпохе, если я правильно прочитал ярлык. А бокалы захватил на кухне. Ты польщена. Пить вино из погребов Данариуса — это личный способ Фенриса сказать бывшему хозяину «да пошел ты», где бы тот ни был, и он редко предлагает разделить эту маленькую радость. — Я слышала, тогда был прекрасный урожай. — Именно. — Он умудрился как-то открыть бутылку без штопора и осторожно наполнил бокалы, не пролив ни капли. Ты делаешь глоток, когда он поднимает бокал и говорит: — За твою маму. Единственная причина, по которой ты не подавилась — то, что было бы постыдно тратить впустую такое вино, и ты чуть не уронила стакан. Фенрис мигает: — Я что-то не так сказал? — Ты... не хочу обидеть тебя, Фенрис, но ты же почти не знал мою маму. — Я знал ее лучше, чем свою собственную. Я знаю, что она была рада, когда я приходил, и ничего не говорила против рабов, или о том, что я ношу меч в доме. И не указала мне на дверь, когда я осуждал магов, хотя имела на это полное право, — он запускает руку в белоснежные волосы, подыскивая нужные слова. — Я... так мало могу вспомнить, Хоук. Я изо всех сил пытаюсь восстановить память, и твоя мать помогала мне, как и ты. Я уважаю ее за это, — он чокается с тобой. — Пусть это немного облегчит горе. Так и есть, хоть и немного. Ты потягиваешь насыщенное вино и пытаешься сморгнуть слезы: — Я могу рассказать тебе о ней. Если хочешь. — Пожалуйста. Когда первая бутыль вина опустевает, Фенрис достает из мешка другую, и рассказы о маме не заканчиваются, в отличие от вина. * * * Ты никак не можешь отпустить Бетани с того момента, как она показалась в дверях этим утром в сопровождении двух храмовников. Один из них — Керан, и ты с благодарностью пожала ему руку. — Ты готова, Бет? — На самом деле нет. И вряд ли когда-нибудь буду. Ей не позволено носить ничего, кроме одеяний магессы Круга, чтобы никто не принимал ее за обычного человека — еще одно из правил Мередит — но ты дала ей любимые мамины браслеты, звенящие на запястьях. Кроме них Бетани надела один из знаков Пламени — теплая бронза на темно-синем. На тебе такой же, только стеклянный, и один из амулетов Силейз — Мерриль уверила тебя, что это более чем уместно. — Мама выглядит отлично. — Мне помогли. Тебе нужно что-нибудь? Себастьян уже в Церкви, и все остальные тоже придут туда. Повозка, в которой лежит... мама, должно быть, уже готова. — Тебя страшит перспектива идти по улицам Киркволла, на виду у всех. Даже зная (благодаря Варрику), что большинство на твоей стороне, легче не становится. — Нет. Давай просто покончим с этим, — она обнимает тебя снова, прижимаясь лбом к твоему лбу. — Выше голову, сестренка. Вспомни, папа всегда говорил, что Хоуки должны быть гордыми. — В точку, — ты вскидываешь голову и шагаешь прямо... ...прямо к почетной страже, в рядах которой ты узнаешь Бреннан и Донника. И Авелин, чьи волосы ярко блестят на солнце; она выходит из шеренги и почтительно склоняет голову: — Мы здесь, Хоук. — Я вижу, — настороженно отвечаешь ты. — Зачем? — В качестве эскорта, — говорит она так, будто это самая обычная вещь в мире. — Ты — героиня города, и стража знает это. Особенно ее капитан, которой бы не было здесь сегодня, если бы не ты и не Лиандра, — Авелин быстро обнимает Бетани, и, вернувшись на место, возвышает голос, чтобы все могли слышать: — С вашего дозволения, монна, мы сопроводим вас и вашу семью в Церковь. — Нас обеих? — что-то в голосе Авелин всегда усиливает твою склонность к сарказму. — У тебя есть больше, Хоук, — кивает она в сторону людей, окруживших повозку. Варрик, Изабела, Мерриль и Фенрис ждут там, глядя на тебя. Они все в трауре — даже Мерриль накинула черный плащ поверх обычного белого — и на Изабеле длинная юбка. У каждого в руках цветы (хвала Андрасте, никаких лилий), а у Фенриса нет оружия на виду. Ты понимаешь, как сильно вцепилась в руку Бетани, только тогда, когда она осторожно разгибает твои пальцы: — Пойдем, Кэссиди. Пойдем с нашей семьей. Стража выстраивается по бокам, и повозка трогается; Бетани идет по одну руку от тебя, по другую — Мерриль, и Варрик молчаливо, одним взглядом, отпугивает бандита Хартии, пытающегося подобраться ближе. Смотри, мама. Семья. Ты думаешь, что ей бы это понравилось. * * * Владычица Церкви Эльтина уже начала свою речь — обычные ободряющие слова из Песней Утешения и Рассвета, — когда что-то привлекло твой взгляд. Рослый человек, проскользнувший в Церковь, занял угол подальше от остальной толпы (похоже, на похороны пришла половина Киркволла). Это не может быть Андерс. Ты хотела позвать его, но со времен несчастного случая с Эллой и Справедливостью-Местью, он наотрез отказывается появляться рядом с Церковью, утверждая, что храмовники тут же схватят его, не дав и шагу сделать. Он едва осмеливается пересечь двор, а если и делает это, то лишь для того, чтоб обклеить церковную доску своими манифестами. Кроме того, этот человек одет просто, никаких вороньих перьев, и посоха тоже не видно... Он поворачивает голову, и видны золотистые глаза, блеснули золотистые волосы; и, Создатель милостивый — Андерс действительно пришел. На его лице заметны следы слез. Ты с острой болью вспоминаешь домашние вечера, когда он еще не был так управляем и ожесточен; мама рассказывала истории о подвигах отца и о ранних неудачах Бетани, учившейся управлять своими силами. Андерс жадно слушал, иногда вставляя что-то о своем давнем и рано закончившемся детстве в Андерфелсе. Никто больше не заметил его — хотя нет, Авелин заметила, и сузила глаза. Ты качаешь головой еле заметно, и она дергает плечом. Авелин не доверяет ему, но раз ты его принимаешь, то и она тоже. Андерс, по всей видимости, заметил этот безмолвный диалог, так как уголки его губ дернулись вверх, несмотря на напряженную ситуацию. Он прикладывает руку к груди и наклоняет голову, молчаливо благодаря, и благочестиво поворачивается к кафедре, где стоит Владычица Церкви. И ты окружена своей семьей и больше не одинока.