Тепло памяти

      Лето в Адбе* началось с редкого, почти волшебного мягкого дождя в тихую лунную ночь. А утро встретило прозрачной росой, подрагивающей слезинками на кончиках листьев раскидистых пальм во дворе дворца.       Макото, старший сын старого халифа, был благословлён самим водным богом, в первую ночь своего правления — так все говорили. В Адбе ценили воду, а легенда о божестве, которое бережёт эту небольшую страну от засух и жажды, зародилась с первым камнем, поставленным в основание дворца халифа. Рядом с дворцом даже был построен храм, украшенный лазурными фресками, но говорили, что бог любит другой уголок столицы — небольшую тёмную пещеру в оазисе на окраине. Там всегда капель, всегда шумит свежий дождь, и никто из живущих теперь не знает лица колдующего там бога. Никто туда не заходит, не тревожит. Говорят, не любит это бог, не любит пустых задавак с праздным любопытством и наказывает их вечным ощущением колючей и горячей пригоршни песка в горле. Да, водный бог строг, но справедлив. Говорят, наградит он того, кто придёт к нему с искренним желанием и верой, но уже давно нет таких смельчаков. Ведь душа твоя для водного бога — что прозрачная водная гладь, и если разглядит он в ней черноту обмана и пустой гордыни — не простит.       — А люди тебя избранным называют, Макото, — роняет Рин, возвращаясь в покои халифа после вечернего обхода, и Макото аккуратно принимает от него кубок с водой. Рин — единственный, кто один на один зовёт его только по имени без лишних и вроде нужных титулов. Он говорит, что этого хватит для награды. Это сейчас он глава дворцовой охраны и ответственный за его, Макото, безопасность. Но он давным-давно друг, и это важнее. Макото был сам не старше его самого, когда отец взял его с собой в город как раз тогда, когда пришёл караван работорговцев. Рин тогда был худым, но крепким десятилетним мальчишкой с такой яркой красно-рыжей шевелюрой, что, казалось, в кандалы заковали маленькое солнце в разгар долгого лета. Макото тогда не хотел купить его дружбу, да и вообще не знал, что делать с маленьким рабом дальше, просто… солнце должно быть свободным.       Так Рин и остался рядом поддержкой и защитой. Наверное, для Макото не было человека, которому он доверял бы больше, чем ему, и который бы так часто спасал его жизнь, порой даже подставляясь сам. На левом боку у него вот уже как три года светлел рваный шрам — поездка Макото в соседнее государство тогда выдалась опасной, как главный наследник он всегда был на острие. Но отец иногда словно сам толкал его в самую глотку опасности, говоря, что это его закалит.       — Избранным… Наверное, сейчас от меня будут очень многого ждать, — с лёгкой улыбкой говорит Макото, вглядываясь в чернильные обрывки расползающейся по Адбе душной ночи. Рин точно услышит в его голосе то, что не получилось закалить — слабую веру. На самом деле Макото никогда особо не хотел быть халифом, но отец сказал однажды: «— Ты сможешь», — почему-то веря в него больше, чем он сам.       — Возможно. Людям нравится искать во всём особый смысл, и кто знает, может, тебя и правда сам бог выбрал и ты сможешь сделать что-то, о чём даже никто и не думал, — потягивается Рин и поворачивается к Соске, после первого тихого стука массивной тенью скользнувшему в покои. — Как обход? Всё хорошо?       Соске только кивает, и сокол на его плече издает короткий хриплый вскрик. Макото косится на них, и Соске отвечает ему внимательным прямым взглядом.       Он словно появился из ниоткуда пару лет назад, но Рин сказал, что ему можно доверять, и Макото поверил, не зная об этом высоком молодом мужчине почти ничего. Только имя, только шумный сокол на плече, только быстрый стиль боя с двумя клинками и цепкий острый взгляд, от которого, кажется, шевелятся волосы на затылке, словно их задевает порывом горячего сухого ветра.       — Если говорят, что тебя выбрал сам водный бог, то можно спросить и у него, — улыбается вдруг весело Рин, и Макото, как это бывает часто, не сразу может понять, говорит ли он всерьёз.       — Я всегда думал, что ты не веришь ни в каких богов, Рин.       — Верю в то, что они те ещё хитрые засранцы, да, Соске?       Соске только молча пожимает плечами, и Макото устало трёт виски. Ночь давит духотой, смешиваясь с новыми и старыми тревогами, к которым ему надо привыкнуть. Похоже, Рин это замечает, забирая из его ладони тяжёлый кубок.       — Отдыхай, мой халиф. Завтра мы можем проводить тебя к пещере водного бога, хочешь? Задашь свои вопросы и попробуешь поверить.       Да, ему не хватает веры — Макото это знает. И если даже легенда, которой пугают маленьких детей, поможет ему её обрести, то он готов ухватиться эту едва заметную нить.       Рин аккуратно закрывает дверь покоев, быстро раздаёт указание страже по времени смены и сворачивает в соседний коридор. Там уже полутёмки, но глаза у него острые, а со светом звёзд и молочной луны, льющимся из больших окон дворца, он всегда дружен. Сюда никто не зайдёт, кроме них. Соске защитит их тайны своей тьмой. Когда ветер поднимает бурю, то может ведь затмить солнце?       — Говоришь, боги хитрые засранцы? — шёпот у него сухой и горячий, режет колючей пылью кожу шеи.       — Скажешь, нет? Посмотри на нас с тобой, — смеётся тихо Рин, вжимаясь спиной в его грудь, и ладони Соске, шершавые и жаркие, тут же скользят под его лёгкую алую тунику.       — А они?       — Они — сложные. Так ведь всегда было, — выдыхает Рин, расслабляясь понемногу в его руках, и шикает на взмахнувшего крыльями сокола, который упрямо сидит у Соске на плече. Вот никогда его это чудо в перьях не любило!       — А я хочу, чтобы было как раньше. Только…       — Хару тоже хочет этого, — упрямо перебивает Рин.       — Если ещё не забыл об этом, сидя в своей пещере. Но я не о нём.       — Я знаю. Макото… Даже если он верит и не помнит, но он дал обещание. Он из тех, кто их исполняет. И он тот, кого любит Хару, — Рин на секунду затихает и продолжает едва слышно: — Когда солнце прогреет землю первым лучом… ***       — Когда солнце прогреет землю первым лучом, а ветер принесёт вести с рыжим колючим песком, то новое дыхание подарит вода, пролившись прозрачным дождём. И вернётся домой потерянный бог, отдав людям последний долг.       Макото сонно жмурится, прикрывая ладонью глаза от едкого и яркого утреннего солнца. Вот уже который день он просыпается под эти слова, они звенят в голове в обрывках сна, словно он встретил ночь с кубком крепкого вина. Кажется, приятный, немного строгий, но совсем незнакомый голос произносит их прямо над ухом, словно стоит рядом с его кроватью, но это — лишь сон. Даже жаль. Жаль, что никак нельзя узнать, кто же ему хочет сказать что-то очень важное — Макото уверен, что эти слова преследуют его не просто так, пусть даже они и могут быть отголоском его усталости и тревог.       — Ты совсем не спал? — осторожно спрашивает Рин, подавая ему одежду простого торговца, и Макото аккуратно гладит ладонью ткань молочно-белых шаровар и травяной туники. — У тебя усталый вид, Макото.       — Всё хорошо, Рин, — на самом деле Макото лжёт и не ждёт чужой веры. Но Рин — что восходящее солнце, только мягкое-мягкое, — рассеивает ночные шёпотки тревог:       — У тебя доброе и беспокойное сердце, мой халиф. Это не менялось никогда.       — Никогда — это слишком долго, почти что вечность.       — Возможно, — не спорит Рин, выбирая в конюшнях пару самых неприметных, но всё равно сильных лошадей, и они отправляются в путь. Соске нагоняет их уже на окраине, почти у самого оазиса, и тень его сокола, решившего размять крылья, преследует их следы на влажном песке.       Здесь царствует вода. Блестит хрусталём в листьях раскидистых пальм и диадемами сияет в изрезанных временем камнях у берега небольшого прозрачного озера. Вода здесь живёт, говорит о чём-то своём плеском рыбы в воде и солнечными отблесками на её глади. Завораживает. Макото осторожно забирает пригоршню — прохладная — и смывает с лица пот и дорожную пыль. Как же хорошо!       Рин кивает на небольшую пещеру — а, может, это грот? Хотя на самом деле он меньше, чем кажется. Макото вполне может войти в неё, даже не нагибаясь. Он нерешительно замирает на входе, вглядываюсь в шумящую звоном капель черноту.       — Мы с Соске подождём здесь, — роняет Рин, и Макото оглядывается на него через плечо. Это странно. За годы их дружбы он научился чувствовать, когда Рин говорит не всё или не то, что его тревожит. В такие моменты у него темнеют глаза. Словно солнце накрывает тёмная туча. В такие моменты Макото всегда морозит.       — Что я там найду, Рин?       — Думаю, ответ.       — Рин, я даже ещё не знаю, что хочу спросить. Рин только пожимает плечами и улыбается странно — и тепло, и так, что Макото снова бьёт холодом. Но он делает шаг вперёд, гадая о том, как быстро исчезнет в чернильной темноте. А внутри пещеры тепло, словно тьма греет. Но обрушившийся со сводов поток колючей воды обжигает прохладой, и Макото захлёбывается судорожным вдохом, поскальзываясь на мокрых камнях и больно падая на колени. Туника и тюрбан тут же тяжелеют от воды, мешаются, и он, поднявшись и осторожно добредя до большого камня, всё-таки решается их снять — заберёт по пути назад. Шаровары легче, ткань там нежнее, невесомее, только липнет немного к ногам. Но идти всё равно тяжело. Вода словно скользит по коже маслом, давит всё тело вниз, к поблескивающим влажно камням, и Макото, сонно моргая, понимает, что его клонит в сон. Или же он уже во сне, бесконечно бредёт в бесконечную глубину пещеры, не зная, какой ответ хочет получить.       Вода падает со сводов всё медленнее и медленнее, словно замерзая, замирая на полпути, и в какой-то момент Макото понимает — стекло. Стеклянная клетка, вжавшая его в один из пещерных углов. Это ведь только сон, да? Но ему всё равно страшно, его пугает эта застывшая тишина, пугает чужое присутствие. Кто-то наблюдает за ним, оставаясь в тени валунов.       — Кто здесь? — решается спросить он, и тень с лёгким шорохом выходит вперёд. Юноша, молодой мужчина? Макото не сразу может понять, только замечает сначала синее — яркие-яркие глаза на безэмоциональном лице. Всё-таки ещё юноша, тонкий, но сильный на вид, закутанный в серебристо-голубое полотно лёгкой ткани. Он молчит, только внимательно вглядывается Макото в лицо, и тот решается снова:       — Водный… бог?       Юноша снова отвечает лишь тишиной. Даже поступь у него едва слышная, только шорох ткани. Он подходит к ребристым прозрачным прутьям мистической клетки и прикладывает к ним ладони, и Макото теперь может разглядеть его лицо — красивое, с самой лёгкой тенью загара. И глаза — яркие-яркие, что сапфиры в шкатулке, подаренной как-то отцу халифом соседней страны. Губы тонкие, упрямые, и Макото задерживается взглядом теперь на них, надеясь, что юноша скажет хоть что-либо. И тот говорит:        — Когда солнце прогреет землю первым лучом, а ветер принесёт вести с рыжим колючим песком, то новое дыхание подарит вода, пролившись прозрачным дождём. И вернётся домой потерянный бог, отдав людям последний долг.       Макото знает эти слова. Макото знает этот голос, водной рябью приносящий тревогу и вопросы в его сны. А сейчас эта рябь — дрожь слабости в его ногах, но он сильнее, он ведь должен узнать! Подавшись вперёд, Макото врезается ладонями в дрогнувшее стекло. Если бы не оно, они бы точно соприкоснулись с этим юношей пальцами:       — Откуда…       Стекло стекает тёплой водой, обрушивается сверху мягкими брызгами, и Макото не за что уцепиться. Юноша, на миг соприкоснувшись с его ладонями своими, словно испугавшись, делает шаг назад, но тут же протягивает руки вперёд, ловя Макото под руки и не давая ему упасть, и Макото обессилено утыкается носом в его влажное от воды плечо. Тёплое. Странно, всё-таки водный бог… Наверное, он должен быть холодным, но он тёплый, как самый обычный человек.       — Жизнь среди людей сделала тебя слабым, — раздаётся его голос прямо над ухом, и Макото мотает головой:       — Я не понимаю.       Ладони у водного бога сильные и крепкие. Он дёргает Макото за плечи так, словно тот пушинка, хотя он на целую голову выше его, и отстраняет от себя.       — Но ты должен помнить… Моё имя! Назови моё имя… — тихо говорит водный бог, хотя сначала Макото думает, что он на него закричит. Он не знает, что ему ответить. Не знает, сколько сможет молчать, потому что этот юноша может быть сильнейшим богом, но он по-мальчишески растерян и почему-то испуган — это звенит в его громком дыхании и мечется в глазах. Макото почти готов протянуть ладонь, погладить его по щеке — и это уже пугает его самого. Это чувство… Оно кажется безумно знакомым.       — Прости, — обескуражено говорит он, и юноша снова делает от него шаг назад, словно желая раствориться в темноте.       — Зачем ты здесь, Макото?       Собственное имя, слетевшее с его губ, пропитано грустью, словно ему больно его произносить, и Макото снова срывается на ненужное: «Прости». Этому юноше ведь не это нужно? Но он не знает, что ему дать.       Какое-то время они оба молчат. А вокруг потихоньку оживает вода, звенит каплями о грани камней, словно спорит с ними, доказывает, пытается что-то объяснить. Отвлекает, не даёт сосредоточиться, шумит болью в висках, и Макото не сразу слышит новый вопрос:       — Рассказать тебе легенду о четырёх богах?       Он запоздало кивает, пытаясь вглядеться в лицо водного бога, но тот упрямо держится в тени.       — Солнце, Ветер, Вода и Земля. Четыре стихии, испытывающие и защищающие людей. Но однажды, когда людей затянула война, вспыхивающая то там, то здесь, словно чума, бог земли решил спуститься к ним. Направить, дать совет, уберечь. Он обещал, что вернётся, когда солнце…       — … прогреет землю первым лучом, а ветер принесёт вести с рыжим колючим песком, то новое дыхание подарит вода, пролившись прозрачным дождём, — продолжает Макото, не понимая, что на него нашло, но водный бог не злится, даже делает маленький шаг вперёд, и даже можно заметить на его лице слабую улыбку.       — Он обещал, но… Другие боги не могли потребовать от него исполнения этого обещания, только наблюдали, как он с улыбкой вёл за собой людей. Это… бог земли был счастлив среди них, проживая множество человеческих жизней.       — Ты скучаешь по нему? — тихо говорит Макото и тут же говорит так громко, что кажется, саднит горло: — Нет, ты скучаешь по нему. Больше всех скучаешь. Неужели ты думаешь, что он может быть счастлив, оставив того, кто так сильно…       Слова застревают в сорванном горле, и Макото пытливо вглядывается в чужие глаза, пытаясь разглядеть в них собственное отражение. Это важно. Это нужно ему сейчас. Ему нужно вспомнить имя, одно единственное имя, которое скребётся в саднящем горле.       — Я… — беспомощно выдыхает водный бог и прикрывает глаза. — Я хочу, чтобы ты ушёл. Возвращайся к своим людям, Макото.       — Ты скучаешь, Хару, — Макото говорит это прежде, чем осознаёт. А когда понимает, то хочет распробовать это имя, повторить его снова и снова, и оно срывается с губ сиплым скулящим хрипом: — Хару…       А вокруг снова единым шумом рвётся со сводов вода. Давит на плечи, накрывает сонной темнотой.       Ему же всё это снится?       — Сон, — бормочет Макото, садясь на кровати. Точно сон, ведь он — в своих покоях. Точно сон, хоть и шумит вода, но это всего лишь порывистый дождь. Но всё не так, почему-то невыносимо хочется сказать, повторить много-много раз одно имя…       — Хару, — выдыхает Макото, и тут же вздрагивает с движения у окна.       — Хару спит. Ты заставил его повозиться, когда потерял сознание, — Рин подходит к краю его постели и улыбается, поворачивая голову: — А ты просыпайся, Макото, иначе пропустишь кое-что прекрасное.       Макото чувствует быстрее, чем видит — тепло. Ладонь Хару, заснувшего в неудобной позе полусидя у его кровати и уткнувшегося щекой в расшитое шёлковое покрывало, такая тёплая, и Макото аккуратно касается её своей, ведёт кончиками пальцев по линии жизни, гладит запястье, осторожно касается взъерошенных тёмных волос.       — Я же мог вернуться быстро… Почему вы позволили мне забыть о своём обещании?       — Хару считал, что так ты счастлив. Он эгоист во всём, но ты особенный. Сложные вы оба, — тихо смеётся Рин и с улыбкой наблюдает, как Макото медленно наклоняется и утыкается губами в тёмную макушку. — Мы все по тебе скучали. Но он всегда был рядом с тобой. Источником, водопадом, дождливыми днями… Наверное, в каждой твоей человеческой жизни он хотел, чтобы ты вспомнил, и не решался попросить об этом.       — А я не мог понять, почему чувствую пустоту, словно не могу вспомнить и понять что-то важное, — тихо бормочет Макото, и Хару сонно ворочается, крепко вцепляясь в его ладонь. Губы у него чуть приоткрыты, кажется, ещё немного — и он позовёт его по имени. Макото безумно хочется это услышать. Хочется так много вспомнить и почувствовать. Хочется говорить снова и снова:       — Хару.