Самое трудное - это писать письма

Потрясающая сухость воздуха стояла всего за час до того, как рухнула кислая стена дождя, прибив непослушность бесконечного песка. Свистящий ветер затих, сменившись скребущим шорохом и равномерным стуком. Капли точили проржавленную жесть, край которой почти сливался с цветом неба. Ночью почти все становится одномерно свинцового оттенка. Сплошь монохром. А дождь сейчас еще и смазал резкие черты, формы предметов, границы мыслей. Слов. Ньют медленно сморгнул. Границы мыслей. Поток слов, сумасбродно, шепотом слетающих с языка. В никуда, хотя нужно на бумагу. Рука дрожит и так трудно понять от чего именно. То ли пальцы отвыкли держать ручку, то ли забыты движения или буквы кажутся совсем чужими и незнакомыми. А может... Может просто, где-то внутри вышел из строя нужный фильтр, не дающий сойти с ума от бешеной свободы мыслей. Не дающий высказывать все. Все что вырастает внутри, все, что отравляет, все, что заставляет жить, идти вперед, дальше, шаг за шагом переставляя ноги, заставляет дышать, пусть и больнее с каждым вздохом. Он оглядывает строчку из корявых слов, буквы которых неровные, словно бьются в припадке, как иногда ночью сам Ньют. Тихо, закусывая истерзанные губы с десятками мелких ранок, он будто с мольбой просит написанное превратиться во что-то путное, правильное, то что очень необходимо. К сожалению, от усердия только в глазах начинает щипать. Бледная в серости ночи ладонь нервно и резко сминает лежащую под ней бумагу в тоненькую полоску. Не получается. Это уже третий лист. И тот отправляется к остальным лежать на песке. Мутном, пыльном как гравий песке. Осталась всего пара. И единственный последний шанс совершить задуманное. Ньют тяжко, втягивает сквозь едва приоткрытый рот воздух. И он боится, что это – чересчур шумно. Нервное, чуть дикое движение в плечах, чтобы убедиться в отсутствии кого-либо за спиной. Чернеющий непропорциональный многоугольник прохода в обиде молчит. Где-то сквозь щель в жестяной пластине, по случайности сыгравшей роль небольшой крыши, просочилась Ньюту на плечо холодная капля дождя. Внутри все вздрагивает, не отражаясь внешне. — Пожалуйста... — тихий, почти безмолвный шепот одними губами, откидываясь головой к холодному столбу. Воздух уже не густой и не горячий наполняет легкие, расходясь капиллярами, сосудами в крови по всему телу. Слишком много откровений лезет в голову, слишком много желаний. Они все правдивы, но... Не все должны быть увидены, поняты и рассказаны. Когда Ньют прикрывает глаза, он начинает вслушиваться в дождь. Довольно громкий бархатный шум, перебирающий каждую песчинку вокруг. Стоит лишь послушать и можно узнать. А правой рукой четче ощутить поверхность неровного и уже влажного, но еще чистого листа, сжать между пальцев старую ручку, найденную в одной из заброшек. Ее хватит ровно на один раз. Он откуда-то знал. Право лишь на попытку. Это хуже, чем выматывающий бег на весь день в лабиринте. Хуже, чем скалящийся гривер перед лицом, хуже, чем осознание даже собственной приближающейся с каждым мгновением смерти. Она и сейчас текла в его крови, чернея. Чернее ночи. Насколько может быть безучастным взгляд на собственный исход? Ньют не знал, но поймал себя на абсолютном равнодушии, видя темные вены прогрессирующей заразы под кожей руки. Такие были и под коленом, и где-то в районе подмышечных впадин, где покровы немногим тоньше. Другим это страшно. Но не ему. Он боится, что не успеет сказать, что не сможет. Неужели так трудно? — Всего лишь то, что я бы хотел сказать, — зажмурившись, он сжимает ладонью горсть песка и в совершенно диком жесте разбивает ее о свой лоб. Песчинки катятся по коже, щекотят, царапают, попадают в уголки приоткрытых губ, по шее, за давно порванный ворот одежды. Следом рука сама опускается вниз. Ньют, наконец, открывает глаза, далеко впереди различая слабый просвет в ночном горизонте забитого тучами неба. Дождь ослабевает, а желание бросить всю затею начинает расти. Только понимание угасающего времени, заставляет его чертыхнуться про себя. Скоро все проснутся. — Пиши, Ньют. Пиши, черт бы тебя побрал! — шепчет он, с усердием сжимая ручку. И вдруг. Он пишет. Слово. Два. Предложение. "Дорогой, Томми. Это похоже мое первое письмо..." Не важно, что буквы имени выходят слегка впляс, не важно, что это, по сути, уже третье письмо. Пара предыдущих мятые прижаты левым коленом. Неважно уже и окончание дождя. И светлеющие от рассвета впереди облака. Не важна всепоглощающая тишина, вновь окутавшая пространство перед восходом солнца. Ньют знал, что солнце взойдет. Еще, как минимум, пару десятков тысяч раз над этой землей. Знал, что снова станет жарко днем, знал, что через час кто-то первый проснется. Знал сколько ему осталось. И знал, как написать. Знал о чем написать. Знал о чем не нужно. Это ненужное останется как боль для него, ведь больше или меньше ее, теперь совсем не важно. А тем, кому жить дальше... На миг рука замерла, словно неуверенная в продолжении, но то лишь несуразная заминка в подборе слова синонима "друг". То, о чем подумал Ньют, вовсе не с тем значением, поэтому рука продолжила выводить строки. Когда подул утренний сырой ветер чернила кончились. Кончились и слова. И мысли. Кончилось все. Начал заканчиваться и сам Ньют. Свернуть пару листков было самым простым делом за всю эту ночь, а спрятать в полость импровизированного медальона — вообще на раз. Отсутствие сна еще скажется ему в наступающий день. Только и это не важно. — Самое важное уже совершено, уже сделано, — подняться на ноги, стряхивая остатки ночи из складок одежды. — Что сделано? — голос позади едва удивил Ньюта. Томас сонно теранул глаз и сморгнул. Как только умел, Ньют потянул губы в улыбке, пожав плечами. — Наверное то, что мы сбежали из Лабиринта. И держимся вместе. Помолчав, Томас сделал пару шагов и встал рядом, плечом к плечу, смотря туда, куда и его друг - вперед, в начинающийся день. Который мог принести все, что угодно, но он верил – лучшее. — Ты не спал? — хитро косит взгляд в сторону Ньюта. — Ну, — прищур у того довольно веселый, а указательный и большой палец его показывают предположительный объем сна, — примерно столько. —Так и знал. Будешь хотеть спать в дороге – не надейся на поблажки. Тот в ответ прыскает тихим смехом. — Не буду. — Посмотрим. Томми весел. Томми не знает. Пока не нужно. Пусть ещё побудет таким. Живым. — Пойдем. Сейчас ребята начнут шуршать. Медленно забрав руками всклокоченные короткие волосы назад, Томас оборачивается. Хлопает Ньюта по плечу, после чего, вновь шаркая подошвой ботинок по песку, пропадает в кривом проходе разрушенного здания. — ... я понял, что пойду за тобой куда угодно. И я пошел. Как и все мы, — повторяя шепотом написанное недавно, Ньют шагает за ним. След в след. В известную ему темноту.