Меня зовут...

Меня зовут Лаванда Браун. Сейчас это имя уже едва ли кто знает — всё, что от меня осталось, закрыто в самом дорогом из продававшихся сундуков Чарли Чемберса с Косого переулка. Я выложила за него всё, что заработала за месяц. Чтобы понять, насколько это много — самая дорогая шлюха в Лютном не имеет лица. Все мои бывшие сокурсники уверены, что меня больше нет — моё умение работать с Оборотным началось ещё в школе, когда, завидуя заучке Грейнджер, мы с Парвати методом проб и ошибок пару каникул напролёт варили у неё дома зелье, а потом и тренировались входить в образы. С какого-то момента нас путала даже её сестра. Больше не могу смотреть на себя в зеркало. Сивый, эта бешеная псина, сделал всё в этой своей попытке сделать из меня женщину, блядь, своей мечты. Лучше бы убил. Ненавижу. Ненавижу. Ненавижу. Школьные годы. Как же всё было прекрасно. Понимаю это только сейчас. Тогда казалось — проблем больше мелкой размолвки с Патил, моей первой, самой большой, да и, пожалуй, единственной полноценной любовью — нет. Казалось, что флирт с Роном Уизли, моим маленьким рыжим Бон-Бон, это хорошее средство решения многих проблем. Тогда казалось, что имя, гуляющее по устам, как сюжет в легенде, отражает человека. Чем чаще — тем человек лучше, чище, интереснее. Может быть, оно и так. Моего имени никто не произносит. А человека из меня не вышло. Сплетница в школе, шлюха без лица после. Даже героя войны из меня не вышло — первая же стычка сделала мне работу на всю жизнь. Когда был Бон-Бон — был и старший из братьев Криви. Колин. Одно из немногих имён, что стоит вспоминать. Что оставляют мне право иметь имя. Не воспринимала его всерьёз. Колин же, как оказалось, был действительно… Влюблён? Не знаю, подходит ли это слово, но одержим он был точно. Не знаю и как он, бегая, сшибая учеников и преподавателей с ног, со своим огромным, дымящимся и сверкающим фотоаппаратом, делал столько снимков так незаметно. Это были шоколадки с совой к завтраку. Это были цветы на подушке — и кто бы это их проносил в женскую спальню? Это были тёплые слова, которых так не хотелось замечать тогда. Доброе утро? Приятного аппетита? Последнее теперь у меня ассоциируется совсем не с обедом в Хогвартсе. Последняя Битва. Так это назвали газетчики и разнесли молодые и горячие, гордые собой герои войны. Ни Колин, ни Лаванда её не пережили. Когда я лежала, трогая влажные бинты на лице мгновенно немеющими от обезболивающего пальцами, мне принесли единственную вещь, которую Криви просил кому-либо передать. Плотно завёрнутый пакет, замотанный магической клейкой лентой — и записка округлым, каким-то наивно-детским почерком сверху: «Передать Лаванде Браун, если я не переживу этого вечера». Плохо чувствуя пальцы, рву бумагу — и оставляю на рукодельной обложке альбома длинную царапину ногтем. Перечёркиваю Brown в Drown. Лаванда утонула. Так это и выглядело месяц с чем-то спустя. Официально — утонула в реке Кеннет, спрыгнув с дополнительным грузом с моста, что в Ньюбери. Маги никогда не умели писать лаконично. Впрочем, в тот вечер, увидев впервые этот альбом, я просто сидела и листала его. Смотрела на себя. Такую себя, какой мне не стать уже никогда. Лишь через неделю, придя на завтрак в всё ещё полуразрушенный Большой Зал, я поняла, что потеряла, не услышав такого привычного «Доброе утро, Лаванда». Лаванда утонула в слезах. Вечером я просто сбежала. Запасы, купленные богатым папочкой Парвати, были с собой — спасибо заучке Грейнджер, всегда хотела безразмерную сумку — мне же оставалось только сбежать в свой опустевший дом, где никогда не было отца, а мать, волшебница хуева, оставила мне горку галеонов и записку, в которой просила её в совершённом не винить, да и вообще, я же взрослая девочка, надо справляться самой. А самой, в понимании мамочки, мне нужно было лечь под каждого первого и после вцепиться в этого самого первого, да не отпускать. В крайнем случае — сошла бы и проституция, по её словам. Так я и поступила. Зелье было готово, галеоны почти пропиты. Один вечер в хосписе раковых больных. Я всегда хотела быть не просто стройной — худой. И нашла девушку своей мечты, девушку, какой хотела быть я. Волосы, короткие, едва по шею, чёрные волосы, болезненная, до костей, худощавость, бледная, почти прозрачная кожа. И то, что было у нас общего — пустые глаза. Она, уже умирая, испытывая дикую боль, которую не могли снять маггловские обезболивающие, но смогло простое Anesthesio, разрешила взять её лицо, а взамен быстро и легко уйти от Авады. Мы сидели и говорили всю ночь. Ни родителей, ни друзей, детдом и диагноз в двадцать два года, кровь в слюне, страшная боль под кожей живота, от которой хотелось расцарапать себе кожу ногтями и достать её источник. Рак желудка. Работа в фастфуде — понятие, которая я выучила ощутимо позже. Катерина упала в воду, но до сих пор вспоминаю её одобряющую улыбку, из-за которой так трудно было её убить. Так трудно об этом говорить — даже спустя все эти годы. Иногда действие зелья кончается до его нового приёма. Но каждое утро я вижу себя как в разбитом зеркале. К сожалению, оно, в отличие от моего лица, цело. Иногда я достаю из того самого сундука свой — нет, Колина — альбом. И смотрю на себя, какой я была тогда. Ни меня, ни его больше нет — мы не пережили Последнюю Битву. Я его не замечала, не люблю и сейчас, но это что-то вроде тепла. И ощущения утраты — как его, так и моего лица. Я делаю глоток.