доверие

      Лев элементарно просто избавился от злосчастной привычки курить. Стоило табаку пошатнуть его здоровье, слегка напугать, как он решительно покончил со своей маленькой отдушиной. Но в чем дело сейчас? Мебель, занавески, собственные пальцы пропитались вонью политики, такой душной и резкой, что ничего нельзя поднести к носу. Удар идет не только по нервам, на которых радостно раскачивается напряжение, болтая ногами, но и по тем, кто рядом: единомышленникам, друзьям, близким.       Папиросы — как казалось — провоцировали обмороки, ставили под угрозу целостность головы каждый раз, когда он ударялся затылком об обязательно что-то жёсткое. А теперь, когда стоит страх гораздо крупнее и крепче — потерять всех и вся, Лев продолжает бороться. Как азартный игрок, Достоевский или Уэлсли, как мальчишка, завороженный наперстками. Страшно и смешно находить свою слабость, ахиллесову пяту в силе и уверенности.       Пиджак тоже пропах этим злом, что развел Их, развёл с женой, с детьми, со всем человеческим, маленьким, житейским, смертным. Невозможно душно, все естество трещит от жары, Троцкий скидывает ненужную одежду и отстегивает накрахмаленный воротник. Если бы это ещё помогло. Приходится злиться от выступающей на шее и лбу влаги, вставать со стула и почти что наваливаться на оконную раму, чтобы повернуть облезлую ручку.       — Лёва?       Ну нет, не сейчас. Пусть это эгоистично, но ему так не хочется оборачиваться на голос, реагировать на него, казаться живым и здравствующим. Иначе привлечёт лишнее внимание, будет вынужден объясняться, вдаваться в подробности, которые не помогут, не спасут, не направят. Это лишние переживания, и от них нужно всеми силами избавляться. Не хватало дополнительных стенаний одной семьи, когда гремит вся страна.       Они бы никогда не сошлись, если бы Наталья этого не понимала. Ей не нужны разгадки ночных хождений мужа, его сжатых в дрожи скул, все шифры ею давно расшифрованы.       — Бессонница? — надо свободнее и проще.       — Она самая, — простота такая, будто они по-английски лаконично обсуждают погоду за окном. Как давно их болезни стали чем-то обычным?       — Пил таблетки?       — Только не они, — сморщился, махнул рукой, отошёл от подоконника и медленно, вдумчиво присел.       Проще их общения только шерстяной платок на плечах Наты, который скрывает и греет её плечи.       — А ты чего окно открыл? Холодно же, — и, будто все поняв, она подходит к нему, чтобы приложить ладонь к широкому лбу и убедиться в своих догадках, — Ты же горячий, Левушка.       Троцкий, сгорбившись, только усмехается, выпрямив ноги. Она перечеркивает попытки мужа стать ближе к уличной прохладе своими действиями, закрывая окно. Затем переходит к шкафчикам, к поиску того, что должно притупить жар. Наталья берет инициативу в свои руки, ибо знает, что он скорее умоется снегом, чем захочет помочь себе.       — Надеюсь, что это простуда.       — Какой пессимистичный у тебя настрой, Наталочка. Я переутомился, да и только. За столько лет уж выучил свой организм.       Выучил. Как же. Только недавно понял, что тело ломается под прессом проблем, а не под нашествием болезней. Только понял, что не справляется, тратит весь физический потенциал, чтобы выстоять. А голова все равно наполнена звенящими голосами, грохотом колокольчика председателя, всем этим смрадом. Горечь накапливается во рту: мерзкая и жгучая. От нее никак не избавиться. Даже не сплюнуть.       В руках совсем непонятно как оказывается стакан. Его грани холодные, и Лев, как никто другой, чувствует это, словно держит тающий лед. Нужно выпить, дабы в ближайшее время ножи температуры покинули его, исчезли, растворились в небытие, и он зажил, как ни в чем не бывало. Такие мысли дают прилив сил на то, чтобы залпом выпить лекарство, оставляя белый осадок на прозрачном дне. Пальцы бегают по выглаженным углам посуды.       Ната тревожится и потому молчит, не дает себе суетиться и выглядеть слишком озабоченной. Она только тяжело вздыхает, словно тащит на себе ношу советского правительства. Опускается на стул, стоящий аккурат напротив, и придвигается мужу.       — Пойдем спать, — не просит и не умоляет, а просто предлагает. Она не знает, как к нему подступиться. Кажется неуместным вмешаться, кажется неправильным взять его за руку и примкнуть губами к ребру изрезанной морщинами ладони. Но хочется. Хочется, думается, и она робко и сдержанно гладит его по щеке, чтобы он, наконец, поднял на нее взгляд усталых глаз.       О, лучше бы Лев этого не делал — она передумала.       — Расскажи мне, пожалуйста.       — Думаю вот, как мне стоит реагировать на обвинения Сталина, — и гаденько улыбается, словно увидел какую-то тошнотворность, найдя важным насмехаться над ней, — Я, видите ли, потенциальный вор и угроза для финансов.       У Седовой не находится ни восклицаний, ни слов. Она может только вскинуть брови в немом недоумении: ей не послышалось? А Льву смешно — нет, не послышалось.       — Он в дуэте с Молотовым отправил письмо Дзержинскому, где, кося под приличие и вежливость, высказал свои идиотские предположения, что я могу заняться воровством, если подтвердить мой запрос о выдаче кредита. Вот, у меня такое же лицо было. Какая нелепость! — стакан стукается об стол.       — А… А Дзержинский что?       — Черт его разберет.       — А как ты узнал?       — Пятаков.       — А он с ним не говорил?       — Вот и говорю — черт его разберет! Дзержинский в сомнениях, верить или нет. И это оскорбительно. В голове не укладывается, как можно даже мысль допускать о возможности подобного.       — Неудивительно, он же сталинский.       Сталинский. Если бы можно было плюнуть это «сталинский» ему прямо в лицо, закричать на весь зал «сталинский!», скорчить гадкое выражение губ и забыть, забыть, вдавив в землю, закопав с головой, изничтожив.       Не за что крыть, не за что бросаться громкими словами: Феликс не заслуживает ни одного острого замечания вслух, но он обречен на осуждение в сердцах.       — Это, кстати, все еще спорно: мне сложно прогадать его отношение. Он просто-напросто держится от меня вдалеке, дает поручения в письменных формах и охраняет «защитника ленинского наследия», но не бросается в мою сторону.       Это ведь бесит.       — У него размыт образ виновников происходящего. Но я один из тех, кто, якобы, будоражит воду.       Но что выводит больше — невозможность разобраться, поймать его за руку и все обговорить или политическая пассивность и неопределенность? Признайся, Лев, вгоняет в растерянность не это, а глубокое непонимание, как Дзержинский может колебаться. Разве ты давал повод, разве заставлял хоть на минуту сомневаться в своей вере и чистоте идеи? Разве присваивал себе хоть что-то, кроме героизма, славы и признания? Сплошное непотребство, издевательство, а ведь перед глазами стоит правда, о которой знают все. От которой все и отводят морды, мнутся и тушуются. Бесхарактерность, слабоволие, гадость натуры, мелочность, меркантильность, жажда власти, что, что?       Что тогда значит ваше доверие, которое можно надломать жалкой интрижкой?       Лев Троцкий — вор!       А, может, предатель Октября?       И когда во всеуслышание объявят, что ты контра, скрывающаяся под личиной большевизма, он тоже будет пасовать и путаться в каких-то дурацких мнениях, от которых за километр разит софизмом и подменой понятий?       Промолчит или, чего смертоноснее, встанет и начнет громить с такой страстью, с какой изволил когда-то изъясняться в любви?       От вставшей перед глазами картины внутри что-то крепко сжалось. Такое бывает у яростных юношей, когда они защищают свои идеи, а на них безразлично махают рукой, бросая равнодушное «ну и что?».       Льва будто предал каждый, кто хоть раз здоровался с ним за руку. Будто случилась самая неправильная на свете вещь — несправедливость.       Разве Феликс плохо его знал? Почему он молчит? Почему так поступает? Есть ли этому объяснение?       Но это… Это личные обиды, вперемешку с личным отношением, и от этого гаже. Он шумно вздыхает и, чтобы не выдавать себя, продолжает:       — Без кредита никак. Это плохо, — максимально собрано. Но Седова знает, что чем больше льда в его тоне, тем больше он переживает.       Троцкий хочет сойти с щемящих в грудной клетки чувств, пройтись по опухоли привязанности скальпелем, вырезать ее и выкинуть, побрезговав традицией хранить болячки на память. Стоит немедленно переключиться, начать переживать за свое невыгодное положение, а не за кропотливо выстроенную взаимность, которая была бездумно разрушена. Не Львом. Им. Им. Пусть знает.       — И что делать? — безупречный вопрос, Ната. Ты всегда к месту. Всегда знаешь, как добить. Но это хорошо, давно пора выходить из абстракций и браться за решение навалившихся невзгод.       Он стягивает брови к переносице, чтобы окрепнуть и стать олицетворением сдержанности и силы. Выглядит жалко.       — Пока ничего не потеряно, последнее слово все равно за Дзержинским. Я надеюсь на его беспристрастность.

Потому что Лев все еще верит.