***
Великий государь утром уже посылал справиться о здоровье царицы и после виделся с нею на службе в Успенском соборе, но подобало посетить и ее покои, тем более что она сама просила его прийти, собственно, это была одна из причин, почему Иван и приехал из Слободы. Звала, прислала гонца, даже с грамотой - а вот теперь ему приходилось сидеть и ждать. Иван взъярился было, но все же решил подождать гневаться. Похоже, у жены стряслось что-то из ряда вон выходящее, и это не было связано с гуляющими по Москве слухами; будь дело в этом, царская супруга, наоборот, поспешила бы оправдаться, потребовать кары клеветникам. Царь вытянул ноги в черных сафьяновых сапогах, утопающие в пушистом темно-красном ковре. Здесь, в царицыных покоях, все в основном было в этих цветах: темно-красный, вишневый, малиновый, немного черного, полно серебра. Как и она сама была, когда привезли: высокая, тонкая девушка в черно-красном, косы как смоль, молодая орлица. Тогда, в тот хмельной и медовый месяц, они были пьяны друг от друга, и косы ее, расплетенные надвое, как черные змеи метались по алым подушкам… Гуэщэней, как называла она себя, с незнакомым, не русским выговором, упрямо не желая назваться Марией. Да только минул тот первый медовый месяц, немногим минуло более, как схлынула первая страсть - и оказалось, что им не о чем даже поговорить. И вовсе не потому, что не говорили на одном языке… просто - не о чем поговорить. И не о чем помолчать. Немного лучше пошло, пока они ждали ребенка… беременность шла тяжело, Мария тогда подурнела, спала с лица, щиколотки распухали так, что в иной день она ходила по комнатам босиком, и Иван по нескольку раз в день заходил к ней, беспокоился о здоровье, и они пологу сидели вдвоем, обсуждая, какое приданое надо будет приготовить будущему царевичу. Но ребенок, царевич, сын, едва родившись, ушел, с трудом успели окрестить, а Мария слегла, не была даже на похоронах, а когда начала оправляться, все лекари, свои и иноземные, в один голос, уклончиво, но однозначно советовали от супружеской жизни пока воздержаться. И на раздраженный вопрос царя: «Сколько?» - ответ в итоге оказался «как можно дольше». Иван воспринял это с облегчением. Да и Мария, похоже, тоже. Если больше не долил супружеский долг, так незачем было и ходить к ней. Иван совсем перестал бывать в покоях царицы, встречаясь с ней только в храме и на торжественных выходах, а после и вовсе окончательно съехал в Александрову Слободу. Царица осталась в Москве. В покоях, при затворенных окнах, было пыльно и душно, пахло какими-то восточными травами. Скользнувшая неслышною тенью черкешенка, без слов угадавшая желание мужа своей госпожи, подала ему квасу. Напиток привычный русский, но из черкесского серебряного кувшина, изузоренного причудливой вязью и чернью, с таким узким горлом, что дивно казалось, как проникает вовнутрь даже тонкая струйка, как вытекает наружу… воистину не для лис кувшин, как в той сказке. Девка, в черкесском, с серебром, платье, смуглая, тонкая, точно прутик - пригожая девка! - была совсем молоденькая, Иван подивился, откуда такая, прежде не видел, но после сообразил, что эту служанку Темрюковна привезла с собою еще дитятей, лет десяти-девяти. Даже имя ее, потрудившись, вспомнил - Айшет, вроде так. Любопытно, теперь уж перекрестили? Вот, значит, и выросла девка. Как время-то течет, что вода… За дверью стоял в карауле Федор, царю подумалось - верно, так и стоит, как застыл, и руки скрещены на груди, в черном бархате белый мрамор, да кудри черны, черный шелк. Душно. Царица вошла, как ходила - стремительно, а на полупути до мужа вдруг остоялась, похоже что запыхавшись, и поклонилась тоже с натугой. Заговорила сразу, не дожидаясь вопроса: - Болею, царь. Не знаю, сколько еще проживу. Не долго. Ивана окатило холодным: как так?! Да неправда! И сразу пришло: значит, он избавится наконец от давней тяжести, теперь-то он будет свободен. И тотчас: не будет свободен, еще того хуже, царю Великой Руси нельзя быть без царицы, и что же, неужто придется?.. И снова, по кругу: но как же так? Как же он будет обходиться тогда без нее, без Марии? Он ведь так привык, что у него на Москве есть кто-то, на кого можно положиться, что будет зорко приглядывать за вечно крамольной столицей, при всем при том, при всей гнетущей тяжести безнадежной их нелюбови царица мыслит с ним заедино, а что ей нужно самой - честь в соответствии с ее саном и чтобы дражайший супруг появлялся как можно реже. При всех их неладах в этом они поладили к обоюдному удобству - и как же теперь? Как же ему быть, как устраиваться, если этого всего вдруг не станет? Царица, это он заметил еще в Успенском, кажется, похудела, а теперь, поблизку, Иван и вовсе ужаснулся: исхудала, как при смерти; высокая, и на мужа смотрела, не сильно задирая голову, теперь совсем потерялась в складках пышных злато-красных одежд, лицо, прежде смуглое, сделалось землистым, каким-то желто-серым, болезненная желтизна проглядывала даже через густые слои белил и румян, щеки ввалились, ввались глаза, от всего лица - один нос да неожиданно белые зубы. - Ты погоди себя хоронить, - пробормотал он неловко, со страхом и вдруг нахлынувшей острой жалостью, - Господь милостив, а лекари, бывает, и ошибаются… молиться усердно о здравии, ко святому Сергию в Троицу, а лучше в Кирилло-Белозерский… всякое может быть по Божьей милости, всякие случаются исцеления! - Всякое может быть, да не всякое бывает, - Мария вскинула голову, дерзко, тем самым привычным движением, что некогда так пленяло его, а потом - настолько же раздражало. Так, что зазвенели, качнувшись, колты, замоталась жемчужная поднизь, и пахнуло вдруг ладанным духом - словно от уже неживой. - А ты ж все-таки помолись. И я прикажу во всех церквах молится за здравие. - Утешения она не хотела, царица - не ободрения, не надежды, быть может, обманной. Но он это все же сказал, не мог не сказать. Молчание подвисло в покоях. Тяжкое, ладанное, душное. Он не знал, что ей еще сказать, она - не то ждала его слов, не то не знала, что сказать, и сама. Перстень на ее исхудавшей желтовато-серой руке, с вылезшими голубами жилами, съехал на пальце набок, от печатки виден был только край. Где-то за дверью стоит Федор… Царь, взяв себя в руки, заговорил. Хотел деловито, по делу и строго, но напряжение и неловкость, как всегда, прорывались гневом. Заговорил о розыске по московской крамоле, о показаниях, полученных нынче утром. - Ну да, конечно, вот только мужиков мне и не хватало, - ее белые зубы, странно не тронутые болезнью, сверкали ярко и хищно, - когда внутри всё болит так, что сдохнуть хочется, конечно, мужиков - это самое то. Кученей давно говорила по-русски чисто, почти не путая слов, но остатки чужого говора все еще слышались в ее речи, в самих ее звуках, особенно при волнении. - Еще и про девок болтают, - хмуро напомнил он. - Ну да, конечно, девки - это очень большая разница. Сказала всё так же. И… Только что дерзившая, вскидывавшаяся гордо - старая, щипаная, но все-таки орлица! - она как-то просела, поникла, точно вот сейчас и закончились державшие ее силы. Сказала тихо: - Опухоль у меня там… Не жалобно, все же не жалобно, не по-бабьи жалко… скорее потерянно. Взяв руку мужа, приложила ее к себе. Через бесконечные складки и слои ткани, канители и дробниц, шелкового шитья Иван вроде бы что-то почуял наощупь, а может, и нет, может, точно почувствовать и нельзя было, только казалось растревоженному воображению. И все-таки не отнимал руки, так они и застыли - муж в кресле, жена перед ним, и две руки на ее животе - странным, горьким, больным подобием того, как бывает, когда муж с женой ждут дитя, и вместе прислушиваются к первым его толчкам в материнском чреве, как стояли когда-то и они, когда ждали свое дитя, сына, который так и не соединил их, которого они потеряли. Страшно, что человек привыкает в конце концов ко всему, даже к самому страшному, даже хоронить своих собственных детей. Он ведь привык… он и тогда ведь почти не верил в этого сына, хотя все приметы, все бабки, все гороскопы и говорили о том. А почему-то все равно нет - не верил. Что этот сын, их с Марией, не с Анастасией, когда-нибудь будет. Думалось: если родится девочка - вот она будет. С чего?.. может, оттого, что и хотел дочку; а может - предвидел… - Знаю, - пробормотал он невнятно. - Что не такое у тебя здоровье, чтобы это всё дело… Потому слухам и не верю, и карать за них буду нещадно. Но ты бы, царица, все-таки постереглась. - Поздновато грозить вздумал! - Мария отпрянула, снова мотнула головой, звеня колтами, снова разом обратившись на прежнее. - Прежде надо было - глядишь, еще б может и напугал. - Ты гляди у меня, не заговаривайся! - царь прихмурился, недовольный. - Не забывай, с царем говоришь и со своим мужем! - Хорош муж - пришел к жене, а за дверью оставил собственного любовника. - Марья! Нет, не боялась… никогда не боялась. И когда почти девчонкою - как давно! уж и не верилось, что когда-то была такою - ехала из Кабарды, дивясь на равнины и дома из бревен, и тогда не боялась. Думала, что же ждет ее, величалась, торжествовала в душе - быть ей царицей, супругой государя огромной страны! - гадала не без опаски, как же всё будет у нее, как же устроится… а бояться - нет, не боялась. И его, еще неведомого мужа своего, которого, знала уже, величают Грозным. А того не знала, что ждет ее на Руси… хотя б и могла догадаться, будь уже тогда поумнее. Ненависть. Пасынки зыркающие двумя волчатами. Бояре, что земские, что опричнина - глядящие матерыми волками. Жены их, дочери - точно шипящие змеи. Что не по ним: черные глаза, чужой говор? Или попросту - зависть? Почто царь не из своих взял супругу? Почто я не царица, я не царская теща, я не дед для царевичей? А царица всё не боялась ходила, не низила головы. Смеялась холопьей злобе, орала в гневе, когда и плетку пускала в ход. А мужа ждала - поначалу жадно, без конца кидалась к окну, не темнеет ли, не могла дождаться желанной ночи, а потом - все скучней и скучнее, уже и с тоской думала: опять, поди, явится, а на кой? Про то, чем всё кончилось, теперь не хотела и думать. Не вспоминала. Вычеркнула из жизни и вычистила из головы. Благо, и выносить оказалось немного чего, пролежала все это время в горячке и мало что помнила из всего того ужаса. Нету детей - значит, нет. Бог так судил. Всё. Оно, может, вышло и к лучшему. Коль уж вместе жить нет ни смысла, ни силы - так лучше поврозь. Она все еще оставалась царицей, что бы там ни шипели змеи, а слова поперек никто молвить не смел, никто не смел пред царицей не такого отдать поклона. Правила на Москве самовластно, в своем царском дворце, окруженная собственною опричной стражей, принимала причитающиеся сану почести, выводила измену, со своей черной свитою с бешеным «Гойда!» гоняла по улицам, ездила на охоту, на богомолье, разводила коней… - Да нет, царь… - Мария покачала головой с просквозившей грустью. - Не упрекаю тебя. Завидую. Кони, кони на царской конюшне… горбоносые гнедые адыгэши… «Не назову тебя конем - назову братом». Новорожденные - еще черненькие, еще, мокрые, блестят худые бока, и куцый хвостик пока еще не расправился; как подрагивая, бестолково тыкаясь мордою, жеребенок впервые поднимается на разъезжающиеся длинные, ломкие, точно у кузнечика, ноги… сама принимала конские роды, не боясь замарать царское платье, сама на коленях на полу на соломе, где отошедшие околоплодные воды и кровь кобылицы-матери, и сквозняки на полу и чадный дым от масляной лампы, где солома и сено - никаких свеч, для пожарного бережения. - Не любовнику завидую. Другу. Не любовника, не мужа… того, с кем бы просто поговорить. Поговорить по душам, хоть о чем, зная, что слушает тебя не со скукою, не из почтения к царскому имени, кого самой не скучно было бы слушать. Поговорить, не прикидывая, как отзовется по дворцу твое слово, что разнесут, переврав, о чем донесут, что кого обнадежит надеждой на скорую милость, кого остудит, а другие уже торопливо начнут отползать прочь, чуя на бедолаге опалу. На кого положиться, просто так - положиться, не думая, чем обеспечивается его верность. У кого на плече бы поплакать. Разреветься от смертного ужаса, от того, что вот совсем скоро - и всё… Ни при ком никогда не ревела, разве что когда слезы сами брызнут от боли, как приложишься, вылетев из седла, и потом шагу не можешь шагнуть, наступить на ногу. И тогда - не ревела, две слезинки не в счет. Нечего и начинать. Кученей, Гуэщэней - это значит «глаза княжны». Глаза царицы Марии, хоть и запавшие, ввалившиеся от болезни, в обводах черных теней, а все-таки были сухие, горели, точно уголья. И Ивану снова невольно подумалось о том, кто терпеливо ждет его в этот час там, за дубовой окованной дверью. О мужчине с глазами прозрачно-серыми, как летние родники, прильни к ним и пей. Так отчаянно захотелось - запустить руки в шелковые темные кудри, уткнуться бы в теплую шею и не думать обо всем вот об этом, хоть ненадолго забыть и не думать. И одновременно - с отчаяньем и удивлением думалось, что он, оказывается, привык к этой женщине, которую не любил и на которую раздражался. Что когда это неизбежно случится - ему так горько будет ее не хватать. - Домой хочу, царь. Он удивленно вскинулся: - Куда? Здесь-то тебе чем не дом? - Не дом. Она твердо отмотнула головой. В палатах пахло пылью, воском и ладаном. И еще можжевельником, он распознал-таки этот тоненький запах. - На родину хочу. Хоть перед смертью горы еще раз увидать. И родных. Отпусти, царь. Царь долго думал, не глядя на стоявшую перед ним женщину. Двадцати четырех лет, внезапно сообразил он, когда наконец глянул. Всего-то двадцати четырех. А вот… - Я пошлю грамоту к твоему отцу, князю Темрюку. Чтобы он подготовил безопасную дорогу и прием, подобающий царице Всея Руси. И тогда можешь собираться.***
Темные кусты и деревья мерно бежали по сторонам царской каптаны. Иван не стерпел, выехал сразу, в ночь. Ехали всей черной кодлой, а когда въехали в лес, пришлось растянуться: спереди и позади опричники с факелами, а по бокам никого, узкая дорога не позволяла. Каптану потряхивало. Внутри было темно, было бы душно, но кожаные занавески с обеих сторон были подняты, и оттого внутрь все же заходила ночная лесная прохлада. И - бежали по сторонам деревья, непроглядные, плоские, точно вырезанные из черной бумаги и выставленные, как в вертепе, на фоне темно-синего неба. Точно весь мир уплощился, встал по бокам, а за ним - и вовсе незнанная, черная безымянная тьма, где-то там, затаившись среди клубов темноты, ждали часа лесные духи, перекликивались, ухая, лешие, и длинными жгутами тумана скользили прозрачные белые мары. Там - а здесь деревья встали плотною опричною стражей, и дорога, петляя, все тянется, тянется вдаль… Он еще когда велел Федьке, что ехал верхом, подсесть к нему внутрь, и теперь позвал: - Федька… Понятливый Федор тотчас скользнул со скамьи прямо на пол, поближе к нему; почти невидимый в темноте, прижался щекою к его коленям. - Фе-е-дька… Фёдор… - ему нравилось, как звучит это имя. Федор протянул назад руку и дернул за шнур, задергивая занавески.